1600 лет под водой

Глава XVII Улица

Наступил день заключительного концерта летнего музыкального фестиваля в Дубровнике, и все наши во главе с Хансом решили поразвлечься. Бел и я остались на борту: Лист влечет меня куда меньше, чем мудрая меланхолия Фрэнка Синатры. Да и слишком много работы ожидало нас на «Язычнике»: надо было ответить на письма, проявить фотографии, кое-что подремонтировать. Поэтому, когда удавалось выкроить час-другой, я предпочитал оставаться на судне. Доспехи наши были в весьма плачевном состоянии: два вентиля пропускали воздух из-за расшатавшихся клапанов, дыхательные трубки протекали. Все-таки поразительно, как сильно изнашивается снаряжение всего за один сезон. Основной ущерб наносит, конечно, морская вода, но и палящее солнце есть в чем упрекнуть: если оставить резину неприкрытой, она быстро теряет эластичность. И не раз у меня замирало сердце, когда я совершал пробные погружения с комплектом, только что починенным и залатанным своими собственными руками. К счастью, ни одно из них не оказалось последним.

Назавтра за утренним чаем мы все собрались на палубе и обсуждали вчерашний концерт, когда подплыл местный рыбак Нико, с ним был пассажир, который спросил по-английски:

— Это экспедиция, которая ищет Эпидавр?

Когда ему сказали, что это именно так, он поднялся на борт и представился: Джеф Голоф, инженер из Нигерии. Он писал нам не так давно и запрашивай наше согласие на участие в экспедиции. Ответа на письмо он так и не получил, но сейчас у него отпуск, и так как он все равно настроился провести его в Европе, то решил отыскать нас. И вот он здесь.

Я объяснил, что он приехал немного поздно и что мы вскоре свертываем экспедицию, но будем рады, если он останется с нами до конца сентября.

— Не хотите ли нырнуть прямо сейчас? — предложил Питер, и через несколько минут новобранец, сверкнув ластами на солнце, ушел в глубину. Как правило, проходит несколько дней, прежде чем новичок привыкает к снаряжению. Поначалу все идет из рук вон плохо: маска протекает, вентиль не подает воздуха, глубиномеры не работают, цилиндры заряжены только наполовину, но проходит всего несколькодней — и все эти беды уже кажутся мелочами жизни. Джеф не составил исключения, и через несколько дней я видел, как он резвился под водой с вентилем, который, как он клялся и божился пару дней назад, безбожно протекал.

Теперь у нас снова была великолепная команда ныряльщиков. Поэтому имело прямой смысл продолжить исследования глубоководной части бухты Тихой между Цавтатом и берегом Робинзона.

Мы исколесили весь этот участок вдоль и поперек, буксируя акваплан на глубине пяти метров, но нависшее зеленое марево позволяло только изредка видеть светлые прогалины на дне.

Наша команда уныло таскалась взад и вперед по бухте, и только дважды монотонность этого движения прерывали тревоги, но оба раза ложные. И вдруг Бел крикнула:

— Смотрите, Иден что-то увидел! Я взглянул со штурвальной площадки: Иден действительно подавал сигналы. Я подозвал Питера и Джефа и подвел судно к Идену, который бороздил воду кругами над этим местом.

— Что там, Иден?

— Пока не знаю! Но похоже, что какие-то глиняные черепки.

— О-кей! Останемся здесь и поищем.

Последующие несколько минут проходят в обычных деловых приготовлениях. Каждый ныряльщик снимает излюбленный баллон с заправочной форсунки, закручивает вентиль, прикрепляет дыхательную трубку. Потом он проверяет глубиномер и, отыскав на палубе свободное место, готовится к погружению: пара шерстяных свитеров, шноркель за ногу, поверх брюк. После этого с тяжким кряхтеньем, подобным предсмертному стону, ныряльщик закидывает баллоны за спину и закрепляет их системой хитроумных пряжек. И поверх всего — пояс с балластом: последним надевается — первым снимается. Потом идут различные некомплектные принадлежности: глубиномер, часы, компас, ласты на ноги. Щедрый, от всего сердца плевок в маску, затем остается растереть его по стеклу и ополоснуть маску в ведре морской воды. Этот плевок, насколько я знаю, единственное средство сделать так, чтобы маска не запотевала, когда входишь в глубокие воды.

Теперь все готово. Еще несколько слов: «Все— к якорю, плывем в разных направлениях; если заметите что-нибудь, всплывайте на поверхность и постарайтесь засечь место». Потом неизменный вопль: «Отверните мне вентиль!» Мы отворачиваем вентили и проверяем положение запасного клапана. Вниз по лестнице! И наконец оглушительный всплеск в тот миг, когда упакованное и увязанное человекоподобное весом в восемьдесят килограммов плюхается в воду. Несколько пузырей и — тишина.

Но это наверху, а внизу — все наоборот. Сначала всплеск. И не успевает какой-нибудь слабонервный осьминог высунуться из норы и обозреть возмутителя спокойствия, как его оглушает второй всплеск, потом еще и еще — целое вторжение из другого мира. Тогда мистер Осьминог заползает поглубже в нору: что бы теперь ни происходило, он ничего не хочет знать, а то как бы чего не вышло. Разве что изредка он высунет щупальце и подтащит ко входу в гнездо еще один камешек. Не то что губан — он любопытен и вылезает поглазеть на призраков. Его мохнатые влажные губы полуоткрыты: он не может поверить глазам своим. А невдалеке еще один любопытный — меру. Но память жива, и свербит где-то в неприметном уголке массивной головы: «Человек означает опасность!» Если хоть однажды охотник выпустил в него гарпун, он не забудет. Рыбы помельче, словно бабочки, порхают вокруг пришельцев. Они знают по опыту, что если появляется один из повелителей моря, то пища или исчезает совсем, или, наоборот, истерзанное тело какого-нибудь морского обитателя в самом скором времени начинает плавно оседать на дно. Подобно воронам, эти грациозные создания вьются около каждой раненой рыбы, дожидаясь ее смертного часа. Другие подводные существа, большие и маленькие, не обращают на происходящее никакого внимания и продолжают заниматься своим делом. Они ведут жизнь, до краев полную жестокости. «Съешь, и да не съеден будешь!» Некогда разглядывать пришельцев, разве что они no-_s дойдут на опасное расстояние.

Все это пронеслось у меня в голове, пока мы медленно погружались в холодную глубь, мимо зеленого клубящегося облака, в серый туман пустоты. Потом на глубине в пятнадцать метров завиднелось дно. Я попытался воочию представить какого-нибудь древнего грека, идущего домой обедать в тени, которую отбрасывают стены домов. Вот они, эти самые стены, совсем рядом.

В это время Питер помахал рукой, чтобы привлечь мое внимание. На дне, почти скрытая илом, лежала амфора изысканной формы. Очертания ее были столь изящны и плавны, что дрожь благоговейного уважения к древним гончарам пронизала меня с головы до ног. Амфора отличалась от всех, что мы находили до сих пор; она была метровой высоты и сантиметров двадцати в поперечнике, контуры ее красиво стремились от гордой вершины к элегантному подножию. Питер и я основательно потрудились, счищая с ее стенок глину. И тут, к сожалению, она переломилась надвое. Не успели мы сложить обе ее половины на палубе, как показался Иден, держа руку большим пальцем вниз — сигнал, означавший, что он что-то приметил на дне.

Мы снова ринулись вниз. На этот раз нашим глазам предстала большая амфора, намертво впаянная в слой цепкой глины. В конце концов, мы освободили и ее, но тут оказалось, что она набита камешками и грязью, и потому своими силами нам ее не поднять. Пришлось ждать, пока нам спустят два надувных мешка и канат. Но вот и эта амфора улеглась на палубе рядом со своей двухтысячелетней сверстницей. У нас оставался всего один цилиндр с воздухом и совсем мало времени — сумерки уже сгущались над морем. Но инерция удачного дня не давала нам покоя, гнала в море. Я нырнул, на этот раз вместе с Питером, у которого оставалось еще немного воздуха в баллоне. Вскоре я вытащил римское блюдо, а Питер — богато инкрустированный кинжал. Мне попались на глаза несколько тесаных камней, разбросанных по дну. Мы находились на окраине Эпидавра: именно здесь, где глубина достигала двадцати метров, стоял последний ряд домов у самого синего моря.

Стало темно. Продрогшие и совершенно измотанные несколькими часами погружений, мы оставили на плаву буй и поплыли к «Язычнику».

Вечером нам повстречалось несколько соотечественников — англичан, отдыхавших в Цавтате, которым мы рассказали о наших находках. Почему-то больше всего их взволновал рассказ об осьминоге, найденном внутри одной из амфор. Мы сунули его в ведро с морской водой, а потом выпустили на палубу, чтобы посмотреть на его выходки. Осьминог оказался весьма покладистым и позволял вертеть себя во все стороны, пока не устал и не пал духом. После этого мы отпустили его в море к великому неудовольствию Джефа, который, оказывается, больше всего на свете любил блюда из «каламаре».

На следующее утро мы намеревались продолжить погружения в том месте, где вчера оставили буй. Питер, поскольку подошла его очередь, оседлал акваплан: у нас вошло в обычай использовать акваплан на всем пути от якорной стоянки до района погружений. Всю долгую ночь шел дождь, и вода была мутнее, чем обычно.

— Есть! — закричал вдруг Иден, и почти вслед за его криком Питер вылетел как пробка на поверхность. Мы застопорили, и он взобрался на борт.

— Трудно сказать, что там, на вид такие вытянутые штуки, хотя, может, и просто камни.

Я все же решил нырнуть, взяв с собой Джефа. До дна было метров двадцать. Первое, что я увидел, была сломанная амфора, а рядом с ней приникла к самому дну большая рыба-скорпион. Обычно эти рыбы полагаются на свой угрожающий вид, но эта так хорошо и естественно сливалась с серым фоном грязи, что я проплыл бы мимо, не заметив ее, если бы ее спинной плавник не очутился в нескольких сантиметрах от моего лица. К счастью (ведь плавники этой рыбы могут нанести опасные раны), моя левая рука была в перчатке, так как я порезал ее при вчерашних раскопках. Ринувшись на рыбу сверху и сзади, я накрепко схватил ее как раз позади глаз. Шок был столь велик, что она и не сопротивлялась.

Поскольку левая рука была теперь занята, приходилось управляться с амфорой только правой. У меня был с собой лишь один надувной мешок, и я с большим трудом ухитрился завязать трос на ручке амфоры. Теперь оставалось поднырнуть под нее, а дальше уж струя воздуха из баллона доделает остальное. Эта амфора, хотя и была по размеру много больше той, что мы нашли вчера, весила меньше, будучи во многих местах отбитой: она медленно, словно нехотя, оторвалась ото дна и стала величественно всплывать, вознося меня за собой наподобие воздухоплавателя давних времен. Прежде всего на поверхности появилась моя рука, сжимавшая рыбу, что немало озадачило тех, кто стоял на палубе. Джеф бросился мне на помощь, и я едва успел выплюнуть загубник и прокричать ему, что плавники этой рыбы ядовиты. Он так и отпрянул, будто столкнулся носом к носу с гремучей змеей, потом подал мне ведро, куда мы и водворили нашу пленницу. Поначалу рыба металась, сотрясая стенки тесной своей тюрьмы, но потом, как истинный философ, примирилась с неизбежностью, утихла и заснула.

Амфору вытащили на палубу и сравнили с находками предыдущего дня. Она оказалась точной копией вчерашней. Поскольку в баллоне оставался воздух, я снова пошел вниз. Еще одна амфора, и снова — точное подобие предыдущих.

Обсудив это, мы решили, что напали на развалины греческого или римского судна. Амфоры, как правило, непохожи одна на другую. Их находят во множестве вдоль любой торной морской дороги и в гаванях древних портов. Но все они, как я сказал, так или иначе отличаются друг от друга. Например, в окрестностях Эпидавра мы обнаружили шестнадцать различных типов амфор с удлиненным горлом и пятнадцать — с короткими закругленными верхушками, но среди них не было и двух совершенно схожих. Для подтверждения этой нашей гипотезы Иден нырнул еще раз и вытащил еще одну амфору. Нас охватил трепет при мысли, что вот, под нами, древний корабль, направлявшийся в Эпидавр с полным грузом припасов. Послушать бы его историю! Но две тысячи лет — это бесконечно много, и море источило и съело деревянный корпус корабля, а накаты волн развалили его совсем, и он постепенно сровнялся с песчаным дном. Наверно, так оно и было, потому что дно здесь было ровным, как обеденный стол, и только одинокий камень да полузанесенные песком и грязью амфоры возвышались над спокойной песчаной гладью. Но даже одно это место уже заслуживает кропотливого исследования с помощью насосов.

Я мельком взглянул на нашу рыбу-скорпиона. Она стала ярко-малинового цвета. Наверно, потому, что в ведре оставалось немного красной краски. Я ткнул ее концом шноркеля; ее спинной плавник поднялся и налился упругой силой будто бы для удара, а рот угрожающе открылся, словно она хотела укусить меня. На самом же деле она всего лишь выплюнула из рта воду. И тут мне пришло на ум сфотографировать ее в тот момент, когда она получит свободу. Я вошел в воду и сделал пробный снимок, а потом Питер выплеснул ее в море. Рыба помедлила на поверхности, кажется, только для того, чтобы окинуть меня взглядом, в котором не было и тени благодарности, и ушла в глубину.

Я набрал побольше воздуха и нырнул вслед за ней. Судя по темпу, она никуда особенно не спешила, и уже метрах в десяти от поверхности я настиг ее. Она только слегка повернулась, как будто рассматривая меня, но в остальном оставалась спокойной. Я нажал спуск и поспешил на поверхность, потому что легкие у меня почти рвались на части.

Теперь дни неслись торопливой чередой, а ведь мы так и не смогли побывать в Дубровнике. К сожалению, там не было места для стоянки, разве что бросить якорь в порту Груз, в двух часах хода от Дубровника.

И вот мы вышли в неприветливое хмурое море. «Охо-хо, слава богу, все это кончилось», — облегченно вздохнул Питер, когда мы встали у причальной стенки в Грузе, возле рынка, приткнувшегося у самого берега. Нам придется провести здесь день-два, сделать кое-какой ремонт и решить целый ряд проблем, из которых самой существенной было запастись газом. Перед сложностью этой проблемы пасуют даже бывалые яхтсмены. Этот газ в Англии носит название «Калор», или «Ботогаз», во Франции, Италии, Испании он фигурирует под разными именами. Но не в названии дело — ни одна фирма ни за какие деньги не наполнит своим газом баллоны конкурента. В Италии не примут французские баллоны, и наоборот, поэтому приходится выплачивать солидные деньги, иногда фунтов до пяти за цилиндр, которые, как правило, не окупаются. А уж если путешествуешь из страны в страну, газ влетает в хорошую копеечку. На «Язычнике» имелись четыре английских баллона, конечно же, двух разных фирм, три французских, два испанских, три итальянских. Похоже, что теперь коллекция баллонов пополнится еще и югославской продукцией. Всякий, кто решит поплавать по Средиземному морю, пусть выбросит всевозможные газовые плиты, водонагреватели и т. п. и захватит банальную керосинку с объемистой канистрой про запас.

Мы только-только встали на якорь в Грузе, как на набережной уже собралась толпа. Да и что удивительного, если палуба «Язычника» к этому времени больше походила на музей: обломки амфор у левого борта, целые амфоры — у правого, а на корме — всякая всячина вроде мушкетов, пушечных ядер и многое-многое другое. Совершенно ясно, что экспедиции типа нашей нужны склады на берегу. Я подумывал о том, чтобы сложить наши находки на территории Цавтатского музея, но территория представляла из себя сад такого радостного растительного разнообразия, такого изысканного и безупречного вкуса, что у меня не поднялась рука изуродовать его. Кроме того, все наше достояние будет поделено между музеями Сплита, Цавтата и Дубровника, а эту болезненную операцию лучше провести на борту «Язычника».

Как только все припасы были погружены, мы отдали швартовы, вышли из продолговатой бухты, похожей на речное устье, и, обогнув небольшой островок, ринулись навстречу волнам. У нас были все основания возненавидеть бога ветров: он что-то не скупился последнее время. Амфоры тяжело перекатывались по палубе, сталкивались и валились друг на друга, и мне то и дело приходилось спасать их, подкладывая то парус, то связку канатов, то камни.

Оставшиеся в Цавтате члены нашей экспедиции с нетерпением ждали нас на набережной.

За два последних дня у них произошло два события. Во-первых, Питер слегка охромел, потому что его строптивая подруга в припадке ревности безжалостно вонзила в его ногу свой острый каблучок. Во-вторых, Ханс в наше отсутствие сформировал из местных любознательных мальчишек археологическую группу; которая тут же начала раскопки на берегу, отыскивая засыпанные песком стены.

Накануне нашего возвращения какой-то джентльмен подошел к Хансу и его юным коллегам, обозрел выкопанную ими яму, неодобрительно хмыкнул и удалился. Мальчишки не придали его визиту никакого значения. Но через полчаса показалась странная процессия, которая змеилась по склону холма по направлению к Хансу и его соратникам. На плечах пришельцев покоился гроб с телом, для которого яма, вырытая Хансом, должна была, по-видимому, стать местом вечного отдохновения. Ханс побагровел и весь затрясся. Но его негодование не успело перейти в гневный обмен фольклорными изощрениями, потому что вышеупомянутый джентльмен, отчаянно жестикулируя, стал убеждать близких и друзей усопшего, что это не та яма. Ханс пробормотал про себя: «Ну и страна! Не успеешь выкопать яму, как приходят какие-то типы и суют туда покойника! А если бы мы ушли на полчаса раньше?!»

По возвращении в Цавтат мы целый день нещадно эксплуатировали Джефа и акваплан, но нашли только пару амфор. Теперь у нас было шесть амфор примерно одного типа и еще пять уже другого типа, только слегка поломанных. У нас почти не осталось сомнений, что в этом месте затонуло греческое судно. Я нанес на карту местоположение каждой амфоры. Несколько каменных глыб, найденных здесь же, представляли по всей вероятности, балласт, который использовался в те далекие времена, чтобы придать кораблю устойчивость на волне.

Поднять амфоры на борт было делом отнюдь не легким; хотя сами по себе они были не бог весть как тяжелы, но буквально каждая на три четверти была заполнена грязью и раковинами. Сначала мы недоумевали по поводу такого количества раковин, но вскоре заметили, что амфоры служили жилищами осьминогам. Они-то и затаскивали внутрь крабов, устриц и мидий, выловленных в море.

Малое отверстие сосудов не позволяло вытряхнуть всю начинку сразу, приходилось поднимать их нагруженными и опустошать на палубе, а это работа грязная и нудная. Амфора подтягивалась на канате с корабля, но нередко древняя глина раскалывалась под собственной тяжестью и нижняя половина амфоры устремлялась вниз, едва не задев по дороге кого-нибудь из ныряльщиков. Потом мы разработали систему, состоявшую из перекладины и двух надувных мешков, по одному с каждой стороны. И вот теперь раздутые мешки тянули веревки, пытаясь оторвать сосуд ото дна. Наступал решающий момент. Как правило, амфора отрывалась от тысячелетнего ложа и медленно всплывала, ускоряя свой подъем по мере того, как расширялся в мешках воздух. Зрелище это незабываемо: изящное детище древней цивилизации взмывает вверх, отряхивая с боков грязь и обнажая свою роспись из-под тысячелетних отложений. Поднимаясь, амфора начинает сверкать целой гаммой ярких цветов; красноватые пятна глубоководных наростов на стенках становятся ярко-оранжевыми, черные губки, свисающие с горловины, приобретают жирно коричневый глянец, появляются пурпурные, желтые, голубые оттенки, и вот амфора показывается над водой в брызжущем великолепии красок. Потом игра красок теряет блеск, тускнеет, гаснет и через пару дней умирает совсем. Посетитель музея увидит на стенде только номенклатурное изделие из глины однообразной серо-белой окраски. Захватывающе интересно было бы выставить амфору в прозрачном сосуде с морской водой, где она явилась бы в первозданном виде. Но это в музее. А здесь в море, стоя с фотоаппаратом наготове, я едва успевал отшатнуться в сторону, когда из сумеречного облака, поднятого ныряльщиками, вместо грациозного призрака в оболочке воздушных пузырей вылетало некое подобие снаряда и стрелой неслось дальше к поверхности. Так случалось каждый раз, когда амфора ломалась надвое или когда она не могла вырваться из цепких объятий грязи, и нам приходилось переполнять мешки воздухом из баллонов. Иногда неосторожный ныряльщик запутывался в веревке, и мешок вздымал его вверх ничуть не хуже, чем новейший американский лифт. Прошло несколько дней, прежде чем я приноровился к темпу и сделал несколько сносных снимков; зато как раздражает, когда тщательно наведешь фокус, подготовишься, и вдруг все — пловцы, амфора, мешки переплелись тугим комком и взлетают на поверхность, а я несусь за ними в иллюзорной надежде сфотографировать амфору! А сколько грустных ночей я провел в наспех сделанной темной комнате, когда после часовых манипуляций с бутылочками, ванночками, бачками и бог знает чем еще я смотрел унылым взглядом на мокрый и абсолютно бесполезный кусок целлулоида. Перебираю кадр за кадром: облако пузырей; клубы грязи и чья-то вытянутая нога наполовину за рамкой; воздушный мешок без намека на амфору; амфора без единого пловца поблизости, как бы подвешенная в пустоте. Кстати, в этом состоит одна из трудностей подводной фотографии: снимки зачастую выглядят совершенно нереальными. Нужны движение и несколько объектов для фона и масштаба; струи пузырей из вентиля, несколько рыб. А как часто ныряльщик предстает на фотографии этаким сумасшедшим танцором на маскараде, старательно исполняющим ча-ча-ча. Для моментальности и контрастности очень хороши блитцы, но тогда вода должна быть абсолютно прозрачной. А попробуй; те воспользоваться блитцем в водах бухты Тихой, где мутная взвесь моментально закупорит линзы.

Кроме того, подводному фотографу грозит масса непредвиденных опасностей: ведь он весь в своей работе, остальное предано забвению. Я пришел к этому выводу, когда однажды фотографировал всплывавшую Бел, и вдруг ощутил плотную темноту в глазах и звон в голове. Оказывается, я всплыл прямехонько под корпусом «Язычника» и стукнулся затылком о дно, несмотря на то что наше суденышко было единственным плавающим предметом на многие мили вокруг.

К 10 сентября погода заметно ухудшилась, хотя обычно сентябрь в этих местах — лучший месяц в году. Вечером приходилось облачаться в толстые свитеры. В тот день за турецким кофе было созвано небольшое совещание. Питер и Иден могли оставаться лишь до 20-го; то же и Джеф; Ханса уже заждались в его картинной галерее. Правда, на 20-е намечался приезд Джорджа Дэвидсона, ныряльщика из Австралии, который проведет с нами дней десять. Таким образом, Бел, Джорджу и мне предстоит быть последними из могикан. Потом нам останется лишь передать находки властям, составить заключительный отчет для д-ра Николаичи из музея в Сплите, встретиться с д-ром Фисковичем и перегнать «Язычник» на зимнюю стоянку на Балеарские острова.

Тем временем наша карта Эпидавра постепенно заполнялась. Развалины в Чистой бухте, как мы и полагали, были частью строений, возведенных прямо у городских ворот. Через ворота пролегала главная римская дорога, перешедшая к римлянам по наследству от греков и известная в Древнем Риме как Виа Цезариа, или Виа Ветус. Эта дорога тянулась по пригородам Эпидавра, ныне погребенным в море, а следы ее виднелись там и сям на склонах холма. Она была основательно разрушена местными крестьянами, которые испещрили склоны холмов террасами, на них растут томаты и кукуруза. Городская стена тянулась от Чистой бухты напрямик к Ободу, небольшому городишку, расположенному выше Цавтата на склоне холма. Мы проверяли указанное предположение и действительно обнаружили на этой прямой следы римского форта.

Считают, что население Эпидавра доходило в иные годы до сорока тысяч, а сам город был важным центром морских коммуникаций. Подтверждение тому — остатки римского амфитеатра, бань и двух больших акведуков. Руины римских зданий занимают площадь в два квадратных километра и простираются на всем пути от Цавтата до Обода. Здесь много могил, встречаются остатки вилл, принадлежавших богатым римлянам. В одной из вилл был бассейн, выложенный яркими плитками, куда из акведука струилась когда-то чистая родниковая вода. От этой виллы до нас дошли только стены. Мы впервые услышали о ней вскоре после приезда в Цавтат, но рассказ этот показался нам сомнительным. А потом общительный Ханс повстречал восьмидесятилетнего старца по имени Иво Кунчевич, который показал нам пожелтевшую от времени фотографию с изображением выложенного плитками бассейна и рассказал, как он сам предпринял много лет назад раскопки на месте древнего Эпидавра вместе с одним францисканским монахом из Италии. Старик рассказал нам, что стены на дне Чистой бухты просматривались в его время совершенно четко уже на расстоянии метров пятидесяти от берега, да и дорогу можно было разглядеть в обоих направлениях — там, где она уходила в море и где она взбегала на холм. В одном месте ширина ее достигала пятнадцати метров.

Основываясь на рассказе старика, я нанес на карту продолжение дороги на дне моря. Центральная часть затопленного города была в свое время застроена домами и лавками. Об этом можно судить по форме и расположению холмиков грязи на дне залива.

Теперь, зная приблизительно расположение дороги, мы решили провести самый широкий поиск с помощью акваплана.

В который раз в этот день я бросаюсь на помощь выходящему из воды ныряльщику. Ханс и Иден втягивают доску, я ставлю рычаг на «тихий назад», и скоро «Язычник» останавливается в метре от головы Питера, которая болтается на волнах как будто сама по себе.

— Что там на этот раз? — спросил я. — Пусть это будет что-нибудь стоящее, а не то я нечаянно уроню якорь тебе на голову!

Питер чуть не задохнулся от прилива святого негодования.

— По-моему, там — улица! — ликующе крикнул он.

Все пришло в движение.

— Бог мой, улица! — ахнул Ханс, потирая руки. Я бросил якорь, и, когда Питер поднялся на палубу, мы уже завязывали последние тесемки, закрепляя акваланги.

— А как же я? Мой баллон пуст, у меня не хватит воздуха нырнуть с вами, — жаловался Питер. Но лишний акваланг нашелся, и через несколько минут мы все устремились на предельной скорости вниз. Дно подернулось дымкой, видимость не превышала нескольких метров, но и так была ясно видна прямая линия в окаймлении «холмиков» по обеим сторонам ее. Мы поплыли вдоль нее, чтобы убедиться, что это не каприз своенравной природы, не шутка коварного моря. Нет, она продолжалась дальше, на берегу, прямо перед гостиницей. Я всплыл на несколько метров и убедился, что эта линия составляет точное продолжение дороги, пролегающей по берегу ручья.

А впереди, прямо на нашем пути, лежал перекресток. И снова проверка с помощью компаса и всплытия на поверхность убедили нас в том, что и новая улица исходит от берега Чистой бухты. Она была шире и глубже, чем первая, как и положено главной улице. Мы пытались определить глубину донного слоя шестами, но грязь спрессовалась внизу слишком плотно. Что ж, тысячелетняя грязь добротно запрятала под своим покровом все вокруг, но мы сумели увидеть то, что лежало под ним.

Последующие три дня ушли на то, чтобы проследить до конца обнаруженные нами дороги. Иногда линия прерывалась, но, следуя точно по ее направлению, можно было то тут, то там обнаружить продолжение улицы. Похоже, что главная дорога вела прямо в Цавтат, а остальные, меньшие по размеру, начинались с берега и уходили куда-то к середине бухты. Для меня это значило одно: там, в самой середине бухты, была некогда гавань древнего Эпидавра. Мы нашли несколько амфор, скученных на небольшом участке, а это могло свидетельствовать о якорной стоянке; там же, как мы уже знали, лежали развалины, по крайней мере, одного корабля. Он обратился в прах, растворился в морской воде, но остались амфоры — его груз и единственный ему памятник. Если дорога ведет к пристани или к торговым причалам, то, внимательно изучив дно, обязательно натолкнешься на участок, изобилующий самыми различными предметами, некогда сброшенными или упавшими с древних кораблей. Конечно, и от них вряд ли что уцелело, кроме глиняных осколков, да и те море постаралось упрятать как можно дальше от глаз людских. Но все же стоит попробовать. Я тщательно нанес дорогу на карту, и на следующий день, буксируя акваплан, мы вышли на простор бухты.

«Язычник» был еще в пределах отметки Цавтат, когда над волнами показалась голова Идена и раздался его ликующий возглас:

— Нашел! Обломки повсюду вокруг!

Вскоре все мы были в воде, а минуту спустя увидели амфору, проглядывавшую из-под слоя грязи. Шаловливая рыбешка скользнула внутрь ее и исчезла во мраке. Для Бел было делом нескольких минут привязать к амфоре воздушный мешок и отправить находку наверх, прививая спрятавшейся внутри рыбешке первое понятие о лифте.

Дальнейшие наши поиски в этом месте показали, что Иден ничуть не преувеличивал. На дне лежало по меньшей мере пять целых амфор, а рядом с ними торчали во всех направлениях обломки самых разных очертаний. Я решил поднимать только амфоры новые для нас по типу, отмечая на схеме положение каждой из них. И подъем начался. Но теперь, когда искусство превратилось в навык, система подъема улучшалась из раза в раз. Не взвивались больше к небу ошалевшие тела, запутавшиеся в стропах воздушного мешка, не падали отвесно на дно, увлеченные весом тяжеленной амфоры, которую так и не удалось освободить от груза камней и грязи. Мы изобрели специальный тип перекладины. Кроме того, у каждого было теперь свое место и свое занятие в точно расписанном механизме подъема. Один надевал кожаную перчатку и счищал со стенок амфоры прилипшую глину, другой уравновешивал воздушные мешки. Ханс обычно стоял в ялике, держа в руках конец каната, готовый отбуксировать амфору к кораблю. Я суетился вокруг, стремясь сфотографировать своих товарищей в процессе работы. Это тоже становилось легче день от дня: на меня больше не покушались ни взлетающие на мешках амфоры, ни ошалевшие от их стремительного взлета пловцы. Единственной проблемой оставалась видимость, ибо приближение ныряльщика знаменовалось обычно надвигающимся облаком мути.

Осколки амфор занимали участок метров пятьдесят на пятьдесят. Это никоим образом не могло быть местом погружения одного корабля; все выловленные нами амфоры были разных типов. Поэтому мы были вправе считать, что нам удалось наконец отыскать гавань древнего города.

Мы смотрели во все глаза, надеясь увидеть хоть какие-нибудь портовые сооружения, тем более что Ханс клялся и божился, будто пять лет назад он видел здесь нечто напоминающее улицу и стены домов. По всей видимости, это было некое подобие верфи; и действительно Джордж вскоре натолкнулся на обширное возвышение из камней, выложенное поверху ровными плитами.

В тот год Адриатика отличалась кристальной прозрачностью сентябрьских вод и холодом отборных ветров. И все же приходилось ползти на акваплане буквально в нескольких сантиметрах от дна, а это весьма и весьма рискованно в случае, если на пути возникнут какие-либо препятствия. Мы были лишены средств сигнализации, а доска не могла всплыть сама по себе. Поэтому у нас вошло в привычку следить за линией пузырьков на поверхности с крыши рубки и держать наготове акваланг на случай, если понадобится немедленная помощь.

Позже у меня была возможность убедиться, что эти предосторожности оказались совсем не лишними.