1600 лет под водой

Глава XIX Конец — делу венец

В последующие несколько дней мы добросовестно исследовали все, что имело хоть косвенное отношение к дороге, пролегавшей по дну бухты. В одном месте она представляла прямой, как стрела, отрезок длиной метров в двести, потом внезапно обрывалась, чтобы возникнуть вновь в сгущении водорослей и упрямо идти дальше в том же направлении. У самого берега она снова исчезала, на этот раз без продолжения. Становилось более или менее очевидно, что дорога когда-то связывала Цавтат с Чистой бухтой и что другая улица, пересекавшая ее примерно посередине, начиналась от берега перед гостиницей «Эпидавр».

У нас оставалось несколько дней, поэтому решено было активизировать исследования максимально. Всего пару дней мог пробыть с нами Джеф, а через три-четыре дня после него уезжали Питер и Иден. Погода была капризнее, чем когда-либо, и дышала осенним холодом. Что до меня, то я по горло ушел в свои каталоги и описи наших находок, нанося положение каждой из них на карту бухты.

— Как ты думаешь, сколько всего амфор мы нашли, хотя бы по самой грубой оценке? — спросил я как-то Бел, делая последнюю запись в перечне находок.

— О, трудно сказать, штук пятьдесят, возможно?

— Тогда держись, чтобы не упасть! В моем списке значится триста пятьдесят семь различных вещей!

— Триста пятьдесят семь! Не может быть! — Ис этими словами бдительная Бел проверила весь список от начала до конца.

— М-да, возможно, мы и не нашли золотых статуй, но того, что мы нашли, вполне достаточно, чтобы заставить несколько человек изрядно попотеть! — заключила она. Мы сели в ялик и поспешили к берегу отметить с друзьями этот последний ошеломляющий факт.

За день перед отъездом Питера и Идена я предложил им выбрать место для погружений.

— В гавани старого Эпидавра! — решил за двоих Питер. Пятью минутами позже запыхтела машина, раздалось чавканье компрессора, и мы направились в бухту, где колесили по водной глади взад и вперед, буксируя акваплан, на котором плыли поочередно Питер и Иден. И вот взлетел к небу знакомый клич:

— Сюда-а-а!

Я поспешно бросил якорь на отмеченном месте. Иден взобрался на лестницу.

— Похоже, там абсолютно целая амфора, а вокруг — обломки скал! — сообщил он, вылезая из воды и снимая акваланг. — Я, пожалуй, спущусь еще разок, вот только воздух весь вышел. И, мама моя, какая холодина!

Чашку чая на дорогу, и вот мы вчетвером натягиваем акваланги и один за другим исчезаем в бухте, оставив Ханса в качестве наблюдателя и сторожа. Вода действительно холодна. Даже метрах на трех температура за последние несколько дней разительно упала. Дно, как обычно, — плоская, голая равнина. Конечно же, это была амфора, едва скрытая под тонким слоем грязи. И все же при первом поверхностном осмотре мне показалось, что она чем-то отличается от предыдущих. Я дал сигнал — подплыл Питер с воздушными мешками и перекладиной, и через несколько минут амфора заскользила к поверхности. Предоставив Бел подтащить ее к судну, мы продолжали осмотр дна. Вокруг лежало несколько осколков амфор, но ни один из них не заслуживал того, чтобы быть поднятым на корабль. А вот и еще одна амфора. Несколько лаконичных движений, и она тоже оказалась на палубе. На всякий случай я ткнул внутрь железным прутом, и стреловидное тело, как взметнувшаяся для укуса змея, едва не рассекло мне лицо. Я увидел перед собой большую мурену. Она была не в духе и, как и всякая мурена в ее положении, стремилась перекусать всех и вся. Сделав пару снимков, я решил вернуть ее в лоно родной стихии и выбросил в море. И тут я увидел на дне амфоры, среди обломков глины и камней, растерзанного осьминога, который и был законным владельцем этого вместительного жилища. Мурена оказалась не только похитителем чужих жилищ, но еще и беспардонным пожирателем их обитателей.

Вскоре поднялся сильный пронизывающий ветер, который вынудил меня отойти поближе к Чистой бухте. Я хотел обследовать небольшую полосу между якорной стоянкой и причалами. Однажды мы уже побывали здесь, но кое-что все же могли и не заметить. И снова — через борт в море. Видимость даже хуже, чем в остальных местах. Пришлось просто-напросто ползти носом по дну в нескольких сантиметрах от слоя грязи. И вдруг кто-то из наших дернул меня за ногу, требуя моего внимания. Это был Питер. Он указал куда-то в сторону и рванулся туда, приглашая меня следовать за ним. Внезапно он остановился у обломка скалы и показал надпись на его шероховатой поверхности. Я подплыл, но облако грязи, поднятое нашими ластами, застлало все вокруг. Эта надпись была подозрительно похожа на одну из тех трещин самых причудливых форм, которые остаются на скалах вследствие ударов волн и порывов ветра. И вдруг до моего сознания дошло, что этот кусок скалы будоражит меня какой-то необычностью, нет не переплетениями трещин, похожими на неведомые письмена, а именно необычностью формы — прямоугольной, с плавными сопряжениями к середине. Я решил выворотить этот обломок, освободить его из тягучих объятий илистого ложа. Решение едва не оказалось роковым, потому что после первых же движений нас окутала непроницаемая пелена; но перед тем, как она сомкнулась, покрыв все вокруг тусклым мраком, я понял, что перед нами часть статуи, торс и голова, примерно в половину натуральной величины.

Мы опрометчиво не захватили с собой воздушных мешков, к тому же Питер исчез в тумане. Я держал статую в руках, раскачиваясь по окружности, как пьяный, зная, что если отпущу ее, то потом уж не найти. Я отчаянно пытался оторваться ото дна, подпрыгнуть что есть мочи и выбраться на поверхность, но каждый раз валился вниз, словно птица с перебитыми крыльями. Поверх свитера на мне была надета куртка из синтетической кожи. Если мне удастся снять ее и вздеть над собой на манер парашюта, я, верно, смогу вырваться на поверхность.

Обхватив коленями крепко-накрепко новую находку, я начал снимать свою мудреную сбрую. В непроглядной мути, на глубине в двадцать пять метров это, ей-богу, не легко. Я снял пояс с балластом — только благодаря зажатой между ног статуе я не взлетел ракетой в светлеющую высь. Сгиб дыхательного шланга то и дело прекращал доступ воздуха. В конце концов я кое-как выкарабкался из куртки. Наконец цилиндр снят со спины и я почти наверху блаженства.

Я вынул загубник, и воздух устремился под куртку. Но к несчастью, он уходил через миллион микроскопических дырочек в куртке с такой же быстротой, как и поступал туда. Мой «воздухоуловитель» давным-давно отслужил свой срок и, как видно, перестал улавливать воздух раз и навсегда. В то же время баллон заметно опустошался, и вскоре мне уже ничего не оставалось делать, кроме как оставить находку на дне и предпринять еще одну попытку вытащить ее, как только уляжется взъярившаяся грязь. Я осторожно уложил статую, удостоверился, что она возвышается над поверхностью и довольно хорошо заметна на расстоянии, и со слезным вздохом устремился на поверхность.

Все наши собрались на палубе, оживленно обсуждая находку. Скорбным голосом я поведал им о том, что со мной приключилось.

— Ничего страшного, — безмятежно откликнулась Бел, — подожди часок, пока осядет грязь. — И она порхнула к плите приготовить нам чаю. Я тщательно, по компасу засек местоположение статуи по отношению к якорю. В любых других условиях ничего бы не стоило отыскать ее, но совсем иное дело теперь, когда видимость близка к нулю и темнота быстро сгущается. Мне приходилось видеть, и не один раз, как ныряльщики часами шарили по дну, отыскивая крупные, хорошо заметные предметы. Последующий час по унынию, царившему на «Язычнике», здорово напоминал похороны. Становилось поздно, а я и так уже оттягивал погружение, надеясь, что за это время немного поуляжется грязь. Но скоро будет слишком поздно и слишком темно, и тогда прости-прощай наша статуя. Надо поторапливаться.

— Ну что ж, пора! Каждый берет по мешку — одного будет достаточно. Нашедший статую поднимает ее своими силами. Пошли.

Муть как будто немного улеглась: дно довольно хорошо просматривается, если держать нос сантиметрах в двадцати от грязевого слоя. Прошло минут десять, я продрог до костей. Оглядываюсь — слева от меня уже не видно ни Бел, ни Идена. Я обернулся как раз в тот момент, когда они оставили позади себя пышный шлейф воздушных пузырей из мешка. «Они нашли ее!» — согрела меня мысль. Я всплыл на поверхность. Награда за труд лежала уже на палубе, изъеденная моллюсками и другими морскими организмами, с головой, превратившейся в аморфную массу. Да и торс был не в лучшем состоянии. Похоже, что это статуя мужчины, возможно даже атлет в напряженной позе, потому что торс слегка изогнут влево. А вот от рук и ног не осталось ровно ничего.

— Боюсь, он не совсем в хорошем состоянии! — усомнилась Бел.

— Что ж из этого, зато мы нашли статую! — решил Питер. А Ханс не сказал ни слова и начал очищать статую от наростов морской растительности и свалявшихся в войлок мошек. Была ли она украшением затонувшего судна или стояла на набережной древнего города Эпидавра? Как оказалась здесь? Придется кому-то поломать над этим голову. А что уготовано в будущем нашему мистеру Безымянному? Ниша в аккуратном музейном зале или груда обломков, которые видишь столь часто где-нибудь на заднем дворе провинциального музея…

Впрочем, статуя доставила незаурядное удовольствие Питеру и Идену. Это еще вопрос, приходилось ли кому-нибудь из группы подводных исследований Кембриджского университета самостоятельно поднимать на борт находку таких размеров.

На следующий день мы проводили Питера и Идена на паром в Дубровник и снова остались в своем первоначальном числе: Бел, Ханс и я. Впрочем, Ханс уже заказал себе билет на пароход, который отходит из Дубровника через две недели: он пересечет Адриатику и в Бари сядет на неапольский поезд. А мы не торопясь поплетемся в Ибизу, к месту зимней стоянки.

Оставалось и еще одно невыполненное дело — пещера Асклепия. Эксперты, которые должны приехать из Белграда, Сплита и Дубровника для осмотра наших находок, будут здесь не раньше чем через два дня. Так вот он, желанный просвет в работе. На «Язычнике» делать уже нечего: палуба завалена от кормы до носа; все находки, вплоть до последнего черепка, тщательно пронумерованы, сведены в каталоги и покоятся на палубе в аккуратных кучках: ни дать ни взять какой-нибудь лондонский аукцион в день распродажи.

Джонни вызвался помочь и на следующий день встречал меня чуть свет на набережной. Я решил на всякий случай захватить фотоаппарат, хотя и не собирался много фотографировать. В мои планы входило лишь измерить длину и предельную глубину пещеры. Ханс поджидал нас на набережной, чтобы помочь дотащить амуницию до входа в пещеру. И какое же это было внушительное шествие: впереди Ханс с лампой и связками веревки, за ним Джонни с камерой и большим мешком, потом я с аквалангом подводными факелами и, наконец, Бел, наш славный арьергард, с большой соломенной сумкой, куда обычно складывались покупки и где вместо винограда и помидоров лежали теперь ласты, шноркель и кипа свитеров — мой защитный панцирь от объятий леденящей воды.

Пещера была теперь мне известна досконально и не таила больше никаких загадок, во всяком случае, до того места в дальнем конце большого зала на глубине десяти метров, где темнеющий зев в начале прохода возвещал неизведанность. Впереди, возможно, тупик или еще один зал.

— Уф, наконец-то дотопали! — охнул Ханс, нарушив ход моих мыслей. Груз — с плеч долой, и вот мы стоим отдуваясь.

— Я всегда не любил холмы, — ворчит Джонни. Никто не возражает ему, а я готовлю снаряжение для спуска в пещеру. Вхожу первым и чуть не наступаю на большую жабу: это первый представитель пещерной живности, кроме разве бесчисленных пауков на ножках-ходулях.

Мне на ум приходит рассказ одного рыбака о гигантском угре, якобы живущем на дне пещерного озера. До сих пор это казалось вымыслом — дно было голым, как старческая лысина, без намека на растительность или что-нибудь, чем мог бы питаться угорь. Но эта жаба! Может быть, иногда угорь ловит их и в достатке разнообразит ими свое меню из пресных пауков.

— Слушай, Джонни! Если я дергаю за веревку два раза, отпускай ее потихоньку, если три — тяни на себя. Несколько рывков подряд означают опасность, тогда все время — на себя, но не быстро, а если чувствуешь — веревка зацепилась, тихо подай назад, чтобы я смог распутать ее.

Я стоял наготове. Фонарь в руке сиял ярко и, оглядевшись вокруг, я погрузился в леденящий кисель. Минуту или две я парил на глубине трех метров, стараясь отрегулировать дыхание. Если дышишь рывками, как перегруженный паровоз, ничего существенного не сделаешь. А вода обнимает ледяной простыней, медленно пронизывает набухшую тяжесть свитеров, но это еще не самое худшее — самое худшее наступит потом, когда тело стянет стальными тисками и придется ждать, пока холодным компрессом не сожмет грудь. И совсем уж невозможно удерживать загубник, когда конвульсивными толчками перегоняют взад и вперед воздух задыхающиеся легкие. Потом нагревательная система человеческого тела развивает полную мощность и постепенно нейтрализует ледяное объятие мокрой одежды, дыхание устанавливается и, наконец, все тело превращается в один гибкий, слаженный механизм, готовый к длительному и трудному действию. Надо быть в воде не слишком долго, иначе на это уйдет масса энергии. Для меня лично десять минут — это почти предел при такой температуре. После того как холод вновь охватит все тело, нагревательная система не выдерживает и отключается, мышление туманится и наступает общая дезориентация; а за ближним поворотом поджидают уже тяжелый коллапс и смерть.

Вода не так чиста, как обычно. Вероятно, в пресной воде здесь содержится изрядная примесь морской. Я и раньше замечал такое явление вблизи пресноводных ключей…Между тем я плыл вперед, к темному проходу. Подплыв ближе, сделал пренеприятнейшее открытие: то, что издали казалось мне широким про ходом, на самом деле открылось узким провалом причудливой формы, перегороженным посредине массивным сталагмитом. Войти в проход означало втиснуться в отверстие, обогнув преграду, но хуже всего было то, что, ввинчиваясь в отверстие, я все время ощущал под собой мелкую шероховатость ила. К сожалению, мне было слишком хорошо известно, что это значит — за несколько секунд видимость станет нулевой. Я оглянулся: пелена сомкнулась за моей спиной. Что и говорить, радости мало. На минуту пришлось сосредоточить внимание на расположении сталактитов и сталагмитов, сквозь которые мне придется пробираться на обратном пути. Затем, подтягивая веревку, я стал продвигаться вперед. Глубиномер на запястье показывал семнадцать метров, восемнадцать, двадцать. Вот уже и поворот или, что более вероятно, край пещеры. Теперь надо повернуться и подтянуть веревку, чтобы освободить еще несколько метров. А она, как назло, за что-то зацепилась. Придется завернуть за угол. Глубиномер показывал двадцать два метра. Я обогнул поворот и зажег факел. Бездонный, как ущелье, туннель уходил в темноту. Муть стала плотнее, и на губах чувствовался соленый привкус. Эх, освободить хотя бы метр веревки. Но где там — ее безнадежно заело. Я уперся в стену ногами и бросил на них всю тяжесть напрягшегося тела. И тут мне пришло в голову, что тонкая веревка может не выдержать, а мне это ничего хорошего не сулит. В темноте она была мне единственным поводырем, моей дорогой назад, через разливы грязи. Подумалось, а не отвязаться ли и не попробовать без веревки? Холод давал себя знать. Взгляд на манометр — я пробыл под водой больше, чем думал. Он показывал около сорока атмосфер. Этого недостаточно, чтобы продвигаться дальше, и чертовски мало, чтобы позволить себе роскошь ошибиться, короче говоря, если случится что-нибудь серьезное, мне вряд ли выкарабкаться. Нет, ошибиться нельзя. Дернул за веревку три раза — сигнал возвращения. Ни ответа ни привета! Дернул снова. Ничего. «Конечно же, эта чертова веревка зацепилась за что-то! Джонни не слышит сигнала!» Надо подтягиваться на обеих руках к выходу из туннеля.

На полпути погас фонарь. С последним его отблеском я взглянул вперед. Облако грязи медленно оседало на дно. Дальше придется плыть в полной темноте. Кажется, из слепого вышел бы неплохой спелеолог! Когда я плыл сюда, в туннеле как будто не было никаких преград. Теперь же мне то и дело попадался то торчащий камень, то острые зубцы сталактитов. Освещать себе путь факелом бесполезно. Мне даже показалось, что, когда он совсем выключен, лучше видно. Время от времени я чувствовал на щеке мягкое прикосновение частичек грязи, такой легкой, что физически ощущал, как она смыкалась над головой, и тогда звук моего дыхания становился сдавленным и резким, словно я дышал под одеялом. Судя по длине веревки, до выхода было уже недалеко. Рано или поздно я все же должен наткнуться на преграду, которая удерживала веревку.

Голова стукнулась обо что-то твердое — неужели стена пещеры? Я выставил вперед руку и ощутил плоскую поверхность. Попытался подняться — и обнаружил над собой какой-то свод, возможно, обрушившуюся глыбу. Очевидно, я оказался в какой-то дыре, опоясанной стенами со всех сторон. Но веревка выведет меня. Я любовно подтянул ее слегка — она уходила вперед под скалу. На минуту, всего на одну минуту овладело мной тоскливое предчувствие, что где-то впереди обрушилась огромная глыба и преградила мне обратный путь. Но нет, до меня донесся бы звук. Я снова прощупал всю веревку — стало более или менее ясно: веревка зацепилась за выступ в стене, а я прошел под ней. Я подался назад, но ткнулся в другую стену. Мне стало не по себе. Но если мне вообще суждено отсюда выбраться, то только по этой веревке. Извиваясь всем телом — влево-вправо, влево-вправо, я кое-как выполз из-под скалы и почти инстинктивно дернул веревку несколько раз. Против всякого ожидания, она подалась назад и натянулась. «Слава богу! Кажется, Джонни услышал мои сигналы». Но, как говорится, не кричи «ау», пока не вышел из лесу. А я был в самой что ни на есть чаще. Проклятая веревка? Она нежно обвивалась вокруг сталагмитов или кокетливо проскальзывала между ними в узкий просвет, где мне уж никак не протиснуться. Пришлось дать сигнал «трави веревку» и искать дорогу назад. Все же самым худшим был давяще узкий проход впереди; я тщательно огибал преграды, ибо лес сталактитов, свисавших с потолка, ждал — и я знал это — моей малейшей оплошности, чтобы вонзиться в меня остриями своих вершин.

Вдруг я почувствовал что перевалил через хребтовину и устремился вниз по другому ее склону. Теперь я был на дружественной территории. Пальцы тут же ушли в добрую мягкую грязь. Внезапно под пальцами ощутилось что-то твердое, напоминающее кусок дерева, или это просто обломок сталактита? На всякий случай я взял его с собой. Впереди показалось светлое пятно лампы, отбрасывающей на стены уродливые тени. Я включил факел, но он не пробивал мутную пелену взвешенной грязи. И когда через несколько минут я вырвался на поверхность, с какой же радостью я выплюнул загубник и дал зубам вволю настучаться. Потом передал находку Бел.

— Да это же кость! — изумилась она и добавила, что было уж совсем необязательно: — Где ты ее взял?

Ханс немедленно помчался к местному доктору. Мы дожидались его в кафе на набережной, заваленной нашим скарбом, который так и не удосужились перенести на «Язычник». Он явился, благоговейно держа в руках кость: «человечья!» Мы положили кость на середину стола, сидели и смотрели на нее молча. «Я не застал доктора — он ушел ловить рыбу. Зато я повидал мясника, и тот сказал, что это человечья лапа».

Вот мы и нашли монаха…

Ханс был готов отрядить меня обратно за черепом и остальными костями, но я отговорился тем, что взметнувшиеся осадки теперь не улягутся раньше чем через неделю, а к этому времени нас здесь уже не будет. И еще одна мысль: «А что, если это не преподобный? Возможно, загадочная трагедия времен войны? А если это кость грека или римлянина? Но нет, для этого она слишком хорошо сохранилась».

Отложив в сторону кость, Ханс занялся подсчетами и вскоре объявил, что я был по крайней мере на шесть метров ниже уровня моря. Сама же пещера, по всей видимости, уходит и того глубже. Вполне возможно, что древние греки сделали ее местом поклонения Асклепию именно потому, что часть ее в те годы была над водой. Я подумал о том, что хорошо бы сделать еще одну попытку проникнуть в глубь пещеры, когда вода немного спадет. Наверно, тогда можно будет забраться до самого ее конца. Для более тщательного исследования пещерных осадков следовало бы просверлить отверстие на уровне моря и спустить из пещеры воду хотя бы до этой отметки. Это не так трудно, как кажется на первый взгляд, поскольку склон холма почти так же крут, как и стенки пещеры.

…К нашему несказанному удивлению, всего за пять дней до отъезда к нам прибыло пополнение. Первым приехал Джордж Дэвидсон, Невысокий, плотный, как булыжник, Джордж мог похвастаться жизнью, полной странствий и перемен. Будучи родом из Сиднея, он перепробовал буквально все, от стрижки овец в Австралии до службы на каботажном судне-извозчике в Южной Америке. Теперь ему не терпелось увидеть «эти развалюхи».

В тот же день мы устремились к развалинам греческого судна и к обеду сделали два погружения. Вода была прозрачной, и с высоты метров в шесть на дне довольно ясно проступали очертания старинного корабля: длинный ряд камней — балласт, сложенный некогда в трюме, и амфоры у каждого борта. Бел нашла приземистый глиняный кувшин примерно пятидесяти сантиметров в ширину и сантиметров десяти в высоту, слегка похожий на современную салатницу. Он стал еще одним экспонатом нашей палубной кунсткамеры. Мне хотелось после первого погружения вздремнуть, но Джордж пылал энтузиазмом, и мы снова ринулись в море. Я решил осмотреть то, что мне казалось носовой частью корабля, поскольку она была расположена ближе к берегу. Мы медленно плыли в полутора метрах друг от друга. Миновав последнюю амфору, двинулись вдоль оголенного дна — метр, пять, десять. Вот Джордж приостановился и ухватился за что-то руками. Я придвинулся к нему. На глубине нескольких сантиметров в грязевом слое прощупывался какой-то предмет квадратной формы и довольно тяжелый по весу.

Не было видно ни зги, облако грязи окутало нас целиком. Держа одной рукой находку, другой мы раскапывали грязь, теперь все равно нам уже нечего терять. Стало ясно, что мы нашли плиту из камня или железа. Над поверхностью грязи она возвышалась сантиметров на семьдесят. И вдруг под рукой — квадратное отверстие в плите. Теперь я знал, что это такое — якорный шток — мы нашли один из якорей греческого судна. Несколько минут, чтобы закрепить воздушные мешки, и вот мы медленно всплыли над грязью со своей добычей. Я поскоблил ее ножом — свинец. Вез особых усилий мы подняли ее на борт. Бел проявила к нашему якорю заметный интерес, но в то же время всем своим видом показала, что это ничто по сравнению с ее кувшином. Я жадно осмотрел свинцовую глыбу в поисках надписей или отметок. Зачастую отметка на штоке помогает установить принадлежность якоря. К сожалению, единственной отметкой на уныло серой поверхности была моя ножевая царапина. Шток весил килограммов сто — сто пятьдесят. Я был в восторге, а Джордж почему-то решил, что такое случается каждый день и не стоит того, чтобы распространяться об этом.

На следующее утро с палубы донесся испуганный крик Джорджа:

— Тедди, а это еще кто?

Я высунул голову из машинного отделения. На набережной стоял атлетически сложенный человек, который размахивал руками, стараясь обратить на себя наше внимание. На нем была яркая рубашка канареечного цвета и синие джинсы, а я знал только одного человека, который завидовал раскраске попугаев, — это мой друг актер Джон Партви. Последний из участников экспедиции прибыл наконец в Цавтат. Он был одним из членов-учредителей нашей «фирмы», но театральный ангажемент задержал его. Последнее письмо Джона было воплем исстрадавшейся души. «Я частично финансирую предприятие, — писал он, — но, боже мой, какой убийственный парадокс — не могу лично участвовать в нем». Теперь, слава богу, он сможет «участвовать», более того, он сможет «участвовать лично».

Первое, что он сказал, едва ступив на палубу и стянув пропотевшую рубашку: «У меня есть всего три дня, и я не намерен упускать ни секунды». К концу дня, после «кругосветного путешествия» в пределах Эпидавра с целью ознакомления новобранца с обстановкой, мы с Джорджем валились с ног от усталости и едва добрались до своих постелей. Но не успели еще предутренние петухи должным образом продемонстрировать свои вокальные способности, как Джон был уже на ногах и объявил, что пора приниматься за работу. Бел только-только взялась за кофе, а гидравлическая лебедка уже втащила на палубу последние звенья якорной цепи, и Джордж исчез на глубине с доской в руках.

Я поставил ручку на «малый вперед», и мы медленно потащились на средину бухты. Веревка натянулась, и теперь только клокочущие пузырьки в сотне метров за кораблем показывали, где в это время продирается сквозь заросли наш Джордж.

— Завтрак готов, — объявила Бел. «Очень вовремя, — подумал я, — Джон как раз успеет подкрепиться и сменить Джорджа на акваплане».

— Откуда столько пузырей? — вдруг взволнованно спросил Джон. Я посмотрел за корму… Целый поток пузырей вскипел на поверхности — с Джорджем что-то случилось.

— Бел, к штурвалу!

Я ринулся в каюту. Натянуть одинарный акваланг было делом двух минут. Подплыв поближе, мы застопорили машину. Я выбросил якорь и сам — за борт. Джон погружался вертикально вниз — это было нетрудно установить по шлейфу пузырьков, который поднимался со дна к поверхности совершенно прямо.

Здесь, на пятнадцати метрах, видимость была ничтожной, но пестро-полосатая рубаха Джорджа выделялась довольно ясно. Его загубник выпал, он был без сознания. И поскольку отверстие было теперь выше вентиля, воздух беспрепятственно вырывался из баллона.

Я сунул загубник ему в рот, и в рекордном темпе мы вылетели на поверхность — тут уж некогда думать о декомпрессии. Бел была в воде. Она отстегнула акваланг Джорджа, в то время как Джон поддерживал его голову над водой. Еще через минуту-две он лежал на палубе, а я делал ему искусственное дыхание. Через четверть часа он охнул, открыл рот и, обильно изрыгая воду, возвратился к сознательному существованию. Причину несчастья было нетрудно заметить: глубокий шрам сантиметров в пять рассекал его лоб, в том месте, где он натолкнулся на что-то твердое.

Уже к полудню Джордж, бережно перебинтованный и закутанный в плед, потребовал, чтобы ему позволили встать и заняться делом. Но он переоценил свои силы и с помощью «больничного персонала» был уложен на койку. Дня через два он чувствовал себя уже сносно, но, поскольку его еще мучили головные боли, а самое главное, экспедиция, по сути дела, закончилась, мы настояли на том, чтобы он улетел в Англию с первым же самолетом.

За день до него уехал огорченный Джон.

Я начал потихоньку разбирать снаряжение и укладывать его в ящики… теперь оно не понадобится нам долго-долго, всю зиму, до следующего сезона.