1600 лет под водой

Глава VII О Джордже и крепостных стенах

Мы всегда были не прочь отведать свежей рыбы, хотя, по правде сказать, возможность загарпунить какую-нибудь безобидную рыбешку уже не приводила нас в восторг, как в самые первые дни. Но все хотят есть, и убийство из таких соображений, на мой взгляд, вполне оправданно. Перестав быть удовольствием, охота на рыб по-прежнему требовала умения: неумелый рыбак только отпугивает и калечит морскую живность. У рыб каждой породы есть свои специфические особенности: опыт охотника как раз и заключается в том, чтобы знать, как поведет себя та или иная рыба. Надев акваланг и прихватив французское гарпунное ружье, я заскользил, постепенно снижаясь, к нашим охотничьим угодьям.

Первое, что мы сделали по прибытии в Цавтат, — отыскали скалистый участок у южной оконечности бухты, который и стал местом нашей охоты. Участникам экспедиции разрешалось охотиться только здесь, и нигде больше. Рыбы очень пугливы: два или три дня бесшабашного размахивания гарпуном, и они словно вымирают в этом районе. Посредством какой-то телепатии рыбы дают знать друг другу об опасности, и тогда одни уплывают подальше от этих мест, а другие шарахаются при малейшем признаке опасности. И так как нам рыба нужна была только для еды, мы ограничили район охоты, превратив остальную бухту в своего рода заповедник.

Приблизившись к заповедной границе, я стал методично обозревать окрестность. Вот на фоне скалы отпечатался массивный силуэт. Я вежливо приблизился к Джорджу, моему доброму знакомому. То есть тогда я еще не знал, что это Джордж. Это был просто-напросто большой меру[5], что-нибудь килограммов на пятнадцать, который осматривал меня любопытными глазами, сидящими на огромной лобастой голове. Передние плавники его трепыхались, как и всегда у меру, когда они завидят что-нибудь любопытное: работая плавниками, рыба неподвижно застывает на одном месте. Я осторожно подвинулся к нему, держа наготове ружье; ближе, еще ближе, палец положил на спусковой крючок. Еще секунда — и одним рывком могучего хвоста эта рыба скроется в близлежащей расселине, оставив лишь легкое песчаное облачко как напоминание о том, что все это происходило наяву, а не во сне.

Итак, сейчас или никогда!

И тут случилось нечто невероятное. Джордж поплыл мне навстречу и ткнулся носом в наконечник гарпуна. Нет, вот так, в здравом уме и твердой памяти, я не мог застрелить его… Да и какого черта, когда вокруг столько рыбы! Джордж игриво посмотрел на меня и поплыл в сторону. Видно, он никогда не знал человека. Я последовал за ним. Он скользнул под большую скалу. Я обогнул ее: это был огромный камень, одиноко торчавший на песчаной прогалине, с одним-единственным входом в расселину. Я решил зайти в гости. Положив ружье на песок, я подтянулся к входу и заглянул внутрь.

Едва глаза мои привыкли к темноте, как я тотчас же увидел Джорджа слева от себя, а над ним, в дальнем углу пещеры, двух его старших братцев. Эти двое были совсем не столь дружелюбны и при моем появлении угрожающе задвигали хвостами. Да ведь они могут в любой момент рвануться, а я торчу в проходе! Нет, я не боялся их. Просто своим поведением они могли настроить против меня Джорджа, который мне решительно нравился. Я двинулся назад. «Впереди масса времени, — подумал я, — а дом их теперь мне известен». Как правило, меру не склонны часто менять местожительство, если только непрекращающиеся посягательства на их жизнь не вынудят их к этому.

Бросив прощальный взгляд на скалу, я заметил торчавший снизу хвост Джорджа шириной сантиметров в тридцать. Я почесал его гарпуном, но Джордж не шевельнулся: очевидно, эта часть его тела совершенно бесчувственна, или он чувствует такую безопасность в своем убежище, что снисходительно позволяет фамильярничать с собой.

Истратив столько драгоценного воздуха на Джорджа и тем не менее не желая охотиться поблизости от его владений, я смог добыть лишь пару лещей по килограмму каждый. К счастью, они не обладали характером Джорджа, иначе быть бы нам весь день голодными…

Это стало началом многодневной дружбы. Я предупредил всех наших. Джордж, а в силу обстоятельств и его неприветливые братцы отныне находились под нашей защитой. Бывало, я протягивал Джорджу рыбешку на острие гарпуна. Он уже поджидал где-нибудь поблизости и начинал радостно тыкаться носом мне в бок, требуя добавки. А вот братцы так меня и не приняли. Стоило мне показаться вблизи, как они уплывали в убежище и не показывались оттуда, пока я не убирался восвояси.

Джордж был привязан к своему дому. — Он никогда не отплывал дальше, чем метров на двадцать. Может быть, со временем он и плелся бы за мной, как послушная собачонка… Теперь уж мне этого не узнать никогда.

Месяцев через шесть после нашего первого знакомства (в тот день мы занялись ремонтом двигателя и не ныряли) мое внимание привлекла лодка у причала. Возбужденная толпа окружала ее. На дне лодки лежал бедняга Джордж. Его убийца, француз-аквалангист, лез из кожи вон, повествуя восхищенной толпе, которая, как видно, не понимала ни одного его слова, о перипетиях этой героической схватки. Тут подошел я.

— A, mon dieu! Разве не великий этот рыба? Что?

— Убийца! — прошипел я. — Ты укокошил ни в чем не повинного Джорджа.

Он окаменел от изумления, а я поплелся в кафе на набережной помянуть стаканчиком виски моего безвременно погибшего друга.

Тем не менее многое произошло, прежде чем Джордж отправился к своим рыбьим праотцам. Примерно в это время приехал Колин Поллард, электрик из Йорка, опытный аквалангист и отличный охотник, несмотря на свои двадцать с небольшим.

— Кто еще приезжает? — несколько сумрачно спросила меня Бел. — Ведь надо их чем-то прокормить, а в магазинах здесь ничего нет, на рынке одни овощи, но и для этого надо вставать в четыре часа утра.

— Кто еще? В следующую субботу приезжает Ли Кеньон и с ним его друг из Норвегии, потом д-р Хубрехт с женой. Так что на следующей неделе наберется человек девять. А вот как их прокормить, ума не приложу!

Впрочем, выход в конце концов найден. Стефи, директор местного ресторана, заказывал припасы по телефону в Дубровнике и любезно согласился немного расширить заказ.

Вечером этого дня мы слушали службу в церкви в деревне Джоличи. Хор был необычайно хорош, да и прихожане в национальных костюмах выглядели очень эффектно. Но и то и другое чуть было не пропало для нас из-за массы туристов, которые щелканьем камер едва не заглушали хор. С аппаратом в дрожащих от возбуждения руках они облазили все уголки необъятной церкви. Я клянусь, что если когда-нибудь разбогатею, то куплю каждому деревенскому жителю по фотоаппарату и объявлю конкурс на наиболее отталкивающий снимок туриста.

— А не заглянуть ли к Марко Пипличу? — спросил Ханс, когда служба кончилась. — Я близко знал его лет пять назад.

Мы начали долгий путь по извилистым горным дорогам, которые становились час от часу все уже и уже. Наконец, когда машина шла уже почти вплотную к скалам, мы остановились у трех старых домиков. Седой как лунь человек показался на пороге одного из них и стал близоруко вглядываться в своих нежданных гостей. И вдруг старик узнал Ханса. Они обнялись. Нас представили младшему брату Марко, который тоже годился нам всем в дедушки, и отвели в дом.

Голые побеленные стены и простая деревянная мебель контрастировали с затейливым орнаментом на домотканых дорожках, покрывавших светлый дощатый пол; здесь царили прохлада и спокойствие.

Потом оба брата сказали:

— Хлебните вина!

Мы были уверены, что они сказали именно это. Ханс говорил по-немецки, Бел по-испански, я кое-как управлялся с французским, а братья не говорили ни на одном языке, кроме родного. Пять лет назад Ханс общался с ними через переводчика. И все же старики были неотразимо дружелюбны.

На столе появилась бутылка какой-то жидкости цвета меда и блюдо фиников. Сдвинулись стаканы, и зазвучали всевозможные застольные изощрения: «Чирио», «Салют», «Прозит», «Бон сайте». К этому хору братья добавили свое «Живили». А потом подали свинину. Да, это блюдо было объеденье! Способ приготовления оказался довольно необычным: свиная туша выдерживается пару недель в рассоле, а потом двое суток лежит под грузом камней килограммов в пятьдесят — шестьдесят. После этого она два месяца коптится на медленном огне, причем топливом служат стволы оливковых деревьев.

За свининой следовали еще возлияния, которые полностью изгладили из моей памяти остаток этого вечера.

На следующий день Ханс встретил нас с горящими глазами.

— Я откопал человека, который нам нужен, — сказал он, потирая руки. — Доктор Бозораж, местный юрист и археолог-любитель. Он сам видел в детстве остатки акведука. Сейчас ему под семьдесят. — И, увидев выражение крайнего скептицизма на моем лице, добавил; — Он перекопал здесь все вдоль и поперек и обещал показать мне свою коллекцию.

Кроме того, Ханс поведал нам о надгробной римской надписи где-то вблизи гостиницы «Эпидавр».

Бел и я отправились на поиски и через несколько часов набрели на двух людей, которые увлеченно окапывали помидоры на небольшом участке метрах в трехстах от гостиницы.

Я заговорил по-французски, Бел по-испански, и дело пошло на лад.

— Римские надписи? А бог их ведает, — сказал один из них, глядя на меня с удивлением. — Ох уж эти мне туристы!

Мы обошли участок, останавливались у каждого камня.

— А что это там такое? — воскликнула Бел.

Я перешагнул через грядки томатов и увидел иссеченный ветром камень, где на высоте человеческого роста виднелась полустершаяся надпись по-латыни: «Доброволец Лартодиус из восьмого римского легиона скончался и похоронен на этом месте».

Доктор Бозораж также упомянул, что римский акведук, который он видел еще в детстве, сохранился на северной оконечности Цавтата. Он уверял, что ответвление акведука уходило под воду и, таким образом, пролегало по дну цавтатской гавани. Остатки его виднелись в море против большого старинного дома, в котором теперь помещался санаторий для македонских рабочих. Мы сделали несколько погружений в этом районе, но не нашли ничего, кроме нескольких глиняных черепков. Лично мне мысль об ответвлении акведука показалась абсурдной. Можно было понять, почему развалины акведука находились у санатория, недалеко от города и прямо на линии главных городских ворот, но с какой стати строить ответвление под прямым углом? Может быть, там располагался какой-нибудь пригород? Возможно, что оно вело к той двухметровой стене с нишей, в которой нашли когда-то клад монет, — эта стена, как видно, остаток римской сторожевой крепости (у ранних римлян было принято воздвигать сторожевой пост за пределами города).

Несмотря на то что изыскания на берегу были интересны и поучительны, было куда более важно надеть акваланги и поискать под водой.

К этому времени мы облазили весь район от цавтатской бухты до середины бухты Тихой. Наша предварительная карта подводных холмиков была заполнена — оставалось ждать, пока власти предоставят нам насос и трубы для того, чтобы можно было откачивать ил, используя наш корабельный компрессор в качестве основного двигателя.

Через день мы начали погружения в более глубоких водах. Теперь нас было больше: приехал Бастиан Хаккерт. Его умение и опыт приобретались в ледяных скандинавских фьордах. День за днем мы методично обследовали бухту, пока не остались лишь два заливчика в северной части, против гостиницы «Эпидавр». Мы решили денек-другой спокойно отдохнуть и поплескаться в бухте Тихой.

— Опять придется пробираться сквозь водоросли, — вздохнула Бел, вглядываясь с палубы в мало вдохновляющую глубь.

Поиск на заросшем водорослями дне представляется мне одним из самых неблагодарных занятий, выпадающих на долю аквалангиста. Водоросли представляют собой темно-зеленую траву высотой до полутора метров. Плавая над густыми зарослями, проникаешься чувством безысходности этого однообразия. Прогалины состоят почти сплошь из грязи и сиротливых камней. В отличие от морских заливов, где дно как бы продолжает прибрежные песчаные пляжи, бухта Тихая заросла совершенно. Чтобы выбраться из этих кущ, надо было заплыть подальше в море.

Ханс достал свой надувной матрас со стеклянным оконцем в полосатом днище. Он купил его в Испании буквально за минуту до отъезда и очень гордился своим приобретением. Матрас, конечно, был очень удобен для наблюдения, но, к сожалению, давал искаженное представление о форме предметов. Извилины на дне казались идеально прямыми, а плоские, как масленичный блин, прогалины производили впечатление бездонной пропасти. Однако на первых порах иллюзии еще не сменились разочарованием, и мы все бывали не раз взбудоражены ложными тревогами. Лишь в дальнейшем под давлением — и весьма ощутимым — общественного мнения Хансу пришлось признать, что заурядная маска и шноркель[6] проще и надежнее.

Итак, Ханс вылез на свой матрас. Как раз когда я собирался присоединиться к нему, Бел выплеснула через борт ведро с помоями и невинно спросила:

— Что это там такое, Тед?

Выскребая из волос картофельную шелуху, я позволил себе сделать несколько сильных замечаний.

— Неплохо! — сказала она. — Совсем неплохо! Мало того что ты ни разу не повторился, ты, оказывается, за это время еще и обогатил свой словарь. Но вместо истощающих спичей не лучше ли нырнуть разок и взглянуть вон на те стены?

— Стены? Какие стены?

— Вон там, глупец. Ты что, ослеп?

С этим уничтожающим замечанием Бел удалилась, а я поспешил к Хансу. Он скатился со своего матраса в воду и хотел крикнуть что-то в высшей степени победное, но вместо этого издал слабое бульканье, потому что добрый декалитр морской воды залил ему рот.

Впрочем, все было ясно и без слов. Мы нашли стены древних домов.

Одна из них сохранилась особенно хорошо. Прямая как струна, она начиналась почти у берега и устремлялась в открытое море. Другие стены, несколько меньшие по размеру, простирались примерно в том же направлении.

Вперед, за дело, с рулеткой и компасом! Это тебе не холмики грязи!

Мы обнаружили пять стен длиной от полутора до семи метров. Наиболее сохранившаяся и самая длинная стена была искусно сложена из тесаных камней метра по два в ширину, аккуратно пригнанных друг к другу.

Две стены шли параллельно, а другие три под углом десять — пятнадцать градусов к ним. Все стены простирались в направлении Цавтата и оканчивались большим возвышением из песка и грязи.

По всей поверхности дна были разбросаны глыбы тесаного камня, а у подножий, под слоем песка сантиметров в десять — пятнадцать, находилось твердое покрытие из сероватой глины.

— Смотри, что я нашел. — И Ханс благоговейно протянул мне глиняный черепок, покрытый глазурью.

На обследование этих стен мы потратили целый день. Особенно нас заинтересовала кладка, искусная и очень точная — видна была рука первоклассного мастера. На два дня к нам присоединился д-р Николанчи, которому я немедленно показал нашу находку. Он был не на шутку взволнован и обещал достать насос как можно скорее. Нам придется перекачать массу песка и ила.

Ханс тем временем обхаживал своего рыбака, выуживая из него все новые и новые сведения. Так, рыбак припомнил, что давным-давно в этой части бухты было множество стен. Некоторые из них, по его утверждению, были выше его собственного роста. В углу бухты, неподалеку от стен, из-под песка раньше виднелись какие-то плиты. Два других источника подтвердили этот рассказ о плитах, и мы решили принять его на веру. Сообщения о находках монет поступали теперь во множестве. На этот раз и д-р Бозораж согласился показать нам свою коллекцию. Одна из его монет великолепно сохранилась и датировалась 400 годом до н. э. Это была золотая греческая монета, по всей вероятности из Дельф, потому что чеканка на ней изображала треногу, на которой восседала легендарная пифия, дававшая, по преданию, крайне загадочные и двусмысленные ответы на вопросы сбитых с толку, а потому не слишком уверенных в себе посетителей[7].

Всего в коллекции д-ра Бозоража было около шестидесяти серебряных монет и множество бронзовых. Вообще же старинные монеты ценились в Цавтате не бог весть как высоко. Один старик рассказывал, что нашел горсть монет в прибрежной гальке, но выкинул их за ненадобностью. Другой житель обнаружил метрах в пяти от берега амфору — сосуд для хранения припасов, который широко использовался в греческих и греко-римских городах. (Кстати, амфора в переводе с греческого означает «несомый с двух сторон».) Внутри амфоры он нашел много монет, которые затем частью роздал, частью продал туристам.

Видел ли он другие амфоры?

Нет. Но нужно поискать.