Ах, этот Вовочка!

Дефицит

Вовочка колбасу видел редко, но метко — во все праздники. Зато говорил о ней так, будто с неё, родимой, и начал свою жизнь, вместо материнской груди испив колбасного молока.

Учась во втором классе, и толпясь в очереди, хвост которой чуть ли не обвивал гастроном, словно анаконда, Вовочка, сопливым носом уткнувшись в задницу какой-то тётки, выдал:

— Мам, эта очередь — она же как Змей Горыныч! На каждом шагу спина злой бабки, и все колбасы хотят! А колбаса-то — одна, как берёзка в поле!

В третьем классе, обломавшись с очередным заходом за Докторской, и вернувшись домой с понурым видом, Вовочка заявил отцу:

— Колбаса, пап, это как мираж в пустыне! Вроде бы есть, а как приблизишься — её уже и нет! Нам коммунизм обещали, а получили — охоту на колбасу! Колбаса — это призрак коммунизма!

Следующий год ознаменовался для него апогеем колбасного помешательства. В школе, на уроке труда, демонстрируя свои навыки выпиливания лобзиком, Вовочка вместо узорной рамочки для фотографии выпилил… её! Колбасу, вожделенную, но недоступную. На вопрос изумлённого Василия Трофимовича, который вместо Мариванны учил детей управляться с мужскими инструментами:

— Вовочка, что это такое? — он ответил с трагическим пафосом:

— Это моя голубая мечта! Эта колбаса — символ недостижимого! Она напоминает мне об очередях, где люди звереют, о лицах, искажённых жаждой, о времени, когда кусок колбасы ценится дороже человеческого достоинства.

Вовочка превращал банальный дефицит в гротеск, в трагедию, в абсурд. Колбаса в его устах становилась символом гниения социалистического строя. И пусть другие молча стояли в очередях, Вовочка кричал. Кричал в коммуналке о колбасном рабстве, о колбасных миражах, о колбасном боге, которому поклонялась страна. Его слова, как маленькие искры, разлетались по другим коммуналкам, подтачивая устои лицемерной стабильности. Вовочка знал, что за колбасой охотятся, её вожделеют, ей поклоняются, и это — позор для страны победившего социализма. Колбаса, проклятая колбаса, стала его крестом и его знаменем.

Тогда же, когда даже «выброс» дефицитной туалетной бумаги превратился в бои за выживание, Вовочка, вернувшись домой с фингалом под глазом, заявил обезумевшей от ужаса матери:

— Мам, я сегодня видел будущее! Оно — серое, как эта бумага, и пахнет отчаянием! За неё готовы глотки грызть! Каждая сраная бумажка — как последний кусок хлеба в блокадном Ленинграде! «Бумага всё стерпит», а вот люди — нет!

А когда после смерти Брежнева борьба за еду напоминала театр абсурда, где люди выстаивали многочасовые очереди, не зная, что «выкинут», Вовочка, заходя в класс, прокричал чуть ли не на всю школу:

— Коммунизм на пороге! Только порог этот — из всеобщего голода! Жопа есть, а слова нет! Зато у нас «Сочи-80» было! Лучше б колбасы вдоволь выпустили, а то одно лицемерие! «Пир во время чумы!»

Слова Вовочки падали на благодатную почву народного недовольства. В них звучал не детский каприз, а злая сатира, клеймящая эпоху всеобщего дефицита. Он говорил языком народа, и пусть его слова тонули в общем хоре недовольства от Андроповских преобразований, они навсегда оставались эхом времени, когда «завтра» было серым, а «сегодня» — полуголодным.

Колбаса, в конечном счёте, не была его главной страстью. Его очень сильно беспокоили книги! Несколько раз он заглядывал в букинистические магазины, замечая, что и там известные ему интересные книги продавали из-под полы или в обмен на другую хорошую книгу. Он тяжко вздыхал, ничего не говоря, всё равно не собирался ничего покупать, просто наблюдал, как гибнет культура под натиском тотального дефицита.

В обычных книжных магазинах тяжело было молчать, не извергая впустую свои мысли, видя, что на полностью заполненных полках нет ничего, что хотелось бы почитать. Книги, книги… пылесборники, от которых веяло холодом и тоской. Вовочка чувствовал себя, как в мавзолее, где вместо вождей покоились мёртвые идеи. Ему хотелось кричать, протестовать, выплеснуть весь свой сарказм на эти тома и брошюры, полные фальши и лицемерия.

Полки ломились от «шедевров», о которых никто не вспоминал: «Стальные Крылья Пятилетки», «Слово о Магнитке», «БАМ — стройка века», отчёты пленумов ЦК КПСС за несколько лет, как будто газет было мало. Всюду, словно вездесущие тараканы, сверкали цитаты из Ленина, Маркса, и, само собой, обожаемого Леонида Ильича.

«Макулатура», — думал Вовочка, едко кривившись. Книги стояли плотной шеренгой, словно безмолвная армия, призванная подавить в зародыше всякую искру индивидуальности. «Как грибы-поганки, паразитирующие на теле литературы!» Мёртвые души, запертые в картонные обложки, обречённые вечно воспевать строй, который грозился построить рай на земле, а воздвиг лишь унылый концлагерь для умов.

«Кто-нибудь это читает?» — мысль вонзалась в мозг, словно заноза. Ведь книги — это «корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению», как выразился один философ. Но здесь — лишь баржи, гружённые бесполезным хламом, остатками идей, сгнивших под гнётом цензуры.

Здесь томились тома Брежнева, сверкающие золотом надписей. На полках пониже дремали «Трудовые подвиги колхозников», пыльные и забытые, как могилы безымянных солдат.

Вовочка остановился у стеллажа, забитого «Историей КПСС». «Гитлер капут! А коммунизм — вечен!» — передразнил он известный лозунг, а потом, пнув ногой том «Истории» на нижней полке, прошипел: «Динозавр! Она вымерла! Но продолжает занимать место, как старцы в Кремле!»

Глядя на нерусские имена и фамилии писателей малых народностей, Вовочка представлял себе этих авторов из далёких кишлаков и позабытых богом аулов, как они, бедняги, корпят над пропагандистскими опусами, вымучивая строки, пропитанные страхом не угодить тем, кто даёт им блага. «Продают души за путевки в санатории да почётные грамоты», — презрительно хмыкал он.

Хотелось вырваться из этого царства мёртвых букв, вдохнуть воздух свободы, нырнуть в мир приключений, где герои рисковали жизнями ради справедливости, а не ради премии имени Ленина.

Выходя на улицу, он чувствовал себя так, словно вырвался из тюрьмы. И поклялся себе, что никогда не позволит этой партийной макулатуре погасить огонь в его душе.

Однажды он забрёл в маленький магазинчик, всего лишь раза в два больше родительской комнаты. Он ничем, кроме площади, не отличался от других книжных, разве что продавщиц было несколько. Оказалось, что они ждали привоза новых поступлений, а подсобки, видимо, не было. Машина подошла прямо к входным дверям.

Продавщица потребовала всем выйти из магазина, хотя посетителей или покупателей было всего трое, но Вовочка, пользуясь своим маленьким ростом, захныкал:

— Мама велела мне её здесь ждать… — и на него махнули рукой.

Он потряс в кармане мелочь, надеясь чего-нибудь прикупить. Но мечте суждено было разбиться о гранит советской торговли. Привоз ощетинился горами обёрнутых плотной бумагой перевязанных стопок, но ни одна книга не удостоилась чести занять место на полке. Все они, словно краденые реликвии, прятались под прилавком, непонятно чего ожидая.

Глаза Вовочки метнули искры гнева.

— А где книги-то?! — прорезал он тишину. Продавщицы, копошившиеся где-то внизу, почти влезшие под прилавок, одновременно вздрогнули, выпрямились и уставились на ребёнка, которого не должно было быть в торговом зале. В их взглядах читалось лёгкая растерянность, но и презрение к незваному гостю.

— Пацан, не мешай работать! — прошипела одна.

— А это что?! — Вовочка указал на стопки под прилавком.

— Тебе какое дело? — огрызнулась вторая, с причёской, напоминающей стог сена. — Это по записи! На хорошую книгу очередь.

— По записи?! — Вовочка едва не задохнулся от возмущения. — Значит, книги теперь, как квартиры дают? По блату?! А как же «самый читающий народ в мире»? Или читать теперь можно только избранным? Или книги, как туалетная бумага, — дефицитный товар, который прячут от народа, чтобы потом продать из-под полы?

Продавщицы, застигнутые врасплох дерзким вопросом, застыли, не зная, что ещё сказать. Вдруг одна из женщин, до этого казавшаяся самой суровой и неприступной, дрогнула. В её глазах мелькнула искра — то ли сочувствия, то ли презрения к собственной участи. Она вздохнула, словно отпуская на волю долго сдерживаемый гнев, и пробормотала что-то невнятное о плане, о распределении, о «завтра будет лучше».

Но Вовочке этого было мало. Он, как маленький волк, почуявший запах крови, не собирался отступать. Его глаза горели праведным гневом. Он обвёл взглядом продавщиц, словно произнося им заочный обвинительный приговор, и напоследок, с видом победителя, бросил, словно выстрелил из пушки:

— Значит, как говорил дедушка Ленин, учиться, учиться и учиться… ныкать книги под прилавок?!

Он отвернулся, едва сдержался, чтобы не плюнуть под ноги, и пробормотал, словно проклятие:

— К свинству такое чтение!.. — и вышел.

«Не хочу больше тратить время на эту идеологическую блевотину и продавцов-спекулянтов», — подумал Вовочка. Пока есть ещё не прочитанные переводные приключения и исторические романы в школьной библиотеке и, конечно, не открытые сокровища тёти Зины. Хотя в библиотеке, наверное, тоже скоро вместо книг будут списки очереди…

А вечером он бушевал на кухне, рассказывая, сколько бесполезных книг пылится в магазинах, а те, которые всем нужны, прячут, чтобы на них нажиться втихаря.

— Не кипятись, Вовочка! — вступила в разговор тётя Зина. — На всех не хватит всё равно. Ты ещё мал, чтобы судить. В каждой книге есть что-то полезное.

Вовочка, словно артист трагического театра, вздернул брови:

— Ах, тётя Зина! Я понимаю! Но разве можно сравнивать плебейские бормотания про надои с яркой поэзией Николая Рубцова, с глубиной Достоевского? Это же всё равно, что заменить «Божественную комедию» Данте на «Книгу о вкусной и здоровой пище»! В одном — полёт души, в другом — рецепты рассольника!

Он сделал драматичную паузу, обводя взглядом лица соседей.

— Мне кажется, книги, которые никто не покупает, — это как плевок в лицо культуре! А те книги, которые жаждут читать, но не могут достать… Это — запретный плод, слаще которого нет ничего на свете! «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? — и с этими словами Вовочка, подобно Гамлету, вопрошающему небеса, удалился в свою комнату, оставляя соседей переваривать его едкий словесный соус. И над кухней, где варились щи и вываривались судьбы, повисла горечь осознания великой книжной несправедливости. Ведь в стране победившего социализма «духовная пища» была дефицитнее докторской колбасы, а это уже — диагноз!