Адский договор: Переиграть Петра 1 (СИ)

5. Не все так просто, как казалось

Думный боярин Михаил Петрович Воротынский, возглавлявший Разбойный приказ, был весьма примечательной фигурой. Имевший свое мнение по каждому вопросу и не боявшийся его высказывать самой государыне царевне Софье, он слыл чрезвычайно резким человеком, очень жёсткого нрава и скорым на расправу. Поговаривали, что чем-то неугодившие ему люди, быстро пропадали, словно из никогда и не было. Ладно бы это касалось обычных «черных» людишек ещё ничего. Им сам Господь заповедовал в страданиях и страхе жить. Но в казематах Разбойного приказа ведь исчезали и большие люди — приказные дьяки, городовые воеводы и даже некоторые бояре.

Внешне выглядел боярин подстать идущей о нем славе. Весьма дородный, внушительных статей. Его брюхо всегда прежде него самого в комнату входило. Глаза, когда гневался, выкатывались из глазниц, гром и молнии метать начинали. Того и гляди как дикий зверь, на людей бросаться начнет. Может и правду про него говорят, что своих обидчиков голыми руками рвать любит. Но разве может такое Господь допустить?

Сегодня ждал он в гости своего старого друга, Федора Скуратова, с которым ещё при покойном государе Алексее Михайловиче сильно дружен был. Вроде бы даже его племяшка за младшего сына Скуратова вышла. А родная кровь не водица, как известно, крепче веревок держит.

Вот кстати о сам Скуратов пожаловал. Не испугался начавшейся распутицы. Ведь еще пару дней такого тепла и дороги совсем пропадут. Грязь непролазная начнется.

— А! Дорогой друже! Великая радость в дом! Совсем забыл обо мне! — радостно закричал Вортынский, едва только в воротах появился Скуратов, верхом на черном жеребце, и в окружении своих людей. Со всех сторон уже бросились слуги помогать гостям. — Проходи, проходи!

Скуратов грузно слез с коня. Размашисто перекрестился и пошел к хозяину.

— Вчерась только, Федор, мне такого вина раздобыли, что ни в сказке сказать, ни пером описать, — обнявшись со Скуратовым, стал рассказывать Воротынский, кивая на большую дубовую бочку у крыльца дома. — Я из кувшинчика для пробы пару глотков сделал и чуть не обомлел. Скажу тебе, даже у самой государыни такого не пробовал…

Вдруг он развернулся к бочку.

— А ну-ка, моему лепшему другу, этого божественного нектара налейте! Где мой кубок? Тот, что из самой Гишпании привезли, тамошним государем дарованный! — крикнул Воротынский, повелительно указывая на бочку. Кто-то из слуг уже бежал с огромным, едва ли не литровым, серебряным кубком, украшенным крупными опалами. — Лейте! До краев лейте! Пусть попробует сего вина! Никогда такого еще не пробовал! Мне шепнули, что несусветные деньги за него уплачены.

Из бочки уже выбили крышку и зачерпнули оттуда кубком, который тут же супружница боярина на белом ручнике поднесла гостю. Тот в этот миг едва не светился от удовольствия. А как же⁈ Такое великое уважение ему оказали! Сам глава Разбойного приказа, почитай правая рука государыни, его чаркой вина жаловал. Воистину великая честь! Завтра же о сем по всей Москве разговаривать будут. К тому же и самому Скуратову уважения прибавиться от других, что услышат о таком.

Взяв кубок, Скуратов преувеличенно уважительно поклонился. Мол, ценю и благодарю, друже. После сделал глубокий глоток и тут же едва не выронил кубок.

— Хр-р-р, — захрипел гость, сплевывая простую воду. В серебряном кубке, который ему только что с такой помпой преподнесли, была самая обыкновенная родниковая вода. — Тьфу! Тьфу!

В тут же повисшей во дворе тишине бледный, как смерть, Скуратов поднял кубок над головой и с силой его шмякнул прямо о землю. Не смог от стерпеть такого надругательства над своей чести, да еще от лучшего друга. Надо было такое придумать, при всех преподнести ему простой воды, выдав его за вино. Худшего оскорбления даже в голову прийти не может.

— Что же ты, боярин, так меня невзлюбил? Как шавку подзаборную на посмешище реши меня выставить? Воды мне простой налил вместо вина, — с сильной обидой в голосе говорил Скуратов, уставившись на хозяина дома. Воротынский же никак не мог взять в толку, что происходит. Он же пробовал это вина у кабатчика, что ему в особом кувшинчике отпить дал. Не дурак же он в самом деле, без пробы товар брать. — Не по чести это, не по людски, Михаил Петрович.

— Что… — боярин, с диким изумлением оглядывая двор, пошел к бочке. Оттолкнул какого-то служку, что услужливо пытался помочь ему зачерпнуть из бочки содержимого. Так со злости пнул холопа, что тот вверх тормашками полетел.

Громко глотнул из кружки, самолично опущенной им в бочку.

— А-а-а-а! — вдруг заревел он. Набычился, словно бодать кого-то собрался. Кружка вылетела из его руки и с хрустом глиняных осколков разлетелась о стену дома. — А-а-а! Стенька! Витька! Прошка! — кричал, зовя наивернейших холопов. Те, у него всегда по особым поручениям хаживали. — Кривого Емельку, кабатчика, сукина сына, немедля ко мне привести! Чтобы мигом! Коней возьмите! Под мои очи, этого стервеца! Обмануть меня решил! Подлюга! Плетьми до костей хлестать буду! — бушевал боярин, размахивая руками, как ветряная мельница лопастями. — Самолично… До костей, чтобы мясо лоскутами слезало! Апосля в подвалах сгною…

И тот и другой успокоились лишь тогда, когда выпили по чарке крепкой медовухи. Супружница Воротынского, женщина пожившая и все понимающая, быстро сообразила принести из подвала старого меда и подать обоим. Те, сверкая глазищами друг на друга, опрокинули по чарке, крякнули и словно под копирку губы рукавами кафтанов вытерли. После чарки на стол поставили и требовательно пристукнули ими о дерево. Мол, еще по одной нужно.

Вскоре уже виниться друг перед другом начали. Обида начала растворяться в крепком меде, вперед полезли старые воспоминания, извинения.

— Прости меня, друже. Все бес меня попутал. Я же к тобе, как брату старшому, — стучал по столу кулаком Скуратов. Того и гляди обниматься полезет, чтобы выразить свои братские чувства. — Сердце аж болит, — со всей силы рванул на своей груди кафтан, тот аж пуговицами выстрелил. — Совсем дураком стал…

Не отставал от него и Воротынский, чувствовавший за собой не меньшую вину. Не мог он себе простить, что невольно нанес старому другу такую сильную обиду. Ведь, и за меньшее могли злобу затаить и убивцев подослать. Нехорошо это, плохо.

— И я перед тобой повиниться хочу. Негоже было так делать, — гундосил боярин. — Я ведь, все проверил. Самолично попробовал. Кабатчик собака кувшин принес, сказал, что из этой бочки наливал. Паскудина! Все душу у него наизнанку выверну! Падаль такая! — поливал он кабатчика последними словами. — Скажи, что нужно. Все тобе сделаю. За мою обиду великую все исполню.

Скуратов сначала замотал головой. Мол, не нужно ему ничего, все есть. Только вдруг остановился.

— А есть у меня до тебя просьбишка, Михаил Петрович. Ведь и ехал до тебя для этого, чтобы поговорить с тобой, — подсел он ближе к хозяину дома. — Хотел до твоей милости обратиться. Ты ведь сам глава Разбойного приказа.

Воротынский при этих словах решительно отодвинул от себя чарку и блюдо с исходящим паром мясом.

— Говори… — мотнул он головой и хмеля в глазах, как не бывало. — Может, кто обиду тебе или твоей семье нанес. Али кто из соседей на земли твои зарится. Чем смогу, тем и помогу.

Гость тоже убрал руки от чарки. И так много выпили, а дело слишком серьезным было. Скуратов не стал «тянуть быка за рога», а сразу в лоб начал.

— … Совсем меня лихие людишки одолели. Спасу от них никакого нету, — жаловался он, хмуря лицо. — Никогда не было раньше, сейчас же цельная шайка завелась. Все моих людишек запугали. Те, вообще, перестали в лес ходить. Холопов в бронях с ружьями и пиками приходится с ними пускать, а то большой расход получается. Третьего дни, вообще, чуть мой дом не сожгли. Ночью, когда все спали, запалили один из сараюшков, где у меня брюква хранилась. Еле-еле остальное спасли.

Рассказывал про то, что душегубы совсем от него торговцев отвадили. Оттого у него много припасов пропало, что хотел продать. В убытки великие его ввели. Правда, это не помешало ему положить на стол увесистый мешочек с серебряными талерами. Мол, для доброго дела не жалко.

Много чего другого рассказывал гость, отчего лицо Воротынского все больше и больше вытягивалось. Ведь совсем недавно он самолично государыне царевне Софье рассказывал, что почти не осталось на Руси-матушке разбойников и душегубцев. Похвалялся, что очень многих извел, на кол посадил и в подвалах сгноил. Государыня за то изволила его похвалить и пожаловать его саблей булатной с самого Индейского царства[1]. Теперь же, выходило, что обманывал он саму государыню. За такое вряд ли погладят по головке…

— Вот, что сделаем Федор, — решительно произнес боярин, принеся из другой светелки пергамент, гусиное перо и чернила. — Самолично отпишу про твою просьбу главе стрелецкого приказа. Попрошу, чтобы немедля, послал на твои земли стрельцов. Пусть они там все вверх дном перевернут, а душегубов этих доставят под мои очи.

Почти пять десятков стрельцов с пушками пообещал Скуратову боярин, что по тем временам считалось более чем серьезной силой. Лесных разбойников обычно гоняли существенно меньшие отряды — десяток, может два десятка стрельцов.

— Еще вот что, Михаил Петрович, — оказалось, у Скуратова была еще одна просьба, которую он и не преминул высказать. — Есть у меня соседушка один. Худородный дворянчик, у которого в амбаре мышь на аркане повесилась. Ни рожи, ни кожи. Только землица у него уж больно хороша: все растет, лес густой, в озерах железной руды много. Мне бы оно очень хорошо подошло. Поместье бы округлилось.

Воротынский понимающе хмыкнул. Рядовая ситуация. Кому не хочется землицы к своему поместью прибавить? Лесок с речкой отхватить? Всем хочется. Это понимание их и сближало.

— Кто таков хоть? — кивнул головой боярин, берясь за гусиное перо. Следовало записать имя, а то за день столько всего наслушаешься, что многое забывать начинаешь. А может и возраст уже сказывается, чай не мальчик уже. Почти шесть десятков годков ему уже. Вот Воротынский и завел такую привычку все самое важное записывать. Он даже гордился этим. Мол, грамотный. — Как его звать?

Услышав имя дворянина Кобылина, боярин пожевал губы. Вспоминал, что за род такой, где само поместье располагается. Не вспомнил. Значит, действительно, род был худой, незнатный. С такими и говорить нечего.

— Сделаем, Федор. Все сделаем в лучшем виде. Придумаем что-нибудь. Говоришь, юнец там и вдовица. Тогда, считай, дело вовсе решеное, — успокоено проговорил хозяин дома. — Придумаем что-нибудь. Впервой что ли… Юнцу уже сколь? Новик уже поди. Значит, после смерти отца должен прийти на поместный смотр с оружием и боевыми холопами. Где он на все это гроши возьмет? Тут чуть ли полсотни рублем потребно, — усмехнулся Воротынский. — Коли хозяйство у них дырявое, значит, взять деньги неоткуда будет. Словом, после поместно смотра поместье отберем. Я словечко скажу, чтобы тебе отдали…

Напрягшийся было, Скуратов тут же расцвел. Подождать, конечно, придется немного: может до полгода, а может поболе. Кто этого юнца с его матушкой знает? Вдруг решат все сами отдать. Тем более он уже предлагал их землицу выкупить.

— Добро, Михаил Петрович. По гроб жизни благодарен буду, — сидя поклонился гость. Подтянул к себе кувшин с медовухой и разлил по чаркам: себе и хозяину. — Давай, друже, выпьем за тебя. Пусть сильна будет твоя рука, пусть удача с тобой останется и Господь одаривает своими милостями.

Все внимательно и важно выслушав, хозяин тоже поклонился. Ответное уважение выказал. С таким нельзя было шутить, коли пожелание от чистого сердца шло.

— И тебе тоже желаю всех благ, — ответил Воротынский, поднимая чарку вслед за гостем. — Нет у меня больше столь лепшего друга, как ты. Давай с тобой обнимемся…

Выпили, крепко обнялись и троекратно расцеловались. После, повернувшись к красному углу с образами, осенили себя крестами. Мол, чтобы Господь хорошее дело с землицей благословил.

… Воротынский, конечно, помочь с военным отрядом пообещал, письмо в Стрелецкий приказ написал. Только там тоже не дураки сидели. Пришлось, Скуратову и туда поминок[2] занести. Почитай, почти двадцать рублей серебром отдал.

За всеми делами удалось лишь на третий день из столицы выехать. Целой шумной кавалькадой скакали. Впереди два его холопа в бронях со стягом. Позади он сам на черном жеребце в ярко начищенной кольчуге и золоченом шлеме. Подле него по правую руку стрелецкий полусотник, высокий воин в ярко-красном кафтане и с бердышом. Позади них скакал весь стрелецкий отряд, все пять десятков бравых молодцов: мордатые, косая сажень в плечах, с ружьями на плечах, шапки малиновые залихватски на бок сдвинуты, песню голосят. За последней парой воинов две лошади целую пушку везут. Знатно расщедрился стрелецкий голова. Повозки и телеги с их дороги прочь уходят. Люди сразу же шапки снимают с голов и кланяться начинают. Не иначе думаю, какой знатный боярин едет к себе домой.

Скуратов, восседая на жеребце, лишь в бороду посмеивается и по сторонам важно посматривает. Мол, прочь, чернь, с дороги. Большой человек едет, не чета вам.

В душе же довольство, что все задуманное исполнил: и стрелецкий отряд выпросил, и про поместье Кобылиных договорился. Хорошо, получалось. Во всех его начинаниях Господь благоволит. Значит, особый он, Федор Скуратов, человек, Божьей милостью осененный. По правде поступает.

Мыслью уже начал планы на новую землицу строить. На следующий год еще одно поле прикажет распахать, чтобы все его рожью засеять. Рожь ведь всегда в цене. Ее потом монастырю продаст. С местным игуменом уже договорился. Тот все возьмет по хорошей цене. А не возьмет, заезжим торговцам продаст. Лесок, что у Кобылиных под боком, пожалуй, не будет трогать. Больно уж для охоты он хороший. Запретит крестьянами туда нос казать. Сам будет там зверя промышлять. Может даже кто-нибудь из дорогих гостей пожелает там поохотиться.

— Господине, сказать хотел, — тут, нарушая всю идиллию, к нему наклонился полусотник и негромко произнес. — У нас ведь порохового зелья кот наплакал. Ведь, уже полгода денег на зелье казна не платит. Почитай, и стрелять-то нечем, — он выразительно потряс здоровенным ружьем, притороченным к седлу. — Может, у тебя разживемся? Совсем немного нужно зелья. По четверть фунта на брата. Тогда так лиходеев шуганем, что по всей округе слышно будет. Только, чтобы хорошее зелье было, не отсыревшее…

Скривившийся Скуратов нехотя кивнул. Мол, даст немного. Было у него три или четыре бочонка с отличным французским порохом припрятано на «черный» день. Видимо, придется немного этим голодранцам дать.

— Вот же, голова, брехун… Похвалялся, что отряд даст со всеми припасами, — забурчал недовольно Скуратов, негромко, правда. Кто знает, вдруг, полусотник донесет кому-нибудь про его речи. Плохое тогда случится может. — Нужно с этим потолковать. Пару рубликов ему кинуть, чтобы рот за замке держал и лишний раз не разевал. Ничего… Дома прикажу баньку истопить, стол накрыть, да Дуньку-дуру ему подложить в постель. Как шелковый станет…

Скуратов искоса посмотрел на полусотника, который уже отъехал чуть в сторону и о чем-то разговаривал со своими людьми. Вроде, человек, как человек. Можно, значит, с ним договориться…

[1] Индейское царство — так, как правило, называлась Индия в России до Петра Великого.

[2] Поминок — подарок, в данном контексте взятка.