1600 лет под водой

Глава XVI Об авторитетах и несчастной крысе

Мы получили письмо от хранителя музея в Дубровнике д-ра Луксы Беритича. Не сможем ли мы, спрашивал он, навестить его в ближайшее время и познакомиться с неким Вагнером, известным в этих местах архитектором, который мог бы показать нам расположение стен, обнаруженных при постройке гостиницы «Эпидавр». Одновременно сам Беритич расскажет все, что ему известно о разрушении Эпидавра землетрясением в 365 году до н. э. Письмо обрадовало нас до крайности, поскольку Беритич был, вероятно, единственным источником такого рода сведений. Несмотря на то что это землетрясение было отражено во множестве сказаний и легенд, ходивших среди местных жителей, литературных подтверждений ему не удалось отыскать ни в одной из многочисленных библиотек, куда я обращался. Не лучше обстояли дела и в периодических изданиях. Не удивительно, что очень часто мое любопытство принимало форму навязшего в зубах вопроса: «Откуда вы это знаете?» Обычно за этим следовал взрыв недоумения: «Как, да это всем известно! Об этом знают даже дети!» Просто поразительно, как много самых компетентных мнений и как мало фактов хранится в нашей памяти! Надо отдавать себе отчет в том, что, задавая вопросы типа «Откуда это вам известно?» или «Чем вы можете подтвердить свое мнение?» — рискуешь прослыть невыносимо нудным человеком, чем-то вроде воскресшего Сократа.

Если войдет в привычку прослеживать любую мысль до первоисточника, то долгих задушевных разговоров уже не услышишь. Я, впрочем, и сам попадался на эту удочку еще в Лондоне. Первый же заданный мне вопрос был: «Откуда у вас эти сведения?» Я быстро намотал себе на ус, что в археологических кругах нельзя ровно ничего' сказать, не процитировав источник. Именно поэтому дилетанту так скучно читать серьезные исторические работы: любое утверждение сопровождается целым рядом загадочных сокращений, представляющих собой ссылки на другие не менее скучные работы. Единственное утешение в таком чтении — это безжалостно острые замечания в убийственно тактичной форме в адрес другой теории, если она, паче чаяния, не совпадает с теорией автора.

Мы с Хансом только-только укрыли «Язычник» в цавтатской гавани, как яростно задула бора. Цилиндры были заправлены, в них достаточно воздуха на двоих на целый день погружений. Значит, пока Питер и Иден займутся ежедневной работой, мы с Хансом сможем съездить в Дубровник и в тот же день вернуться обратно. Сказано — сделано, и уже через час мы тряслись в автобусе по взбегающему к облакам серпантину дороги.

Беритич ждал нас в маленьком кафе прямо на улице, где синеватые голуби вышагивали между низкими, совсем домашними столиками. Он представил нас Вагнеру, приветливому, полному человеку с раскидистыми усами цвета спелого каштана.

Я вытащил карандаш и блокнот, Ханс напряг свои переводческие способности, и беседа началась. Но все трое прекрасно говорили по-немецки, так что я на время выбыл из игры.

Во-первых, долгожданные сведения о землетрясении. Они содержались в сербском переводе одного анонимного итальянского исторического очерка. Отыскал его некий монах, бескорыстный и неутомимый собиратель легенд о Святом Илларионе, победителе дракона, о котором уже сообщалось выше.

Я добросовестно скопировал этот труд для пересылки Аренду. Он называется «Annales Ragusini anonimi» и датируется 1883 годом. В нем утверждается со всей определенностью, что Эпидавр был частично разрушен землетрясением, после чего «море покинуло брега свои», а происходило все это «по скончании Юлия Апостаты», который, как известно, отдал душу богу в 363 году до н. э. И Беритичу и нам этого было вполне достаточно, тем более что я и ранее встречал эту дату в книге Дж. Д. Уилкинсона «Далмация и Монтенегро», опубликованной в 1848 году. Правда, Уилкинсон приписывает все разрушения готам. Действительно, готы обрушились на этот край опустошительной лавиной, но… они появились в Эпидавре лишь три столетия спустя. Кстати говоря, существует обыкновение все на свете валить на несчастных готов. Но даже они вряд ли смогли бы затащить на морское дно добрую половину крупного города. Оставалось предположить одно — и это предстояло либо доказать со всей неопровержимостью, либо столь же безоговорочно опровергнуть, — что в 365 году до н. э. Эпидавр подвергся разрушительному землетрясению, которое сопровождалось гигантской приливной волной, или опусканием суши, или и тем и другим; в тот роковой год Эпидавр наполовину ушел под воду. Вот тот отрывок из летописи, в котором рассказывается, как Святой Илларион не спасовал перед стихией.

«В этот год случилось во всем мире землетрясение, вскоре по скончании Юлия Апостаты. Море покинуло брега свои, словно господь наш Бог снова наслал на землю потоп, и все повернуло вспять, к хаосу, который и был началом всех начал. И море выбросило на берег корабли и разметало их по скалам. Когда жители Эпидавра увидели это, то устрашились они силы волн и убоялись, что горы воды хлынут на берег и что город будет ими весь разрушен. Так и случилось, и стали они взирать на то с великим страхом. Тогда вошли они в дом к старцу (Святому Иллариону) и привели его на берег, как они делали всякий раз, когда начинали войну.

Он начертал три раза крест на песке и простер к морю руки, и застыли все, кто видел это, в изумлении и радости, ибо море остановилось у ног его и вскипело и стало бурлить, словно гневалось на брега свои, а потом медленно отступило и затихло. И тем прославился он в городе Эпидавре, как и повсюду в этой стране, где идет слава его от отцов к детям, и живет этот сказ меж людьми здесь».

Теперь выступил на сцену Вагнер. Да, он был на месте раскопок, когда сделали упомянутые раньше открытия. По его мнению, отрытые стены почти метровой толщины были стенами зданий. Полы были вымощены тщательно подогнанными глиняными плитами размером в половину квадратного метра. Беритич пояснил, что римляне не только покрывали такими плитами полы, но и использовали их как кровельный материал. Мы и сами видели множество таких плит, разбросанных по дну по всему району Цавтата, но не могли установить их назначение. Вагнер считал, что дом, стены которого они отрыли, был, по всей видимости, разрушен землетрясением, потому что «пол» был погребен под полуметровым слоем кровли, обломков глиняной посуды и бог весть какого еще окаменевшего хлама, который представлял собой остатки разнообразной домашней утвари, сохранившейся под развалинами рухнувших стен. Там же были найдены браслеты, которые носили когда-то обитатели этого дома, погибшие во время землетрясения. Их кости за это время превратились в пыль.

В результате землетрясения плитки пола прорезали глубокие трещины. Вагнер узнал от крестьян, что повсеместно в земле находят здесь небольшие площадки, покрытые такими плитами; их особенно много на полпути от гостиницы к небольшому заливчику метрах в двухстах к востоку. Закладывая фундамент под второе здание гостиницы, Вагнер наткнулся на еще одну стену, похожую на две первые. Вполне вероятно, что этот участок берега был когда-то одним из пригородов Эпидавра, а не сторожевой крепостью, как мы предполагали. Продолжением пригорода и были «холмики» на дне бухты. Вероятно, когда-то город выходил к морю изысканными фасадами внушительных зданий, которые простирались по всему берегу от собственно Эпидавра до Чистой бухты. Остатки стен находили до самого Обода, городка, расположенного у подножия горной цепи на горизонте. Позади теперешней гостиницы эти стены достигали трех-четырех метров толщины, причем внутреннее пространство между двумя перегородками засыпалось камнями или гравием.

Наше длительное и довольно насыщенное собеседование подошло к концу. Нам, не скупясь, рассказали все, о чем мы просили. Поэтому рукопожатие на этот раз не было чисто формальной данью приличиям.

— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил я Ханса по дороге назад. По его мнению, было бы не лишним перекопать берег моря в этом месте, а заодно и половину гостиничного двора. Что же, мысль неплохая — если бы у нас была рабочая сила и если бы директор гостиницы позволил вырыть во дворе пару-другую канав, куда могли бы время от времени падать его постояльцы. Конечно, раскопки на берегу рассказали бы очень много о том, что покоилось на дне, под слоем грязи. Вообще, было бы крайне недурно поставить экспедицию на широкую ногу и вести раскопки одновременно и на суше и на дне моря. Бе-ритич ни на минуту не сомневался, что, если представить удачно разработанный план раскопок, местные власти охотно пойдут навстречу.

Поднявшись на борт «Язычника», Ханс, Бел и я провели краткую конференцию и еще раз перелистали наши многочисленные карты, планы, схемы, описи. Попутно мы делали заметки, которые потом предстояло перепечатать Бел. Когда же этот момент наступил, Бел оказалась полностью неспособной разобрать почерк своего непосредственного начальства, то есть Ханса и мой, и напечатала все по памяти, что оказалось несравнимо легче. Теперь план древнего города начал вырисовываться в основных деталях. Мы более или менее точно знали расположение внешних стен: они простирались метров на пятьсот от берега, уходя на глубину до пятнадцати метров. Надо ли говорить, что эти стены наполовину тонули в иле и грязи. Ох уж эта грязь!

И все-таки кое-что можно сказать в ее защиту: она надежно хранит все, что скрыто в ее липком чреве от посягательств разгульного моря, от тысяч микроорганизмов, чьи выделения разъедают даже гранит.

Погода снова ухудшилась, поэтому мы укрылись в гавани и решили понырять там. Это оказалось неожиданно интересным: каждое погружение что-нибудь приносило. Однажды Питер поднялся на борт, держа в руке шесть чайных ложечек. Каким образом они оказались в таком невероятном месте? По этому поводу все пустились в догадки и высказали много практических, но мало увлекательных предположений — от зазевавшегося стюарда на местном прогулочном судне до разгневанной невесты, выбросившей приданое в море. Чуть позже тот же Дэвид вынырнул со старинным стартовым пистолетом — неизменной принадлежностью любых скачек, столь близких душе англичанина. Пистолет был с серебряной насечкой на рукоятке, излюбленным видом украшения оружия на Балканах в прошлом веке. И снова нас заинтересовала маленькая тайна его появления здесь. Однако кроме всего этого мы находили еще и то, что искали: черепки римского или греческого происхождения. Впрочем, теперь мы воспринимали это как должное. Находки аккуратно складывались на палубу и заносились в опись с указанием даты и места обнаружения (к сведению сотрудников музея в Сплите, для которого все это предназначалось).

Дно моря, заросшее чащами водорослей, с крутым обрывом от трех метров у набережной до двадцати пяти — тридцати метров посредине бухты, не вызывало особого энтузиазма у ныряльщиков, но что за находки дарило оно время от времени! У нас вошло в обычай внимательно осматривать убежище спрутов. Подобно сорочьим гнездам, они подчас хранили удивительные вещи: дважды я находил в гнезде осьминога бронзовые монеты, несколько раз — обломки глиняной посуды. Осьминог, который обычно возводит вокруг своего жилища вал из обломков скал, камешков и раковин, был бы верным союзником в подводном поиске, вот только жаль, что он не подвергается дрессировке.

Я философствовал как раз по этому поводу, когда Бел молча показала мне свой платок с наполовину объеденными краями.

— Удивительно, — промычал я.

— Удивительно! Нет, вы посмотрите на него! Да это же наша крыса! Пора бы от нее избавиться. Как и всякое уважающее себя судно, мы первым делом обзавелись корабельной крысой. Но почему, почему грызун, который был достаточно умен, чтобы прятаться от глаз людских, решил вдруг приняться за платки Бел? Наша крыса, невидимая и неслышимая, жила на «Язычнике» довольно долго. Откуда она взялась, никто не знает, но время от времени в ночи слышался тихий скрежет и скрип. Впрочем, эта крыса в отличие от многих других получила отличное воспитание и всегда знала, где остановиться: она вполне мирно сосуществовала с нами, почему бы нам, в конце концов, не сосуществовать с ней? Однако в последнее время у нее появились дурные манеры: то ли на нее повлияла перемена климата, то ли ее больше не устраивал рацион, но так или иначе, ее характер резко изменялся к худшему. А уж после того как она продырявила нашу единственную нарядную скатерть, Бел поставила вопрос ребром. Естественно, сначала обвинение пало на мою голову, поскольку я однажды помянул нехватку ветоши для протирки машины. Но когда Бел убедилась, что я невинен, как агнец, откладывать дольше роковое решение было невозможно.

Нашей первой же покупкой была отличная патентованная мышеловка. И начались мои ночные терзания: крыса, как оказалось, ловко извлекала сыр и выскакивала из мышеловки, прежде чем стук железной крышки возвещал о том, что она якобы поймана. Бел продолжала безмятежно посапывать, а я вскакивал с постели как ошпаренный и уныло заправлял мышеловку вновь. Когда первый килограмм дорогого сыра подошел к концу, я почувствовал даже некоторое раздражение: я и сам любил сыр, а тут приходилось скармливать весь наш запас какой-то крысе. Стоило мне подобраться к любимому деликатесу, как Бел обрывала меня:

— Тед! Ты же знаешь, что он нужен для крысы!

— Черт бы побрал эту крысу! — В этих словах была не только личная неприязнь, но и выстраданная решимость. Я поехал к городскому фармацевту: но то ли мой сербский язык был слишком плох, то ли фармацевт оказался одним из активистов общества «Друзья животных», так или иначе, когда я изложил свою просьбу, он посмотрел на меня долгим испуганным взглядом и исчез через другую дверь.

Однажды, когда я повествовал о своих переживаниях в кафе на набережной, ко мне подошел плотный коренастый человечек. Он итальянец из Бриндизи, немного понимает по-английски и слышал, как я сказал, что мне нужен крысиный яд. Он проводит в Цавтате свой медовый месяц и случайно захватил с собой один пакетик. Что это за человек, если, отправляясь в свадебное путешествие, берет с собой крысиный яд? Впрочем, я решил не задавать вопросов. Мы выпили, и он отсыпал в конверт немного желтого порошка. Пообещав сообщить ему о результатах, я поспешил на «Язычник». Нужно было успеть насыпать порошок в крысиную нору. Предполагалось, что через несколько дней крыса ослабеет и умрет. Бел прореагировала весьма типично: «Как, еще и кормить порошком? Неужели нельзя ее просто поймать? В конце концов, у нас маленькая яхта, а не лайнер». Все это верно, но только тот, кто когда-нибудь пробовал отыскать левый носок или любимую запонку на бельевом складе, поймет, чего стоит изловить крысу на яхте в пятнадцать метров длиной.

Три дня подряд я подсыпал порошок у крысиной норы, и три дня она его с аппетитом поедала. Бел почти не разговаривала со мной, ограничиваясь приветливыми замечаниями вроде: «Может, подсадить еще парочку крыс, чтобы ей не было скучно?» или «Не купить ли немного молока, а то твой порошок, наверно, ей уже надоел?» На следующее утро я отправился в ялике на берег отвезти белье в стирку. Когда я вернулся, на «Язычнике», к моему недоумению, царила могильная тишина. По утрам Бел обычно упражнялась на гитаре, и, когда я уезжал, она только начала разучивать какую-то зажигательную испанскую песенку.

— Бел, где ты? — воззвал я. Никакого ответа. «Странно! Странно!» — подумал я и спустился в каюту. Сто крат более странным было зрелище, представившееся моим глазам. Бел сидела на койке, держа в руках гитару, и неотрывно смотрела на какой-то предмет в метре от своих ног. Это была крыса. Бедное отравленное животное наконец выползло на свет божий. Ослепленная, она попыталась пригреться в ногах у Бел, отсюда — беззвучие могилы. Чтобы прекратить мучения обессиленной крысы, я схватил что-то тяжелое и… до сих пор при слове «крыса» Бел вздрагивает и тянется за стаканчиком чего-нибудь подкрепляющего.