Ах, этот Вовочка!

Политика

1983 год. На внеурочном занятии в третьем классе Вовочка, как всегда, сидел на задней парте. Мариванна, словно партийный оратор с броневика, вещала о товарище Андропове, новом кормчем, вставшем у руля страны. Голос её звенел, полный пафоса и ленинской убежденности.

Вовочка хмыкнул. Этим хмыком он словно выпустил джинна из бутылки. Всё внимание устремилось к нему.

— Ну что, Вовочка, ты хочешь выступить? Что скажешь о нашем новом генсеке? — Мариванна, казалось, ждала раскаяния, а получила… взрыв.

— Андропов, говорите? — Вовочка растянул губы в хитрой ухмылке, от которой у Мариванны ёкнуло внутри. — Андропов — это вам не Хрущёв с кукурузой и не дорогой Леонид Ильич с орденами. Это… это, как если бы Феликс Эдмундович вернулся с того света, только вместо кожанки на нём строгий костюм, а вместо маузера — таблица умножения.

Класс замер. Даже видавшая виды Мариванна поперхнулась воздухом.

— Он, конечно, говорит, что порядок наведёт, воров прищучит, прогульщиков отправит рыть Беломорканал в три смены, — продолжал Вовочка, смакуя каждое слово. — Только боюсь, порядок этот будет, как на кладбище — тишь да гладь, да божья благодать. Жить станем по часам, как швейцарские банкиры, каждое движение по талонам, даже дышать страшно будет, вдруг норматив не выполнишь!

Вовочка замолчал, глядя на Мариванну с невинным взглядом агнца. Та, стараясь удержать ускользающий контроль, зашипела:

— Вовочка! Да ты просто… просто… диссидент!

Вовочка пожал плечами.

— Какой же я диссидент, Мариванна? Я просто вижу дальше вашего носа. Андропов — это как новый асфальт. Свежо, гладко, но под ним всё та же советская земля, — и, помолчав немного, добавил с лукавой усмешкой. — Как говаривал один старый еврей: «Жизнь налаживается… но это ещё не точно».

Класс зашелестел тихим шёпотом. Мариванна, побагровев, схватилась за сердце. Ну прямо как мама! Вовочка, предвкушая последствия, не испугался, а ухмыльнулся ещё шире. Анекдот рождался прямо здесь, на задней парте, в самом сердце советской действительности и распространялся потом, как вирус, преодолевая любые идеологические препоны. Ибо против правды, пусть и выданной устами Вовочки, нет приёма.

В этом году у него появилась новая забава. Он стал ходить на диспуты старшеклассников, которые устраивались не реже раза в месяц. Совершенно на разные темы: о характере, счастье, смысле жизни, моральном облике советского человека, преемственности поколений, иногда на политические. В стране один за другим ушли в мир иной вожди, растворившись в тумане истории…

На все вопросы Вовочка находил убийственные аргументы, жонглируя цитатами классиков и приводя примеры бюрократии и разгильдяйства. И удивительно — старшеклассники, поначалу ощетинившиеся против малолетнего нахала, вскоре сдались на милость победителя. Им понравилось! Вовочка постепенно стал гордостью школы, невзирая на его маниакальную страсть совать свой любопытный нос во все дела и задавать каверзные вопросы, в результате оставляя оппонентов с носом.

Атмосфера в актовом зале школы, насквозь пропитанном духом ВЛКСМ, была наэлектризованной. Диспут старшеклассников был помпезно объявлен как «Глас молодежи в эпоху развитого социализма». Декорации на стенах — фанерные звёзды, серп и молот, Ленин с прищуром всевидящего ока — прямо кричали о фальши.

Вовочка, затаившийся в последнем ряду, словно мина замедленного действия, ждал своего часа. Его глаза сверкали хищным огнём, выискивая щели в броне лицемерного пафоса. Первой жертвой пала староста 9Б класса, Леночка, образцово-показательная комсомолка с улыбкой, приклеенной к лицу, как почтовая марка. Она, захлёбываясь в потоке заученных фраз о верности идеалам и светлом будущем, закончила свой словесный винегрет призывом к активному участию в общественной жизни.

И тут взорвался Вовочка. Его голос прозвучал, словно выстрел из духового ружья:

— Леночка, скажи, а ты, будучи такой активной, замечала, что котлеты в столовой похожи на подошвы кирзовых сапог? И почему, когда мы ездили на картошку, дядя Петя, председатель колхоза, спал в тракторе прямо в поле, накрывшись газетой «Правда»?

Зал замер. Леночка побледнела.

— Это… это не по теме диспута, — пролепетала она, напоминая загнанного зверька.

Но Вовочка уже почуял кровь. Следующий вопрос был словно удар кувалдой:

— А ты, Леночка, когда дома перед зеркалом крутишься в импортных джинсах, которые тебе папа из-за границы привёз, думаешь о тех, кому комсомол велит носить одинаковые синие юбки, сшитые как из наждачной бумаги?

Директор школы, сидевший в первом ряду, не знал, как реагировать и пока сидел спокойно, испытывая сильный дискомфорт. Диспут начинал мутировать в балаган абсурда.

1984 год окутал школу липким страхом. Перестройка была ещё только в зародыше, брежневский застой уже впитался в стены, в души, в речь. Темой диспута объявили «Мораль советского человека в условиях нарастающей идеологической борьбы». Нудота.

Первым выступал десятиклассник Вадик, сын завуча по воспитательной работе. Он долго и скучно рассуждал о высоких моральных принципах, о коллективизме, о самоотверженном труде во имя Родины. Речь его была выверена и стерильна, словно бинт из процедурного кабинета.

Вовочка прорвал плотину молчания.

— Вадик, а скажи честно, тебе мама хоть раз говорила, что нужно врать, чтобы получить пятёрку по истории? И что лучше прикинуться дурачком, чем сказать то, что думаешь на самом деле?

Напряжение в зале достигло апогея. Вадик, словно пойманный на воровстве котенок, захныкал и спрятался за спину матери.

Но Вовочка не собирался останавливаться. Он вытащил из кармана смятую газету, развернул её и ткнул пальцем в статью о передовике производства, доярке Н., которая получила высокую награду за надои.

— Вадик, а как ты думаешь, почему у этой доярки такие красные и опухшие руки? Может, потому что она целыми днями доит коров, а может, потому что фотограф велел ей их так держать для пущего эффекта? Где здесь мораль, Вадик? В награде или в опухших руках?

Директор школы, словно лопнувший воздушный шарик, осел в кресле. Диспут был сорван. Мораль советского человека рухнула под градом каверзных вопросов рыжего бунтаря. Вовочка, как всегда, победил, оставив после себя лишь пепел и смрад лицемерия. Его вопросы пытались замять, но они, словно занозы, оставались в головах, продолжая свою разрушительную работу.

На диспуте, посвященном восшествию на престол Константина Устиновича, когда комсорг школы захлебывалась в елеях, восхваляя «неуклонного ленинца, продолжателя великого дела», Вовочка, давно являвшийся на эти сборы как полноправный участник, поправил съехавший галстук и процедил сквозь зубы:

— Это как старый диван в сельпо. Вроде бы и мягкий, а пружины в жопу тычут.

Услышавшая эти слова соседка по ряду, Светка из 8А, прыснула, едва сдержав хохот, за что немедленно огребла укоризненным взглядом от завуча, чей слух был острее, чем у летучей мыши.

Вечером, дома за ужином, когда отец, уставший после работы, ворчал, что вот, мол, теперь-то заживём, Вовочка, ковыряя вилкой в котлете, выдал:

— Да чего там заживём! Черненко — это как похмелье после Андропова. Вроде и легче, но все равно башка трещит.

Мать, опасливо покосившись на отца, всплеснула руками:

— Вовочка, ну что ты такое говоришь! Нельзя так!

— А чего нельзя? — огрызнулся Вовочка. — Папа сам говорил, что Андропов — это «железная рука», а Черненко — это так, варежка шерстяная.

Отец хмуро засопел, понимая, что спорить с Вовочкой — всё равно, что драться с мельницей. Он лишь буркнул:

— Черненко — это как «последний луч заката» перед… перед ещё более долгим закатом.

Вовочка усмехнулся:

— Во! Папа тоже начал понимать! А то все «ура, товарищи!» Да какое там «ура», когда впереди — опять «минута молчания» и очередной вечный покой…

Мама окончательно побледнела. Она боялась, что за такие «крамольные» разговоры их семью сошлют в Магадан грызть мёрзлую картошку.

Но Вовочка, этот вечный ужасный ребёнок советской эпохи, продолжал свой словесный дивертисмент не только дома за ужином, но и в классе, сея зёрна сомнения в неокрепшие умы одноклассников и на диспутах старшеклассников, выбивая из колеи замшелые партийные догмы. Казалось, что только он, Вовочка, видел, что за благостным фасадом нового генсека кроется лишь усталая тень уходящей эпохи, тень, которая вот-вот должна была развеяться, оставив после себя лишь пепел и воспоминания.