Агент Зигзаг. Подлинная военная история Эдди Чапмена, любовника, предателя, героя и шпиона

21 «Ледяной фронт»

Штефан фон Грёнинг никогда не распространялся о тех ужасах, которым ему пришлось стать свидетелем во время своей второй ссылки на Восточный фронт, однако этот опыт, несомненно, «оказал на него огромное влияние». Он рассказывал лишь об одном эпизоде, когда он должен был открыть закрытую коммунистами церковь в каком-то городке, захваченном немцами. Он помнил, как сельские жители, входя в храм, падали на колени. Фон Грёнинг не отличался религиозностью, однако и его тронуло проявление столь глубокой набожности в разгар жестокой войны. За последние несколько месяцев он постарел на несколько лет. Он поседел, его лицо обвисло и приняло нездоровый желтоватый цвет. По утрам руки у него тряслись, и остановить тремор могла лишь первая утренняя рюмка. Его рассеянное высокомерие исчезло под напором ледяных ветров России. В свои сорок пять фон Грёнинг выглядел стариком.

Тем не менее прямая фигура в армейской шинели, дожидавшаяся за барьерами в аэропорту Осло, была безошибочно узнаваемой. «Спасибо Богу, ты жив», — проговорил фон Грёнинг. «Он казался по-настоящему взволнованным». Чапмен тоже был искренне рад видеть «старика»: его симпатия, поблекшая за месяцы его предательства, продолжавшегося и поныне, вспыхнула с новой силой. Фон Грёнинг представил стоявшего рядом с ним круглолицего мужчину с намечающейся лысиной, в форме офицера флота, как капитана Джонни Хольста, назвав, в порядке исключения, настоящее имя. Капитан приветливо улыбнулся и на плохом английском поздравил Чапмена с прибытием в Норвегию.

По дороге в город фон Грёнинг заявил, что Чапмен вскоре получит возможность «наслаждаться заслуженным отдыхом», но перед этим ему предстоит еще один допрос, и, кроме того, он должен подготовить подробный и обстоятельный отчет для отправки в Берлин.

Фон Грёнинг прибыл в Осло несколькими днями ранее, поселившись в отличной «холостяцкой квартире» в доме номер 8 по Гроннегате, где он теперь открыл бутылку норвежского «аквавита», чтобы отпраздновать благополучное возвращение Чапмена. Вечеринка началась. Первой пришла симпатичная юная девушка по имени Молли, за ней прибыли крепкий, неглупого вида немец по имени Питер Хиллер и поляк Макс с длинными волосами, увешанный крикливыми украшениями. Эдди плохо потом помнил свою первую ночь на норвежской земле, вспоминал лишь, что «гости, казалось, были рады видеть его, все они шумно радовались его успеху в Англии», и больше всех — сам фон Грёнинг. Чапмен поинтересовался судьбами бывших сотрудников нантского подразделения абвера, однако его бывший шеф говорил о них весьма уклончиво. По его словам, Уолтер Томас был в Берлине, но вскоре должен был прибыть в Осло, чтобы вновь принять на себя обязанности «компаньона» Чапмена. Чапмен про себя застонал: молодой нацист с его страстью к английским народным танцам был слишком мрачной, даже, пожалуй, зловещей компанией. Любитель выпить Хольст, развалившийся на диване и напевавший какую-то застольную немецкую песню, казался куда более приятным товарищем по развлечениям. Вскоре между Хольстом и Хиллером разгорелось нешуточное соперничество за прелестную Молли — и тут Чапмен провалился в сон.

Допрос начался на следующее утро, невзирая на жестокое похмелье, равно терзавшее и того, кто задавал вопросы, и того, кто отвечал на них. Фон Грёнинг обладал истинным талантом в искусстве допроса. Кроме того, он близко знал Чапмена и мог легко распалить его гордость, вызвать гнев или уколоть самолюбие. Временами его глаза под тяжелыми веками казались совершенно сонными, — однако он тут же задавал резкий и неожиданный вопрос, заставлявший Чапмена обливаться холодным потом. Допрос продолжался две недели, каждое сказанное слово записывалось, после чего запись расшифровывала Молли Стирл — та самая гостья с вечеринки, оказавшаяся секретарем отделения абвера в Осло. Фон Грёнинг допрашивал его безжалостно и дотошно, однако что-то иное было в его манере говорить с Чапменом, что-то, отличавшее их беседу от подробных допросов, которым его подвергли в Испании, Франции и Берлине. Фон Грёнинг явно желал, чтобы Чапмен прошел испытание: если тот ошибался в фактах или хронологии, бывший шеф мягко направлял его в нужное русло, сглаживал несоответствия и лишь потом двигался дальше. Фон Грёнинг был на стороне Эдди, он желал ему успеха, — как ради самого Эдди, так и ради себя.

Чапмен чувствовал, что их отношения изменились. Прежде, в Нанте, он всецело зависел от воли фон Грёнинга, старался заслужить его похвалу и был горд его вниманием. Теперь они не то чтобы поменялись ролями, но были уже практически на равных. Чапмену было необходимо, чтобы фон Грёнинг поверил ему, тот же, в свою очередь, нуждался в успехе Эдди, в нарушение всех правил безмолвно предлагая ему поддержку. Временами казалось, что он испытывает к Чапмену некое подобие заискивающей благодарности: ведь без него фон Грёнинг, быть может, до сих пор утопал бы в крови и грязи на Восточном фронте. Фон Грёнинг гордился своим протеже и к тому же доверял ему, что, по мнению самого Чапмена, было лучшей гарантией его безопасности. Статус фон Грёнинга в абвере упал после исчезновения Чапмена; возвращение агента подняло его акции на прежнюю высоту. Чапмен был не просто очередным агентом: он был «инвестицией в карьеру», человеком, которого «он сотворил» в германской секретной службе, и оба знали об этом.

Взаимная зависимость шпиона и его шефа не была чем-то необычным, с чем Чапмен и фон Грёнинг столкнулись первыми. Это был главный, определяющий изъян в работе германской секретной службы. Децентрализованная структура абвера предусматривала, что офицеры службы лично отвечают за собственные агентурные сети. Вильгельм Канарис контролировал работу службы в целом, однако ее отдельные подразделения и даже отдельные офицеры внутри одного и того же департамента работали в значительной степени независимо, конкурируя друг с другом. В британской секретной службе оперативные сотрудники делили ответственность с шефом службы, так что шеф, чей личный интерес был неразрывно связан с успехами его агентов, обычно не общался с этими агентами напрямую. «Абсолютная личная честность в сочетании с отсутствием любых личных интересов — первое и основное условие успеха», — настаивал Мастерман. В абвере, напротив, каждый начальник службы возлагал на агентов собственные честолюбивые планы — до такой степени, что готов был подавить возникающие у него подозрения, утверждая, что этот агент лоялен и действует результативно, хотя бы факты свидетельствовали об обратном. Даже если агент был совершенно бесполезен или дела обстояли еще хуже, начальник службы не желал признать своего провала, логично, но пагубно рассуждая, что «из эгоистических соображений лучше иметь продажных или нелояльных агентов, нежели вовсе не иметь таковых».

Видел ли фон Грёнинг Чапмена насквозь своими водянистыми голубыми глазами? Несколько раз Чапмен ловил на себе его настороженный взгляд и размышлял, почуял ли его ложь этот человек, знающий его лучше, чем кто бы то ни было. Как говорил один из помощников фон Грёнинга, «Штефан всегда имел свое собственное мнение, при этом был человеком скрытным и никогда не говорил, что думает по тому или иному вопросу, если его об этом не спрашивали». Впрочем, если фон Грёнинг и заподозрил, что его водят за нос и что вся история диверсии, геройства и чудесного спасения была лишь тщательно сфабрикованной ложью, он промолчал, и его глаза под тяжелыми веками предпочли ничего не замечать.

Чапмена поселили в «Форбундсе», большом, комфортабельном деревянном отеле в центре Осло, целиком отведенном для нужд абвера и люфтваффе. Фон Грёнинг выдал ему 500 с лишним крон на расходы, предупредив, что он может получить дополнительные деньги «в любой момент, как только попросит о них». Полностью свое вознаграждение Чапмен получит после того, как его отчет будет написан, отправлен в Берлин и там одобрен.

Впервые Эдди лицом к лицу столкнулся с оккупированной страной. Во Франции он общался с горсткой проституток, коллаборационистов и спекулянтов, почти не сталкиваясь с простыми французами. В Лондоне его контакты помимо сотрудников секретных служб были немногочисленны и проходили под строгим надзором. Теперь он наблюдал нацистский режим в действии с неприятно близкого расстояния.

Оккупация Норвегии в апреле 1940 года была стремительной и опустошительной. Нация осталась без лидера: король Хаакон отправился в Лондон, в изгнание. Норвежские фашисты, возглавляемые Видкуном Квислингом, получили власть над страной, создав марионеточное правительство, действовавшее по указке немцев. Относительно Норвегии планы Гитлера были несложны: защищать ее в случае атаки британцев, высасывать из страны все соки и прививать ей нацистскую идеологию. Однако норвежцы отказались быть насильно водворенными в число фашистских государств. Давление и угрозы привели лишь к ответному насилию. Весной 1942 года, говоря о непокорных норвежцах, Геббельс заявил: «Если они не научатся любить нас, им, по крайней мере, придется научиться нас бояться». Многие норвежцы действительно научились бояться нацистов, находясь под прессом учиненного гестапо террора, однако большинство предпочли учиться ненавидеть. Немногие граждане страны согласились сотрудничать с нацистами — некоторое число предателей находится всегда. Экстремистски настроенные и амбициозные вступили в нацистскую партию или добровольно присоединились к дивизии «Викинг» — норвежскому легиону, отправленному Гитлером на Восточный фронт. Квислинг — несамостоятельный, неумелый и фанатичный — получил редкий знак отличия: его имя ассоциировалось лишь с одним поступком — предательством, причем настолько прочно, что вскоре стало нарицательным. На противоположном нравственном полюсе активное норвежское Сопротивление организовывало протесты, забастовки, диверсии и даже политические убийства.

Между двумя полюсами — коллаборационизмом и Сопротивлением — большинство норвежцев питали к оккупантам угрюмую, дерзкую ненависть. В знак протеста многие носили скрепки на лацканах пиджаков. Скрепка — чисто норвежское изобретение: небольшой кусочек металла стал символом единства, объединения общества против оккупантов. Гнев норвежцев прорывался в небольших бунтах и актах неповиновения. В ресторанах официанты всегда первыми обслуживали своих соотечественников; норвежцы предпочитали перейти улицу, чтобы не встретиться взглядом с немцем, и всегда говорили только на норвежском; в автобусах никто не садился рядом с немцами, даже если салон был забит под завязку. Это пассивное сопротивление приводило оккупантов в такую ярость, что они ввели правило, согласно которому запрещалось ехать в автобусе стоя, если хотя бы одно место было свободно. Сотрудничавших с немцами избегали бывшие друзья, соседи, родственники: их редко осуждали вслух, однако они оказывались выброшенными из общества. Это коллективное холодное презрение, выказываемое оккупантам, которых норвежцы словно пытались выморозить из страны всеобщей холодностью, участники Сопротивления называли «ледяным фронтом».

Немцы и их норвежские приспешники искали отдохновения от всеобщей враждебности в тех немногих местах, где они могли беспрепятственно общаться, — таких, как отель «Ритц» и большой ресторан, получивший новое имя «Левенбрау», куда пускали лишь немцев и коллаборационистов. Но даже в этих местах, наглухо отгороженных от остальной Норвегии, по словам Чапмена, «была тяжелая атмосфера». Норвежцы считали Чапмена немцем и избегали его. Они односложно отвечали на его вопросы, смотрели с плохо скрываемым презрением, — как он вспоминал позднее, «как будто из-за стены ненависти». Во Франции он и близко не сталкивался с подобным антагонизмом. По натуре человек общительный, Эдди на собственной шкуре познавал, каково быть презираемым всеми вокруг.

Дискомфорт усугубляло и то, что его немецкие боссы, казалось, тоже смотрят на него с недоверием. Улыбчивый Джонни Хольст сопровождал его повсюду — дружелюбный, но внимательно следящий за каждым его шагом. Всевозможные официальные лица, то и дело появлявшиеся в отеле «Форбундс», «казались подозрительными и не были склонны к общению». Хитроумно составленный им вопрос об операциях разведки был встречен молчанием. Фон Грёнинг обещал ему «полную свободу», однако оба знали, что свобода Чапмена была далеко не полной. Представители абвера, встречаясь с ним, никогда не называли своих имен. Ему ни разу не было дозволено переступить порог местной штаб-квартиры абвера — целого комплекса квартир на Клингенбергате. Фон Грёнинг велел ему расслабиться и «не думать о работе». Поначалу он воспринял это как награду, однако постепенно понял, что этот принудительный отдых был лишь предосторожностью во имя безопасности, способом держать его в поле зрения.

Ему велели носить с собой пистолет, докладывать, если он почувствует за собой слежку, и никогда не попадать в поле зрения фотообъектива. Британские агенты, предупредил фон Грёнинг, несомненно ищут его, а быть может, даже хотят убить. Однако немцы тоже следили за ним. Впрочем, как и норвежцы.

Чапмен был в Осло уже несколько дней, когда в город наконец прибыл Вальтер Преториус, которого он знал как Уолтера Томаса, — грязный и растрепанный после трехдневного путешествия через Швецию и более, чем обычно, раздражительный. Преториус, успевший тем временем жениться на своей детской любви Фредерике, проходил в Берлине специальный курс подготовки для офицеров, направляющихся на Восточный фронт. Он был в ярости, услышав, что ему придется бросить учебу и вновь нянчиться с Чапменом. В отличие от фон Грёнинга, который был счастлив улизнуть из гигантской мясорубки, Преториус видел себя рыцарем-воителем в лучших старинных традициях. Убежденный нацист и антикоммунист, Преториус стремился, по его собственным словам, «сражаться с красными» и мечтал получить Железный крест (Чапмен заключил, что Томас страдает «героическим комплексом»). То изливающий из себя потоки нацистской пропаганды, то практикующийся в своих любимых английских народных танцах, Преториус вновь постоянно присутствовал в его жизни — экстравагантный, полностью лишенный чувства юмора и до крайности надоедливый. Через несколько дней Чапмен стал умолять фон Грёнинга отослать Преториуса, но его шеф, у которого тот вызывал не меньшее раздражение, сказал, что у Чапмена нет выбора: Берлин настаивал на том, чтобы на время подготовки отчета молодой нацист стал постоянным спутником Фрица. Ни тот ни другой не знали, что Преториус втайне готовит свой собственный отчет.

После двух недель постоянных допросов фон Грёнинг улетел в Берлин. В его портфеле лежала финальная версия отчета Чапмена, тщательно перепечатанная Молли Стирл. Чапмен наконец-то смог расслабиться, не ведая, что его судьба стала предметом ожесточенных дебатов в штаб-квартире абвера в Берлине: одна из группировок внутри германской секретной службы считала, что он достоин награды, тогда как другая призывала немедленно его ликвидировать. Доводы обеих сторон можно частично восстановить по материалам допросов сотрудников абвера, проводившихся после войны. Фон Грёнинг, естественно, был в числе сторонников Чапмена, указывая, что тот провел «единственную успешную диверсию» за всю историю диверсионного подразделения парижского департамента абвера. Его наиболее решительным оппонентом был новый глава парижского департамента фон Эшвеге, утверждавший, что Фриц либо работал под контролем британцев, либо был обыкновенным обманщиком, «бездельничавшим, будучи в Британии, и навравшим о своих подвигах».

Спор осложнялся внутренней борьбой за сферы влияния и личной неприязнью участников. По словам одного из офицеров абвера, присутствовавшего при обсуждении, фон Эшвеге «явственно считал, что все, сделанное ранее, никуда не годится, — подобное знакомо каждому из нас». С другой стороны, о фон Грёнинге он отзывался как о «человеке, который никогда не прислушивается к чужому мнению». Ожесточенные споры продолжались пять дней, пока решение не вынес, предположительно, лично Канарис. Абверу требовалась история успеха; не было никаких доказательств того, что Чапмен ведет двойную игру, зато имелось множество свидетельств, включая статьи в английских газетах, подтверждающих изложенное в его отчете. Он выказал достойную подражания храбрость на службе Германии, и поэтому его следует наградить, поздравить, во всем ему потакать — и не спускать с него глаз.

Фон Грёнинг вернулся в Осло, сияя от радости. Он объявил, что абвер решил наградить Чапмена суммой 110 тысяч рейхсмарок: 100 тысяч — «за отличную работу в Англии» и еще 10 тысяч — за попытку организации диверсии на «Ланкастере». Это было на 27 процентов меньше обещанных ему контрактом 150 тысяч, но все же огромная сумма, к тому же соответствующая обстоятельствам: абвер лишь на 73 процента верил, что Чапмен говорит правду. Как любой опытный преступник, Чапмен попросил выдать ему всю сумму наличными, однако фон Грёнинг ответил, что он получит оплату в виде кредита в штаб-квартире абвера в Осло, куда он «сможет обращаться за ними в любой момент». Не было нужды добавлять, что в этом случае Чапмен не будет испытывать соблазна скрыться, едва получив деньги на руки. Кроме того, он будет ежемесячно получать зарплату в 400 крон. Чапмен подписал чек, на котором уже стояла подпись фон Грёнинга — теперь не только его шефа, но и его личного банкира.

Последовавшая за этим сцена была, пожалуй, самой удивительной во всей этой истории. Как рассказывает Чапмен, фон Грёнинг торжественно поднялся на ноги и передал ему небольшую коробочку, обитую кожей. Внутри, на черно-красно-белой ленте, лежал «das Eiserne Kreuz», Железный крест — высшая награда для храбреца. Введенный в прусской армии в 1813 году, во время Наполеоновских войн, Железный крест был возрожден кайзером в годы Первой мировой войны, а в ходе Второй мировой превратился в центральный элемент нацистской иконографии, высший символ арийской доблести. Сам Гитлер с гордостью демонстрировал Железный крест, которым был награжден в 1914 году, будучи капралом. У Геринга было два креста — по одному за каждую войну. Загадочная притягательная сила этой награды была столь сильна, что открытки с изображениями самых знаменитых ее обладателей с увлечением коллекционировали не только дети, но и взрослые. Чапмен удостаивается этой награды, произнес фон Грёнинг, за «выдающееся усердие и успехи». До этого ни один британский гражданин не был награжден Железным крестом.

Чапмен изумился, а про себя и повеселился, получив столь неожиданный подарок. «Останься я с этой бандой подольше, — говорил потом он, — мог бы стать рейхсмаршалом…»

Нацистская оккупация тяжело давила Норвегию, так что Чапмен, выполняя приказ отдыхать и развлекаться, вел вполне растительную жизнь. «Поезжай в деревню, — говорил ему фон Грёнинг. — Купайся, ходи на яхте…» И Чапмен делал то, что ему велели. Днем он исследовал свой новый дом, всегда в сопровождении Джонни Хольста или Вальтера Преториуса, ходивших за ним, будто привязанные. По вечерам они отправлялись пить в «Ритц» или «Левенбрау». Чапмену намекнули, что для следующей миссии ему, вероятно, придется пересечь море, поэтому Хольста предоставили в его распоряжение, чтобы тот учил Чапмена ходить на яхте в любое удобное для него время. Хольст был инструктором по радиосвязи, однако он в любой момент был готов отправиться выпить или походить под парусом, откладывая занятия, как только на него находило подобное настроение. Странным человеком был этот новый приятель Чапмена — временами культурный и утонченный, иногда он становился полной свиньей. Он говорил на датском и норвежском, любил музыку и море. Будучи сильно пьяным (то есть большую часть времени), он становился угрюмым и агрессивным, а оставаясь лишь слегка навеселе (то есть в остальное время), пребывал в настроении плаксивом и сентиментальном. Он жестоко страдал от приступов белой горячки, и у него сильно тряслись руки. У Хольста был роман еще с одной секретаршей абвера, немкой по имени Ирен Меркль, состоявшей в норвежской «пятой колонне» перед вторжением. «Если когда-нибудь англичане войдут в Норвегию, ее расстреляют», — не без гордости говорил Хольст.

Фон Грёнинг, зная, как легко Чапмен начинает скучать, велел ему «поработать над морзянкой», и однажды утром его препроводили в школу радистов, расположенную в одном из больших особняков Осло. Верхние Комнаты здания были разгорожены на клетушки с дверями, каждая из которых запиралась на ключ. Шпионы, учившиеся в радиошколе, появлялись здесь в разное время и тут же запирались на ключ в отдельных клетушках, чтобы исключить их встречу. Чапмена протестировали и объявили, что он хорошо работает с рацией, хотя его умения и «требуют доработки». После этого его выставили вон. Очевидно, ему не доверяли настолько, чтобы оставить один на один с рацией.

Жизнь в Осло проходила в удовольствиях. Чапмен, казалось, не слишком стремился учиться, да и вообще заниматься всерьез хоть чем-нибудь. Фотограф по имени Роткагель, бывший менеджер фабрики «Лейка», был нанят, чтобы учить его фотографии. Ему выдали камеру и пленку. К Чапмену время от времени обращались как к эксперту, что сам он находил странным: время от времени у него просили консультаций по вопросам, связанным с диверсиями, ожидая от него советов на основе его опыта и его героических деяний. Время от времени его приглашали на встречи с приезжими германскими сановниками, которым гордый фон Грёнинг представлял его как «человека, который уже побывал за морем ради нашего дела».

Как-то раз, наполовину в шутку, Чапмен объявил фон Грёнингу, что хочет купить лодку. Тот, вопреки ожиданиям, не отверг идею, а сразу же выдал Чапмену целую кучу наличных. С помощью Хольста он приобрел на верфи Эвансона шведский ялик — небольшое элегантное парусное судно с маленькой каютой, идеальное для плавания по фьордам. Постепенно надзор за Зигзагом, казалось, ослабевал: Хольст и Томас уже не следили за каждым его шагом. Ему даже позволили в одиночестве ходить под парусом, что чуть не кончилось катастрофой, когда Чапмен, вопреки совету Хольста, в шторм вышел на ялике в Осло-фьорд и потерял парус. На буксире его отвели в гавань, однако, вопреки ожиданиям, никто не насмехался над его глупым поступком — напротив, его спасение, казалось, укрепило его авторитет среди немцев.

Эдди проводил свои дни в развлечениях — вольный пленник, богатый и праздный; казалось, он должен чувствовать себя счастливым. Однако он постоянно чувствовал холодное дыхание «ледяного фронта». Неприветливые взгляды норвежцев, чувство нереальности происходящего, усугубляемое его собственной двойной игрой, — все это произвело в нем перемену. В Нанте он с готовностью извлекал из жизни все возможные удовольствия, но сейчас, окруженный фальшивым дружелюбием своих немецких приятелей, пользующийся украденной роскошью, он особенно остро ощущал давящее презрение норвежцев, «по-настоящему храбрых патриотов своей страны».

Отель «Ритц» с его классическим фасадом, выкрашенными в кремовый цвет стенами и узорчатыми металлическими балконами, расположенный в элитном районе Скиллебекк, когда-то был пристанищем для богачей Осло. Теперь он превратился в убежище для элиты совсем другого толка — оккупантов и их приспешников. Каждый вечер здесь собирались офицеры СС, гестапо и абвера, добровольцы дивизии «Викинг» и члены правительства Квислинга.

Как-то вечером в конце апреля Чапмен выпивал в баре «Ритца», отделанном панелями из красного дерева, и вдруг заметил за угловым столиком двух громко смеявшихся женщин. Когда одна из них достала из пачки сигарету, Чапмен тут же наклонился к ней с зажигалкой. «Большое спасибо», — ответила девушка по-немецки, кинув на него взгляд, полный ледяного презрения, и зажгла сигарету сама. При ближайшем рассмотрении она оказалась настоящей красавицей, с тонкими чертами лица и огромными глазами с почти бесцветными зрачками. Не смутившись, Чапмен пододвинул стул к столику девушек. Он француз, солгал он, журналист, пишет статью для парижской газеты. Эдди купил еще выпивки, и в конце концов ему удалось рассмешить девушек. Присоединившийся к компании Хольст стал болтать со второй девушкой, которую, как оказалось, звали Мари Ларсен, по-норвежски. Чапмен на английском и французском продолжал очаровывать ее подругу-блондинку. В конце концов она призналась, что ее зовут Дагмар. Медленно, почти незаметно, лед начал подтаивать. Чапмен пригласил Дагмар на ужин — она категорически отказалась, но наконец, с явной неохотой, все же сдалась.

Лишь гораздо позднее Чапмен задумался: почему красавица-блондинка, ненавидевшая немцев, решила выпить именно в баре, печально известном всему Осло как место нацистских сборищ?..