1600 лет под водой

Глава XVIII Об ионийской головке и благотворительных обществах

Все-таки поразительно, как открытия сами находили нас и как мы делали все, чтобы этого не произошло. Взять хотя бы плитку с надписью, которую я едва не вышвырнул за борт заодно со старой амфорой, или греческую статуэтку, которая попалась мне в руки только благодаря… моей невыдержанности.

К этому времени Бел и я пришли к единодушному выводу, что надо бы очистить палубу, которая стала совершенно непроходимой из-за нагроможденных на ней амфор и разнокалиберной войсковой амуниции: минной тележки, нескольких ружейных стволов времен первой мировой войны, найденных нами на затонувшем немецком судне, ручных гранат и т. д.

Мой взгляд упал на горстку глиняных плиток: в нашем каталоге они значились просто как «плитки». Заваленные всяким прочим скарбом, они укромно примостились в углу палубы. На одной из них я заметил: «Типансиана».

— Торговое клеймо, — решил я, — что-то современное. Как ты думаешь, Бел?

Ответ ее был, как всегда, краток, безапелляционен и деловит:

— Выброси ты их! У нас и без того хватает всякого хлама!

— Конечно, конечно, — поспешно согласился я. А сам подумал: «Все же покажу-ка я их Николаичи». И чтобы решительно оставить спор за собой, я припрятал плитки за сложенными на палубе буями и тут же забыл о них. Вскоре на борт взобрался Ханс, который только что приехал из Дубровника после очередного собеседования с хранителем тамошнего музея.

— Кстати, Тед, — сказал он, — если тебе попадутся плитки, посмотри хорошенько, нет ли на них надписи «Пансиана» на обратной стороне.

— Пансиана, Пансиана, как будто что-то знакомое. А что в них особенного?

И я услышал любопытнейшую историю. На закате Римской республики два консула, Кай Вибий Панза и Авл Гирций, основали черепичную фабрику в Монт-Фальконе, у самой границы республики. В 43 году до н. э. оба консула пали в битве при Мутине (Модена) и фабрика перешла в собственность республики, а потом империи. С этого времени фабричному клейму предпосылались начальные буквы имени правящего императора. Так, «Типансиана» относилась ко времени правления Тиберия, «Цезпансиана» означала правление Цезаря. Нерон, с присущей ему разгульной нелепостью мелкого купца, размахнулся на «Неронисклапансиана». Так или иначе, надпись на плитке была радостной возможностью точно установить ее принадлежность к тому или иному историческому периоду. В частности, плитки, на которые мы посягнули так бездумно, едва не выкинув их в море в качестве изделия новейшей индустрии, относились примерно к 30 году н. э.

Другой нашей интересной находкой была небольшая глиняная ваза десяти сантиметров в высоту, с выпуклым основанием и стройным изгибом горла. Необычная форма ее несколько дней не выходила у меня из головы, пока вдруг меня не осенило, что я видел похожую вазу в Британском музее. Это же фиал, «чаша слез», бывшая в употреблении в Древней Греции. Слезы высокопоставленных участников похоронных процессий стекали по сановным щекам и подбородкам в этот сосуд, который устанавливался после похорон на могиле, дабы служить постоянным напоминанием духу усопшего о размерах той скорби, которая посетила сердца и души близких по его отбытии в лучший мир. Я облокотился о стол, глядя на изысканные контуры вазы, и подумал о том, сколько слез впитала в себя эта бездушная глина. Теперь их древняя скорбь еще раз воззвала к сочувствию живых. С этими немного выспренными мыслями я завернул хрупкий глиняный сосуд в мягкую шерсть и вложил его в жестяную коробку из-под сигар.

Следующая ценная находка была связана с удивительной встречей в кафе на набережной.

— Я взял бы разничи! — заискивающе пролепетал я, обращаясь к официанту. Но оказалось, что сегодня нет этого местного блюда из ломтиков мяса, запеченных на вертеле. Я скрежетнул зубами и вновь углубился в меню. «Ага, было бы неплохо…» но тут я увидел, что официант исчез. Я отвернулся, чтобы поздороваться с одним своим знакомым. Когда же вновь повернулся к столу, Бел что-то с аппетитом жевала, а официант снова исчез. Его белохвостая спина испарилась в священных пределах кухни. Предчувствуя столкновение с разгневанным шеф-поваром, я все же осмелился на вторжение и двинулся к кухне.

— Простите, вы не из экспедиции Эпидавра? — спросил тихий голос у меня из-под локтя. Я повернулся на каблуках, едва сдерживаясь, чтобы тут же не послать ко всем чертям эту любопытную Варвару, но увидел перед собой пожилого опрятного человека:

— Да, чем я могу быть вам полезен?

Он поманил меня к своему столу, где без видимых усилий заказал два кофе по-турецки, которые тотчас же принесли.

— У меня есть для вас кое-что интересное, — продолжал он. — Несомненно, вы разыскиваете все, что так или иначе связано с древним Эпидавром. Я — обладатель очень ценной реликвии, которая могла бы очень помочь вам в ваших исследованиях.

О нет-нет, она не продается! — воскликнул он, уловив вспыхнувший в моих глазах холодный огонь охотника, напавшего на след. — Но я покажу ее вам, вы можете срисовать ее или сфотографировать, уж это ваше дело.

И тут я не выдержал.

— Что это такое? — спросил я в упор, отбросив все соображения такта и приличия.

— Греческая головка, точнее говоря, ионийская! — Его английский был безупречен.

— Где вы ее взяли? — спросил я с изрядной долей скепсиса: ионийская головка, если только она подлинная, стоит уйму денег. Он посмотрел на меня с некоторым изумлением, как бы разглядев сомнение за наивной прямотой вопроса:

— Тридцать лет назад, заинтригованный, как и вы, историей Эпидавра, я приехал сюда и принял участие в целом ряде раскопок. Помню, мы раскапывали римский акведук, который несколько веков назад рухнул в море. Там-то я и нашел эту головку, залепленную грязью и глиной, да еще несколько монет.

Мне не терпелось увидеть головку сейчас же, прямо здесь, но человек сказал, что оставил ее в гостинице и что он с удовольствием встретился бы со мной завтра. Так мы и договорились и на этом расстались.

Я отправился к Бел, стараясь казаться как можно невозмутимее. Она была верна себе:

— Неужели тебе подали бифштекс прямо на кухне?

— Не смей так говорить. Бел. Ты же знаешь, что кухарка влюблена в Ханса.

О головке я не сказал ей ни слова — просто не хотел, чтобы она (в который уже раз!) - посмеялась над моей доверчивостью.

На следующий день я поднялся чуть свет. Бел изумилась:

— Ты как будто никогда не страдал бессонницей.

Гордо игнорируя сарказм этого замечания, я оделся, отвязал ялик и поплыл к берегу. Человек уже ждал меня. Не говоря ни слова, он протянул мне небольшой сверток. Я развернул шелестящие газетные страницы. По поверхностной ассоциации я припомнил рассвет в Лондоне, когда в три часа ночи и слегка Навеселе мы завтракали хрустящим картофелем и холодной жареной рыбой, вот так же разворачивая запятнанные жиром газетные свертки. Но на этот раз в свертке был не кусок ската. Из-под распустившихся газетных страниц перед моим изумленным взглядом предстала маленькая, изящных очертаний головка греческой девушки из белой обожженной глины. Ее волосы трепетали на лбу легкой челкой, образовывали летящие завитки над маленькими открытыми ушами и сбегались в узел на затылке. Глаза под тяжелыми ресницами, прямой нос и чуть-чуть приоткрытый рот, едва обнаживший зубы, небольшой округлый подбородок с маленькой щербинкой, которая была единственным дефектом этой безукоризненной в остальном скульптуры.

Зачарованный, я умолил человека сопровождать меня назад, на корабль, на что он согласился с любезной готовностью, и через несколько минут мы поднялись на палубу вслед за Бел, которая как раз вылезала из воды после утреннего купания.

— Что ты скажешь об этом? — И с этими словами я выложил головку на навигационный стол.

— Удивительно! — выдохнула Бел. Я взял аппарат и сфотографировал статуэтку со всех точек.

Позже, за чашкой кофе, наш новый знакомый поделился с нами своими сведениями о древнем Эпи-давре:

— Что касается землетрясения, разрушившего город, то сейчас это можно утверждать почти с достоверностью. У многих историков прошлого вошло в привычку связывать любую происшедшую катастрофу, а уж тем более если она уничтожила большинство письменных памятников, с готами. Так эти джентльмены оказались повинными в разрушении доброй половины Эпидавра. На самом же деле португальский епископ по имени Идаций писал в одной из своих хроник о страшном землетрясении, разразившемся в 365 году н. э. на огромной территории в Италии, Германии и Иллирии. Именно это землетрясение — причина катастрофы в Эпидавре.

Такого успеха я не ожидал. Не говоря уже о том, что этот человек соглашался с моей оценкой патологического пристрастия историков валить все на готов, он указал мне на еще одно авторитетнейшее подтверждение гипотезы о землетрясении. Показав ему наши записи и находки, я отвез его на берег, потому что надо было начинать погружения, и смотрел с грустью сердечной, как старческой шаркающей походкой от меня удаляется ионийская головка. Оставалось, правда, утешение, что на фотографии мне как будто удалось схватить выражение безмятежного покоя и все, даже самые мелкие детали. Найденные в этот день амфоры казались мне убогими и скучными по сравнению с тем, что я видел утром. Боже, как медленно тянется время, как нехотя наступает вечер, когда я смогу наконец проявить пленку. И как только мы бросили якорь на ночь, я завесил иллюминаторы и заткнул все дыры в своей «темной» комнате в ожидании великой минуты. Что, если пленка окажется ни к черту? Или я поставил не ту выдержку? А ведь владелец статуэтки уезжал сегодня днем в горы: в случае неудачи мне не на что надеяться! Я кусал ногти. Когда же проклятые химикалии сделают свое дело? Наконец вспыхнул свет, и я осторожно вынул пленку. Уф, слава бегу, все в порядке: головка смотрела на меня впадинами глаз, четкая до выпуклости, до завитков волос, выжженных на пленке точными прикосновениями проявителя.

Я немедленно уселся за письмо Аренду, где описал всю эту историю, и вложил в конверт фотографии греческой головки и схему цавтатского дна с обозначением мест последних находок.

На следующее утро, вдыхая запах кофе, струящийся из камбуза, я вышел, полусонный, на палубу. И вдруг услышал, как кто-то позвал меня с пирса. Посмотрев на часы, я подумал: «Нет уж, сделаю вид, что не слышу! Нечего соваться с визитами в такую рань!» Но любопытство взяло верх. Примостившись в тени рубки, я стал разглядывать кричащего в бинокль. Это был д-р Николаичи из музея в Сплите, который нагрянул к нам нежданно-негаданно в ранний час.

— Приготовь еще чашечку кофе, Бел! — крикнул я вниз и прыгнул в ялик, прежде чем у нее было время что-либо ответить. Николаичи приехал осмотреть наши находки, которые, к его великой радости, оказались тщательно пронумерованными и занесенными в каталог. Но надо было заняться и ежедневными делами. Мы заканчивали обследование древней якорной стоянки. А потом еще надо было поднять на борт все те амфоры, что покажутся нам необычными. Процедура подъема большой амфоры произвела на Николаичи огромное впечатление, тем более что это последнее пополнение нашего палубного хозяйства было покрыто темно-зелеными водорослями, на фоне которых пламенел и кричал ярко-оранжевый лишайник. Амфора была признана самой красивой из попадавшихся нам до сих пор, и я не замедлил отметить такой случай, запечатлев ее на цветной пленке.

Ближе к вечеру я отвез Ханса и Николаичи на берег, где они намеревались осмотреть развалины башни. Затем мы встретились в кафе на набережной, где Николаичи дожидался парома в Дубровник. По его словам, башня стояла на одной из городских стен и стена шла в направлении Обода. Интересно, что часть стены, сложенная из больших прямоугольных плит, выпала цельным куском и лежала чуть в стороне от башни под таким углом, под каким она ни за что не могла бы упасть в результате естественного разрушения. Все это еще более утвердило нас в предположении, что главная городская стена продолжалась в направлении Чистой бухты.

А время летело. Николаичи походя обронил, что музей в Сплите весьма заинтересован во всех находках с надписями, и в особенности в найденной нами табличке с нанесенными на нее рисунками древних судов. Амфоры, заверил он, останутся в музее Цавтата. Хранитель музея в Дубровнике, Лукса Беритич, посетит нас и отберет свою долю. Наконец, подразумевалось, что все наши схемы, планы, фотографии будут отправлены в Сплит. Николаичи горел желанием повидаться с д-ром Бенуа и услышать его мнение о различных наших находках. Я обещал ему застенографировать во всех подробностях мнение величайшего из живущих авторитетов и переслать ему в Сплит.

С первым ударом колокола мы ринулись на паром, но застряли где-то на подходе, потому что в тот же момент на трап устремилась еще добрая сотня человек. В суматохе мы потеряли нашего ученого друга, но тут же восполнили потерю, посмеявшись вместе со всеми над печальной участью какого-то незадачливого влюбленного, который вложил в свой прощальный поцелуй столько страстного желания оказаться рядом с любимой, что угодил в воду. С болью в сердце нам пришлось констатировать, что его любимая разразилась при этом ничуть не менее жизнерадостным и громким смехом, чем все остальные.

В тот вечер нам посчастливилось встретиться еще с одним уцелевшим ревнителем древности, который под действием пары стаканчиков ракии изложил этимологию большинства местных названий. Например, Супетар оказался исковерканным вариантом Сан-Петрус Де Медио Маре, церкви, когда-то выстроенной на этом острове. Название острова Мкран образовалось от Сан-Маркус; так назывался монастырь и церковь при нем, руины которой и до сих пор возвышались над островом. По названию церкви Санта Барбара один из островов получил название Бобара. Однако наиболее загадочной была церковь Святого Стефана, некогда выстроенная в западной оконечности бухты Тихой. Ныне это место известно как Сустепан. За несколько недель до этого мы рыскали долгое время в бухточке поблизости от Святого Стефана, опрашивая всех встречных и поперечных, но никто не помнил, чтобы здесь когда-нибудь была церковь, хотя она и упоминается в работах Артура Эванса. Потом старик рассказал нам о землетрясении 1667 года, которое едва не стерло Дубровник с лица земли. Не имея денег для того, чтобы возвести новый город на месте разрушенного, отцы города обратились к монашескому ордену, основанному в XIII веке, с просьбой предоставить им заем в сто тысяч дукатов. Чтобы понять, что значили в те дни сто тысяч дукатов, стоит лишь вспомнить, что пятидесяти дукатов вполне хватало на то, чтобы снарядить священника в Иерусалим помолиться за усопшую родственную душу, причем большая часть этой суммы шла в пользу церкви. Этот орден, известный как Сокровищница девы Марии, был своего рода средневековой страховой компанией. Когда город был наконец отстроен, заем был оплачен сполна ценою пятидесяти больших зданий и тридцати лавок. Доход от этой операции пошел на создание фонда, из которого всякой девушке, рожденной в границах города и выходящей на этой земле замуж, выдавалось за общественный счет приданое, сумма которого доходила в нынешнем исчислении до трехсот-четырехсот фунтов стерлингов. Помимо этого часть средств выделялась на воспомоществование бедным и целый ряд других добрых дел. Старик поведал нам и еще с десяток не менее трогательных историй, а потом почему-то внезапно заторопился и исчез.

Так кончился этот полный событий день.