Ах, этот Вовочка!

Почему Толик и Тёма не дружили с Вовочкой

Несмотря на то что почти все обитатели коммуналки считались с малолетним Вовочкой, иногда разговаривая с ним на равных и опасаясь попасть ему на острый язычок, близнецы Петровы откровенно игнорировали его. Старались игнорировать. Семь лет разницы! Они уже среднюю школу заканчивают, а этот малявка только первоклассник! Потом второклассник, потом третьеклассник… Но и они взрослели!

Нет, когда он был детсадовцем и вечерами забирал к себе Барсика, ребята даже не ревновали, что коту с ним интереснее. Но сейчас этот мелюзга вообразил себя пророком, что ли! То и дело дерзит и обзывается.

Они, конечно, сами виноваты, что первыми начали отвешивать ему подзатыльники. Но кто знал, что он так долго будет помнить обиду и возмещать её язвительными речами?

Пока Вовочка писался в штаны, братья на него и внимания не обращали. Даже иногда сюсюкались с ним. Но когда этот шкет научился выдавать на кухне такие речи, что его начали то ли уважать, то ли бояться, мальчишкам стало завидно — почему не им такое внимание? Почему не их замечания стараются сразу исправить? Они вроде как должны быть на привилегированном положении: отец — парторг, мать — конторская служащая. А они почти все тут на механическом трудятся, даже Наташка в заводском магазине работает, могли бы к детям начальников уважение проявлять. И начали шпынять Вовочку дело-не-дело. Но не на того напали!

Ещё в свою первую школьную осень Вовочка увидел в окно, как его заклятые соседи чинно шествовали в окружении девчонок из их школы, которые чирикали, как воробушки, смущаясь и алея румянцем.

В этот момент в душе Вовочки появилось желание подколоть зазнавшихся восьмиклассников — отомстить за то, что они на него, маленького, руку поднимают. Он рванул из квартиры и подъезда и, прикрываясь безвинным видом, заорал во всю глотку:

— Ой, смотрите, смотрите! Два жениха, как два галчонка! Невесты-то как на подбор — краше огурца, зеленее сопли! Ха-ха!

Толик, с пунцовым от стыда лицом, попытался заткнуть мальчишке рот, но было поздно. Девчонки захихикали, пряча лица за спинами друг друга. Тёма, скрипнув зубами, процедил:

— Ну, ты достал! Проваливай, пока цел.

Но Вовочка, словно заведённый, продолжал сыпать оскорблениями:

— Ха! Да вы за каждой юбкой бегаете! Вот маме вашей расскажу, как вы вместо уроков девок кадрите!

В этот раз подзатыльник прилетел настолько звонкий, что в голове Вовочки зазвенели колокола. Но, словно назло, он только расхохотался, демонстрируя свою непокорность:

— Ай, больно! Зато правда глаза колет! Два сапога — пара и оба левые! Два индюка-ухажёра на выданье!

После этого случая Вовочка устроил настоящий террор. Завидев Толика и Тёму с очередной жертвой их ухаживаний даже возле школы, он, словно чёртик из табакерки, выпрыгивал из кустов и вопил:

— Ага! Попались, голубчики! Парочка голубей воркует! Только голуби какие-то больно страшные… С клювами, как у пеликанов, и глазами, как у лягушек! Фу ты, гадость!

Братья, кипя от ярости, хватали его и, затащив в укромный уголок, осыпали градом тумаков. Но Вовочка в следующий раз был ещё более изобретательным.

Однажды, завидев их с самой красивой девочкой из их класса — длинноногой Светкой, он, прикинувшись овечкой, подбежал и спросил:

— Тёмыч, а чего это ты Светку за ручку держишь? Вы что, теперь жених и невеста? А Толик тогда кто? Свидетель? Или тоже жениться хочет?

Светка покраснела от смущения и, вырвав руку, убежала. Толик и Тёма, багровые от гнева, чуть не разорвали Вовочку на части. Когда же они, обессиленные, оставили его всхлипывать на лавочке, Вовочка прошептал им вслед, точно заклинание:

— Два гуся, да без гусынь! Дурни!

Вскоре по всей коммуналке и окрестностям поползли слухи о похождениях горе-ухажеров. Ядовитые слова Вовочки, как семена, проросли в сплетни и насмешки. От Толика и Тёмы долго ещё девочки шарахались, и они проклинали тот день, когда Вовочка открыл свой бездонный колодец сарказма против них.

Три года шла их война, три года — беспрестанные перепалки, подколки и тумаки…

Братья, будучи старше и сильнее, часто приводили свои «аргументы» в действие, натирая Вовочке уши докрасна и оставляя живописные синяки на мягком месте. Но Вовочка был неумолим. После каждой экзекуции он, словно птица Феникс, возрождался из пепла обид с новыми колкостями, с новыми оскорблениями, с запасом неприличных частушек. Хорошо ещё, что распевал их дома, в коммуналке, а не в школе или на улице.

— Толик в партии — как штык!

Только баба — лишь на миг!

Поглядит на бюст в газете,

И доволен, как в буфете!

Эта частушка — плевок в лицо советской аскетичной морали — намекала на то, что Толик, словно кастрированный кот, верен идеалам партии, но в личных отношениях скован и нелеп.

— Тёма — сила, Тёма — сталь!

Только письки мало — жаль!

На турнике висит, пыхтит,

А в штанах — один лишь стыд!

Тёма, герой школьных спортивных соревнований, представал в частушке Вовочки карикатурой на советского богатыря, у которого мускулы есть, а… мужество куда-то подевалось. Дядя Коля, пьяный в дым, ржал как стадо слонов, опрокидывая очередную стопку.

— Толик в армию пойдёт,

Там устав ему натрёт!

Будет плакать и стонать,

Свою маму вспоминать!

Запущенная Вовочкой частушка словно ядовитая стрела пронзала сердце Толика, которому вместе с братом по окончании школы предстояло служить в армии. Удар был ниже пояса, прямо в его трепетные мечты о возможности избежать службы.

— Тёма в школе — первый парень,

Всех девчонок тянет в пару!

Только ночью, вот беда,

Сам с собой ты-дым всегда!

Тёма, атлет и гордость школы, краснел до корней волос. Эта частушка грызла его самолюбие, выставляя напоказ его самые сокровенные детские фантазии. Смех дяди Коли, как треск сухого хвороста, разносился по коммуналке, подливая масла в огонь пацанской вражды.

А вот частушка, посвященная обоим братьям, — апофеоз Вовочкиного цинизма, квинтэссенция его поэтического хулиганства:

— Петровы — братья, что уж тут,

Идут по жизни — строем прут!

Но за спиной вдвоём тайком,

О чём-то думают вдвоём!

После этой частушки наступала звенящая тишина, словно перед началом ядерной войны. Лица братьев наливались свинцом, глаза горели недобрым огнём. Эта частушка была не просто непристойной — она подрывала основы их мира, разрушая иллюзию их братской любви и благочестия.

Вовочка усмехался, наслаждаясь эффектом разорвавшейся бомбы. Его частушки были его оружием, его местью, его способом выжить в этом жестоком коммунальном серпентарии. И пусть его потом таскали за уши, пусть ставили в угол, лишали сладкого, но его едкие рифмы, как занозы, навсегда оставались в памяти братьев Петровых, напоминая им о том, что даже у самого забитого и униженного человека есть свой голос, способный прозвучать громче барабанной дроби советской пропаганды.

Однажды, убирая в свой холодильник банки красной икры, шпрот, какие-то другие деликатесы из продуктовых наборов и закрывая потом холодильник на приспособленный висячий замок, отец близнецов пресёк беспардонное внимание постоянно сидящего на кухне дяди Коли:

— Кто не работает, тот не ест! — намекая, что тот снова остался без заработка, потеряв очередную работу.

— Парторг — значит главный и всех учить может?! — влез взявшийся откуда ни возьмись Вовочка, задавая свой вопрос без всякого уважения. Тёть Клава, хоть сама недолюбливала Петровых, отвлеклась от готовки еды и шлёпнула мальчишку грязным полотенцем, которым придерживала кастрюлю. Ей было неприятно, что она стала свидетелем унижения влиятельного соседа.

Баба Нюра, пришедшая что-то подогреть, поставила свою ношу на чужой стол и начала истово креститься и чего-то бормотать про себя.

Петров, что-то ворча, удалился, но почти сразу на кухне оказались Толик и Тёма, видно их отец возмущался в своей комнате, и они решили за него наподдать этой несносной шмакодявке. Разгорелось самолюбие юношеское, как пионерский костёр на ветру. Близнецы-гордецы, словно два павлина, распустили свои хвосты, напитанные важностью должности отца. Каждый их жест, каждый взгляд излучал превосходство, словно они — потомки Рюриковичей, случайно затесавшиеся в обитель пролетарскую.

— Ты чего выступаешь? — процедил Толик, выпячивая грудь. — Да ты знаешь, кто мой отец? Без его подписи никто посторонний не пройдёт в комбинат!

Тёма, в тон брату, добавлял спеси:

— Вы, серые мышки, лишь пыль под его ногами! Пока он вершит великие дела, вы ковыряетесь в своих мелких проблемах, словно черви в навозе!

Соседи, словно придавленные глыбой высокомерия, молчали, лишь исподлобья поглядывая на зазнавшихся молодцов. Лишь одна фигура в этом царстве мнимых ценностей оставалась непоколебимой — Вовочка, смотревший на братьев ясными глазами с капелькой чертовщинки.

Он слушал этот бред про «важность отца» с едва заметной ухмылкой. И когда Толик и Тёма закончили свою речь о величии, Вовочка произнес:

— Ах, господа товарищи, с какой помпой вы возносите своего папашу! Словно он — сам Господь Бог, спустившийся в наше грешное коммунальное чистилище! Да только, как говорится в «Горе от ума», «Чины людьми даются, а люди могут обмануться».

Толик, багровея от гнева, прорычал:

— Да ты понимаешь, что говоришь, сопляк? Ты смеешь оскорблять моего отца?

Вовочка, словно маленький Сократ, прищурился и парировал:

— Оскорблять? Да я лишь констатирую факт! Ваш отец — лишь винтик в огромной машине! Да, может быть, он и парторг, но «власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». И то, что он — ваш отец, не делает вас автоматически лучше остальных!

Тёма, распаляясь всё больше, закричал:

— Да ты никто! Ты просто завидуешь нашей семье, нашему положению!

Вовочка, словно опытный фехтовальщик, парировал выпад:

— Завидовать? Чему? Вашей гордыне, вашей спеси? Увольте! Как говорил Горький, «человек — это звучит гордо», но только если ему есть чем гордиться, кроме должности папы! А вас ваш папа может отлупить, как сидорову козу, и вы не пикните! Но пикните, если я назову вас глупыми.

Вовочка обвёл глазами слушающих перебранку соседей:

— Мы все здесь, как в подводной лодке, связаны одной нуждой! И важно не то, чей отец главнее, а кто человечнее! «Не место красит человека, а человек место»! И пока вы кичитесь своим «положением», пока смотрите на нас свысока, вы так и останетесь двумя пустышками, раздутыми самомнением, как мыльные пузыри! А в подтверждение истинности своих слов я могу надуть пузырь, который будет краше вас обоих.

С этими словами Вовочка взял со своего стола банку с мутной жидкостью и трубочкой в ней и, как фокусник, начал надувать прозрачные мыльные шары. Они кружились в воздухе, переливаясь всеми цветами радуги, словно насмехаясь над тщеславием и гордыней. Коммуналка замерла, зачарованная этим представлением, а Толик и Тёма стояли обезоруженные, словно оплёванные. Великая коммунальная битва была выиграна Вовочкой. Он, словно Давид, поверг Голиафа тщеславия, доказав, что остроумие и человечность всегда сильнее помпезности и напыщенности, рождённых от «нужного» папы. Братики решили, что нет смысла стоять и терпеть это издевательство и тихонько смылись, пока свидетели их унижения любовались пузырями. Да и как им было тягаться с Вовочкой? «Против лома нет приёма».

Зато в щель открывавшейся двери Петровых проскользнул Барсик и, влекомый ароматами еды, ринулся на кухню, где в первую очередь начал тереться о ноги Вовочки. Он не разбирался в хитросплетениях социальной иерархии. Барсик играл с Вовочкой, мурлыкал на коленях у Толика, спал на подушке рядом с Тёмой. Он просто любил мурлыкать, играть и ловить мышей. Он был нейтральным наблюдателем, этаким котом-диссидентом, которому было плевать на лозунги и партбилеты. Он знал, что в конечном итоге все мыши — братья, а вражда — лишь глупая игра людей, которую приходится терпеть. Барсик был единственным мостом между этими воюющими сторонами. Он был дипломатом и миротворцем.

Мать Вовочки, устав от вечных мальчишечьих склок, узнав от тёти Клавы о произошедшей баталии, вздыхала:

— Эх, была бы моя воля, я бы их всех в разные углы двора расставила!

Но она была лишь дворником, а не вершителем судеб. Её метла могла подметать чужие грехи, но не могла примирить два враждующих клана коммунальной квартиры.

Их распри, как ядовитый плющ, прорастали через все щели коммуналки. Толик и Тёма мстили Вовочке за «неуважение к труду парторга», Вовочка — за их высокомерие и родительскую спесь. Их битва была отражением классовой борьбы в миниатюре, войной характеров, войной детских обид, приправленной советским идеологическим соусом.