Адский договор: Переиграть Петра 1 (СИ)

16. Победа?

Гуго Карпини Авиньонский. История об удивительном путешествии купца Гуго Авиньонского, рассказанная им самим в назиданием своим потомкам.

'… В краю варваров Таврики, кои, как и проклятые сарацины, поклоняются Магомету, я стал свидетелем ужасного по своей силе явления, что по своей глупости принял за армагадегон и наступление последних дней нашей грешной земли. В тот день, когда все добропорядочные христиане за исключением восточных схизматиков, празднуют день Святого Николая, я был на берегах реки и любовался закатом солнца. Песок сверкал подобно серебру, прогревшаяся за жаркий день вода омывала мои ноги. Я уже предчувствовал вечернюю чашку чая, к которому пристрастился за время своего путешествия.

Покидая речной берег, я наклонился к воде, чтобы чуть смочить лицо и охладиться. Ибо проклятая жара не спадала здесь до самого вечера и лишь у воды можно было найти временное облегчение. Коснувшись речной глади, к своему несказанному в удивлению я почувствовал тяжёлый запах крепкого вина, который шел едва ли не ото всюду. Но откуда? Магометянам же запрещено пить вино. Неужели мне напекло голову и мне стали являться видения, думал я со страхом.

Лишь через какое-то время я понял, что запах шел от воды. Святая Дева Мария! Я всмотрелся в окружающие воды и обомлел от страха — цвет воды изменился, по всей речной глади плавали мертвые рыбы! Запах крепкого вина ещё больше усилился. Пот пробил меня, подогнулись ноги, губы сами собой стали шептать слова святой молитвы.

Однако самое страшное было ещё впереди. То, что ожидало меня, не могло присниться и в страшном сне.

В один момент небо заволокло тучами. Со всех сторон дохнуло неимоверным жаром, словно сейчас был не закат, а самый полдень. В лицо ударил смрад гари, от которого едва можно было дышать.

В ужасе я заметался по берегу, не зная, что предпринять. Слава Господу нашему Иисусу Христу, что направил мои стопы к рыбацким лодкам, что лежали в отдалении у хижин. С невиданной для себя скоростью понесся к ним, желая найти там укрытие. Словно пес, я стал копать песок, чтобы залезть внутрь своего укрытия.

Уже оказавшись внутри, я бросил взгляд назад и тут же ужаснулся. С севера по реке несся огненный вал, с ревом пожиравший все на своем пути — лодки, плоты, купеческие ладьи, бросавшихся в воду людей. Армагеддон, пришел армагеддон, твердил я себе, стараясь поглубже зарыться в песок. Никогда не испытывал я такого ужаса, что сейчас поселился в моей душе. Даже в смрадных лесах Индии, где живут язычники и поклоняются богомерзкой Кали, я не так боялся и верил, что Господь спасет меня.

Не знаю, сколько времени я провел под лодкой. Счет времени был потерян. Я лишь без усталимолился, прося Господа помиловать мою грешную душу. Когда же Господь укрепил мою решимость, я со словами молитвы выбрался из своего укрытия.

Весь берег, что прежде был покрыт рыбацкими хижинами и причалами с купеческими кораблями, стал черным от сажи. У самой воды песок спекся и стал напоминать камень. Повсюду лежали погибшие в страшных мучениях люди — рыбачки, матросы, купцы, бродяги. Воистину Господь наш милостив к своим чадам и грозен к отступникам. И лежавшие вокруг магометане свидетельствовали о то, что каждого неверующего настигнет кара Господа.

После узнал я, что подобное бедствие постигло почти все земли по течению реки. Поднявшийся на водой огонь уничтожил множество речных селений, кораблей и людей…'.

-//-//-

Стоявший у тлеющей жаровни с углям, Голицын внимательно слушал одного из десятников, который только что вернулся с того берега. Принесенные известия были настолько невероятными, что слушать их сидя не было никакой возможности. Оттого воевода в нетерпении и вышагивал из одного конца шатра в другой.

— … Вот тебе крест, воевода! — десятник, высокий воин с чумазым лицом, перепачканным сажей, размашисто перекрестился. Мол, не было ни слова лжи в его речах, а одна только правда. — С робятами почти на тридцать верст во все стороны проскакали. Одна великая гарь кругом, смрад сильный от конских и людских трупов…

От внезапно скрутившего его кашля, мужчина перегнулся пополам. Кашлял сильно, долго, едва внутренности свои не выхаркивая. Видно, нелегко ему дался поход на тот берег. Досыта надышался гари.

— … Много там крымчаков полегло, воевода, — продолжил он, когда смог отдышаться. — Считали мы, считали, да со счета сбились. У одного три тьмы вышло, у другого — все пять, а третий — вовсе, грамоту не разумеет… Еще повозок без счета погорело со всеми припасами. Внутри них находили горелое зерно, расколотые кувшины от масла, остатки вяленного мяса. Видно, привезенные с собой припасы там были. Ничаво другого, воевода, больше не приметили.

Чуть помолчав, Голицын махнул рукой на бронзовый кубок с вином, что стоял на сундуке. Десятник в ответ непонимающе вытаращил глаза.

— Кубком тебя жалую за службу, — уже в нетерпении махнул в его сторону воевода. Воин понимающе оскалился. О таком два раза просить не нужно. Схватил кубок и был таков.

Воевода же вновь начал вышагивать по шатру. От таких известий усидеть на месте никак нельзя было. Уже третий отряд проносил с той стороны похожие вести: кругом сплошная гарь, не единой живой души и тысячи мертвяков.

— Что же происходит такое? Неужели сама стихия на нашей стороне? — в очередной раз безответно вопрошал он воздух и, естественно, не получал никакого ответа. — Ни единого крымчака с той стороны…

Он никак не мог поверить в услышанное. Думал, что вот-вот в шатер ворвется еще один гонец и скажет о иное. Ведь, было собрано огромное войско почти в девяносто тысяч душ с гигантским обозом. Все, в том числе он, ждали кровавых столкновений с отрядами крымчаков, тяжелых боев, убитых и раненных. А ничего этого и в помине не было! Словно Господь смилостивился над ними и покарал своей дланью всех нечестивцев.

— Коли правда все это, то нельзя медлить. Нужно вперед идти, к Перекопу, где их сильная крепость стоит. Возьмем, значит, будет нам слава великая, — наконец, отбросил Голицын все сомнения. Похоже, ему предоставился тот шанс, который выпадает лишь один раз за всю жизнь. Нельзя, никак нельзя, его упустить. — Решено.

-//-//-

По черному-черному от сгоревшей травы берегу шли двое русских воинов и тащили волоком третьего. Когда они останавливались, чтобы перевести дух, то начинали отвешивать тумаки своей ноше. Правда, тот, лежавший на земле мешком, почти никак на это не реагировал. Лишь изредка что-то пьяно мычал и пытался махнуть рукой.

— Паскуда! Чуть всех нас не спалил! Гаденышь! Кузя, его огниво сховал? Воеводе показать потребно будет, — утирая пот, говорил один, коренастый воин в старенькой, видавшей виды кольчуге и дедовском шлеме. Голос был простуженный, хриплый. То и дело шмыгал носом и утирал сопли, размазывая при этом по лицу грязь и сажу. — Отхватишь тапереча плетей от души, паскудина! На! — он несколько раз от души приложился ногой по бесчувственному телу. — Чуть в домовину нас всех не вогнал!

— Постой, постой! — дернул его за рукав второй воин, на крупном теле которого едва не трещал по швам потрепанный тигеляй. — До смерти забьешь! Вдруг воевода его поспрашать захочет? Может тут измена? Это же государево дело получается, — от этих слов тут же дохнуло подземными казематами в пыточной и дыбой. С государевой изменой шутить нельзя было. В миг окажешься в пыточной. Первый воин тут же отпрянул от своей жертвы. — То-то же… Это понимать нужно. Принесем, все расскажем, как дело обстояло. Пусть воевода и решает. А наше дело маленькое…

Отдышались, подхватили тело и потащили дальше в лагерь. Перед стражей, что стояла у шатра главного воеводы, они начали голосить. Мол, злодея-поджигателя поймали.

— Хватит орать, как оглашенные! Сюды его волоките, — воевода на мгновение выглянул из шатра и махнул рукой. После снова исчез за тяжелым пологом шатра.

Оба воина подхватили свою ношу и потащили ее внутрь, где сбросили прямо на земляной пол. Сидевший в полумраке, Голицыи вопросительно уставился на них. Мол, рассказывайте все обстоятельно.

— Мы же с вечера в дозоре были с северной стороны, откуда огонь-то пошел. Я спереди шел, а Кузька позади меня, — начал косноязычно рассказывать первый, кряжистый, похожий на медведя воин. — Гляжу на берег, а там кто-то есть! Шевелиться и бормочет! Я Кузьке машу рукой туда! Мол, смотри, лазутчик! А там вона кто…

Воин ногой пнул лежавшего на земле парня, который тут же разразился странной, явно оскорбительной, тирадой.

— Ты, редиска огородная, отвянь от меня! Петух гамбургский, иди кукарекуй лучше! — начал бросаться тот непонятными хулительными словами. — Я, б…ь, один за всех вас воюю! Спите тут, а я жгу эту нечисть! Что моргалы на меня лупите⁈

Парнишка, в котором Голицын к своему удивлению узнал одного из своих писарей, был вдребезги пьян. То и дело пытался подняться на ноги, но это у него никак не удавалось. Конечности никак не хотели его слушаться: скользили по земле, выгибались под немыслимыми углами, словно ватные.

— Я, я все поджёг! И что? Если бы не я, вас всех бы уже сегодня ночью смыло с этого берега! Что, ее так⁈ Не прав⁈

Парню, наконец, удалось подняться. Шатаясь, и раскачиваясь, словно моряк после кругосветки, он сделал пару шагов вперёд.

— Вы же ни хрена не делаете! Упёрлись, как бараны, и претесь вперёд. Думаете, крымчак в штаны навалил и по горам попрятался⁈ Ха-ха-ха! — издевательски заржал, широко раскрывая рот. — Вас же бы всех раскатали! Я, именно я, спас все ваши задницы! Да! Спас задницы! Особенно твою!

К несказанному удивлению Голицына палец писаря описал несколько кругов и застыл прямо в направлении него. Недвусмысленно, по-хозяйски, застыл, как «перст вопиющего справедливости». Воевода, в первое мгновение, даже хотел обернуться, чтобы поглядеть, а не стоит ли кто-то за ним.

— Что? Именно так, спас! — в шатре опустилась тишина. Воины, едва до них дошло содержание разговора, тут же ветошью прикинулись. От таких разговоров про «больших» людей ничего хорошего не жди. Простого человека мигом в «холодную» определят. — Сам посуди…

Голицын, глядя на вальяжную и совершенно спокойную фигуру какого-то там писаришки, несколько раз ущипнул себя за руку. Ибо с трудом верил в реальность происходящего. С ним, фаворитом государыни Софьи, никто еще так не разговаривал. И только любопытство останавливало его от того, чтобы в этот же миг не позвать стражу. Слишком уж странным было поведение самого обычного писаря. А за каждой такой странностью, был он уверен, что-то обязательно стояло. И не ошибся…

— Не сжег бы я крымчака, он бы точно тебе по сусалам надавал. Хорошенько так надавал, с кровянкой. Разбить бы, конечно, не разбил, но людишек потерял бы очень много. Еще про жару и отравленные колодцы с источниками не забудь, — загибал пальцы писарь. — И вернулся бы ты в Москвы с такими делами… Чувствуешь что бы сказал? Все бы припомнили, ничего не забыли.

У воеводы во время всего этого монолога лицо меняло цвета — с мраморно бледного на пурпурный.

— Сказали бы, что пол армии положил, а ничего не добился. Горе-воевода, на улицах стали бы болтать. Мол, русскую кровушку не пожалел, — продолжал вещать парень. — Досталось бы и государыне Софье.

Один из воинов начал медленно оседать на пол. Чувств, похоже, лишился. Решил, бедолага, что при заговоре присутствует. Не лучше и второй выглядел. Того и гляди тоже в обморок брякнется. А что, кому охота живьем кожи лишиться или под четвертование попасть⁈ Ведь за участие в заговоре именно такие наказания и полагались.

— Нарышкины живо бы ее подвинули, а может и того хуже… — парень, глядя прямо в глаза Голицыну, сделал характерное движение ногой, словно давал кому-то пинка. — А тебя… тебя…

В этот момент писаря, будто пустым мешком ударило. Речь совсем бессвязной стала, словно целый кувшин крепкого хмельного разом выпил.

Ик! — громко икнул, и потеряв равновесие, вновь повалился на землю. — Ик! Что-то меня снова накрывает не по-детски… — речь его стала невнятной, превращаясь в никому не понятное бормотание. — Сатана, твою мать, опять твой подарок… Я теперь, что самогонный аппарат на ножках? Сам из себя самопал гнать буду⁈

Писарь начал возиться, снова пытаясь подняться на ноги. Никак не получалось. Вдруг бросал свои попытки встать и начинал хлестать себя по щекам. Явно хотел в сознание прийти. Куда там? Все становилось лишь хуже и хуже.

— … Б…ь, в говнищу! В полную говнищу! — фыркал парень, разговаривая сам с собой и уже ни на кого не обращая внимания. — Чертова способность! На хрена она нужна, если я не могу ею управлять! На хрена, я вас спрашиваю!.. Черт, мне совсем худо! Вертолеты, кругом вертолеты!

Он резко согнулся и отрубился, раскорячившись на добрую половину шатра.

В шатре после этого еще некоторое время стояла мертвая тишина. Воевода молчал, воины тоже не издавали ни звука.

— Ты пошел прочь! — наконец, Голицын встрепенулся. Ткнул пальцем сначала в одного, а затем в другого. — Ты! Живо ведро воды принес! Ну?

Первый коренастый воин живо исчез, словно его и не было. Второй, окинув напоследок лежавшего писаря взглядом, последовал за ним. Правда, вскоре вернулся с ведром, полным воды.

— Вон! — сверкая глазами, заорал на него Голицын.

Тот со страху запутался в полах шатра и аж кубарем выкатился наружу.

Оставшись один, воевода подошел к лежавшему телу и на некоторое время застыл рядом с ним. Размышлял: сразу ему писаря на плаху отправить или сначала расспросить его. Душившая его злость настаивала на первом, а осторожность и спрятавшийся глубоко внутри него страха — на втором. Ведь, парнишка-то почти во всем прав был. Себе Голицын лукавить не хотел. Глупо было отрицать те слова.

— Повременим тогда, — протянул мужчина, поглаживая бороду. — На плаху всегда отправить успеем. Говорить сначала будем. Больно уж чудные речи он ведет для худородного юнца. Не подсыл ли какой? Вдруг кто из бояр своего человека или даже отпрыска в писари устроил для пригляда за мной? Юнец же крепкой медовухи упился и начал языком трясти, где и как попало… Могло и так быть.

Размышляя, он взял ведро и с размаха опрокинул его на бесчувственное тело. Следом еще пару пинков добавил для протрезвления.

— Гм… Кто еще там… Я сейчас… — тело вроде зашевелилось. Даже какие-то звуки начало издавать. Удовлетворенно хмыкнув, Голицын еще пару раз ударил. — … Вот я сейчас… Уйди! Прочь! Дай поспать…

Теряя терпение, воевода наклонился и, схватив тело за грудки, начал его с силой трясти. Ему непременно надо было узнать все, что было в голове этого непонятного юнца. Он был готов даже собственноручно вытрясти это из него. Ведь, пьяные бредни этого писаря казались очень даже правдоподобными, что особенно пугало.

— Просыпайся, сукин сын! Немедля, просыпайся! — начал отвешивать парню такие плюхи, что, того и гляди, голова оторвется. Кажется, это возымело свой эффект — писарь уже мычал не так мутно и непонятно, какие-то осмысленные фразы начали проскальзывать в его бормотании. — Что ты там рассказывал? Про меня, про государыню? Откуда знаешь? Кто надоумил? Нарышкины⁈ Салтыковы? Захарьины? Или может ляхи? Или того хуже, фрязины[1]? Быстро отвечай!

Писарь таращил на него глаза, в которых с трудом угадывалось сознание.

— … Ты… Голицын. Да, точно, Голицын, — сфокусировав взгляд на лице воеводы, наконец, начал говорить паренек. — Что ты орешь на меня? Не видишь, я немного выпил. Черт, не сам выпил, а так получилось… Не ори на меня! Тебе все равно кирдык! Что, слова такого не знаешь⁈ Значит, капец, каюк, амбец, писец… Русский язык что ли забыл⁈ Учился плохо?

Злой, как черт, Голицын тряхнул писаря в очередной раз. У того аж зубы клацнули от такого.

— Б…ь, больно… Короче, без победы вернешься, всю жизнь поломаешь. Враги так выть начнут про это, что ничего сделать не сможешь. На тебя всех собак повесят: и гибель русских солдат, и потерю богатого обоза, и само поражение. Обвинят одновременно и в предательстве, и глупости. Через тебя достанется и государыне Софья, что за тебя поручилась перед Боярской Думой, — трезвеющий на глазах писарь начал такое выкладывать, что впору было за голову хвататься. А лучше самому хватать саблю с пистолем и на лицом белом коне лететь на врага. Самолично врага в капусту рубить, из пистолета стрелять. — И как только с трона ее «попросят», тебе тоже все припомнят. Все грязное белье вытащат, в век не отмоешься. В самом же конце могут и голову отрубить, — писарь резко рубанул краем ладони по своей шее. Мол, именно так все и будет.

— Не веришь? Вижу, что не веришь. Не сомневайся, все именно так и будет. Вспомни, сколько у тебя и государыни Софьь врагов? По-хорошему, все вас ненавидят. Даже, Милославшие, что ее рода, тоже ничего хорошего все равно о вас не скажут. Одну только грязь лить станут.

— Хочешь всем своим завистникам рты закрыть и положение свое при дворе упрочить, вернись победителем. Раздолби это Крымское ханство в кровь и дерьмо, чтобы там и камня целого не осталось. Тогда тебя по-другому встретить.

Столь длинная тирада явно далась писарю не просто. На лбу пот выступил, в дыхании отдышка появилась. В какой-то момент он замолчал.

Голицын же отошел к столику, где у него стоял кувшин с вином. Ему сейчас срочно нужно было хмельного, чтобы хоть как-то услышанное переварить. Все казалось правдой, но личность рассказчика при этом вызывала очень большие вопросы…

Воевода налил себе гишпанского сладкого вина в кубок и опрокинул содержимое в себя. С жаркой волной, пошедшей от хмельного по телу, пришла в его голову одна необычная мысль. А не от лукавого ли все это? Обычный юнец, к которого молоко на губах не просохло, вдруг начал говорить о государственных секретах. К тому же приписывает себя уничтожение войска крымского хана. Неужели это происки Дьявола⁈

Достав крестик, Голицын пошел к писарю.

— Соверши крестное знамение и прочти символ вер… — бросил он было, но замолчал. Парнишка вновь лежал без чувств. — Хм… Это еще что такое? Свят, свят, свят! — вдруг зашептал боярин, начиная быстро-быстро креститься. Правая рука совершала неимоверное быстрые привычные движения, снова и снова совершая крестное знамение. — Кровь из глаз сочится…

Его спина мигом покрылась холодным потом. Щека задергалась. Ведь, только что Нечистого поминал, а тут такое случилось. Поневоле испугаешься.

— Так и есть, кровью из глаз истекает…

Писарь, словно великий библейский святой в руках язычников, действительно плакал кровавыми слезами. От глаз и вниз пролегли две кроваво-красные дорожки, оканчивавшие крохотными красными капельками.

— Что это такое? Господи…

Он осторожно встал на колени и наклонился вперед, желая все внимательно рассмотреть. Ведь, чудо на его глазах творилось. Настоящее чудо, о котором только в житиях святых рассказывается!

— Кровь…

Наклонился еще немного и вдруг замер. Почувствовал отчетливый запах вина, которое так любил. Пахло терпким невероятно сладким вином из солнечной Испании, вкус и аромат которого ему были прекрасно знакомы. Ошибиться он никак не мог.

Голицын недоуменно тряхнул головой. Запах становился все сильнее и сильнее.

— Ничего не понимаю, — принюхивается он, пытаясь понять, откуда идет такой сильный аромат. — Это же от…

Не веря внезапно появившейся у него мысли, боярин касается одной из кровавых дорожек на лице писаря. Затем подносит палец, кончик которого был чуть измаран красным, к носу.

— Вино? Это же вино! — круглыми от удивления глазами он смотрит вниз и ничего не может понять. — Как же так? Подожди-ка… Одежда… Она тоже в вине!

Лежавший парнишка был едва ли не пропитан королевским испанским вином, небольшая бутылочка которого продавалась на весь золота. В вине были его волосы, одежда, сапоги… Все в вине…

— Господи… Господи… — ошеломленно забормотал Голицын, медленно отползая в другой конец шатра. — Что это? Почему это? Откуда…

Пятясь спиной вперед, он случайно задевает бронзовую тревогу с медным тазом, в котором была налита вода для умывания. С грохотом таз падает, и его содержимое опрокидывается на самого воеводу. От неожиданности тот вздрогнул, замирая на месте.

— А… — ахнул, с ужасом смотря на свою одежду. Камзол, чулки, рубаха были окрашены красным. — Вино… Господи, здесь тоже вино…

Мечущий по сторонам взгляд вновь падает на валявшегося без чувств писаря и замирает на нем.

— Ты! Это же ты! Это сделал ты! — в его взгляде что-то изменилось.

[1] Фрязины — католики