Ах, этот Вовочка!

Байки про Вовочку

Как-то в ноябре на уроке математики Вовочка оторвался от книги и поднял руку:

— Мариванна, — сипло прохрипел он, — тут не отопление, а морг для микробов! Дубак собачий! Ад! — и демонстративно потёр руки, согревая ладони.

Учительница, закутанная в шаль, лишь вздохнула.

— Да что там ад! — не унимался Вовочка, раззадоренный её реакцией. — Тут, простите, как в чертогах Снежной королевы! Да она б тут, наверное, грелку под зад подкладывала! А то, знаете ли, можно не только ум отморозить, но и… э-э… репродуктивные способности! А стране, между прочим, нужны патриоты!

Вовочка обвел взглядом класс.

— «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» — процитировал он, торжествующе улыбаясь. — Лёд тронулся, но не там, где надо! Надо, чтобы у нас в батареях «солнце русской поэзии» грело, а не «вечная мерзлота»! Давайте объявим неучебные дни, пока директор не организует нормальное отопление!

— Ты прав, Вовочка, — Мариванна вздохнула, понимая правоту высокопарной речи её ученика-занозы. — Ребята, собирайте портфели и идите по домам. Надеюсь, завтра всё разрешится. Пойду к директору.

Вовочка подошёл к бригаде сантехников, ковырявших ломами промёрзшую землю у колодца. В воздухе стоял мат-перемат, густой, как махорочный дым. Интеллигентный интеллигент тут не выжил бы и пяти минут.

— Эй, дядьки! — гаркнул Вовочка, перекрикивая лязг железа. — У нас там… задница города захлёбывается!

Бригадир, мужик с лицом прирождённого работяги выплюнул окурок.

— Чего орёшь, шпингалет? Иди отсюда, пока ломом не приложил!

— Я Вовочка, и я вам про говно говорю! — парировал Вовочка, будто на партийном собрании. — У нас, говорю, полный швах! И в ванной, и в сортире — потоп от экскрементов! Целый разлив амброзии! Вся эта амброзия, представьте себе, лезет обратно!

Сантехники заржали, как кони.

— Ну ты и сказанул, сопляк! «Амброзия»! Откуда слов таких набрался?

— Бабка научила, — Вовочка лукаво подмигнул. — Говорит, «Амброзия» — это когда жрать нечего, а тут такая красота пропадает… Только этой «красоты» у нас теперь по колено! Говорят, гора родила мышь, а у нас говно родило потоп! Мама уже плачет, как крокодил на похоронах тёщи!

Бригадир, утирая слёзы от смеха грязной рукавицей, процедил сквозь зубы.

— Вот паразит! Ладно, Вован, веди нас! Посмотрим, что там у вас за разлив амброзии. А то, смотрю, фантазия у тебя, как у писателя! Может, оно и к лучшему. Хоть кто-то скрасит нашу тоску зелёную! Художественное слово, понимаешь, наше всё! Даже когда оно про… это самое!

Кухня чадила не кипящим борщом, не просто сигаретами, а каким-то затхлым духом. Табачный смог висел над убогой коммунальной мебелью. Дядя Коля, с лицом, изрытым оспой пьянства, протянул Вовочке конфету «Мишка на Севере», словно взятку за молчание. Тётка Клава, с нечёсанными волосами, сбившимися в колтун от бессонных ночей, зыркнула исподлобья, словно кот, укравший сметану.

Вовочка взял конфету, повертел в руках и, как маленький прокурор, прочистил горло.

— Конфеты — это, конечно, хорошо, — начал он, с видом преподавателя старших классов, — но товарищ Сталин говорил: «У нас незаменимых нет». И если запахло перегаром и «Беломором» на трудовой кухне, значит, коллективу угрожает разложение, как яблоку, забытому на солнце.

Дядя Коля поперхнулся «Столичной». Тёть Клава уронила окурок в кружку с чаем.

— Что, граждане алкоголики и тунеядцы, притихли? — Вовочка расправил плечи, словно Ленин на броневике. — А между тем, в каждой капле выпитого — унижение советского человека, в каждой затяжке — плевок в светлое будущее! Вы, как говорил Есенин, «прожигаете жизнь в дыму папирос». А ведь могли бы ударно трудиться на благо Родины! Задумайтесь, пока не стало поздно! И не предлагайте мне больше конфеты, я лучше в исполком напишу, раз тут такое безобразие творится! Они быстро порядок наведут!

И, развернувшись, словно знаменосец на параде, Вовочка покинул кухню, оставив после себя терпкий привкус страха и запах неотвратимости… и «Мишку на Севере», одиноко лежащего на столе, словно неопровержимая улика.

Вовочка, со своим дичайшим букетом знаний от «внеклассного» чтения и цинизма, в коммуналке был как заноза в заднице у благопристойности. Годы брежневского застоя, пыль в коврах и лицемерие, которым здесь дышали вместо воздуха, лишь подстегивали его едкую натуру.

Однажды Вовочкина семья пила чай за общим столом со старшими Петровыми. И тётя Света, расплываясь в приторной улыбке, распиналась о «моральном облике советского человека», а её муж, дядя Вася, парторг на своей работе, кивал в такт, Вовочка выплюнул свой «компот» (как он окрестил пришедшие в голову мысли) прямо в душу этой идиллии.

— Знаете, тётя Света, — протянул он сладко, — по-моему, лицемерие — это как заплесневелый пирог. Сверху сахарная пудра, а внутри — кишмя кишат опарыши. Вот вы, например… Помните, как вы плакали на кухне, когда дядь Колю-алкаша исключили из партии и сняли с должности? Что ему пришлось в грузчики подаваться? А потом с тёть Клавой шептались, что туда ему и дорога, тунеядцу?

Дядя Вася побагровел.

— Ты что себе позволяешь! Это клевета! Надо уважать старших!

Вовочка хохотнул.

— Уважать? За что? За то, что вы, дядя Вася, на людях клеймите «тлетворное влияние Запада», я сам слышал, а по ночам «Битлз» на бобинах слушаете? Или за то, что про светлое будущее вещаете, а сами Тёмке с Толиком контрабандные джинсы из-под полы достаете?

Он обвел взглядом притихшую коммуналку.

— Знаете, мне кажется, что у вас тут, как у Грибоедова: «Всё врут календари»! Снаружи приличные советские граждане, а внутри — каждый сам за себя, и плевать на остальных, лишь бы своё место под солнцем удержать. Впрочем, что я удивляюсь? Как сказал мой любимый поэт: «Двуногих тварей миллионы…»

Тётя Света всхлипнула. Дядя Вася сжал кулаки. В воздухе повисла такая густая тишина, что можно было резать хлеб. А Вовочка, довольный произведенным эффектом, ушёл в свою комнату, напевая что-то похабное. Вечером в коммуналке пахло не чаем, а густым, удушающим запахом лицемерия, которое он так метко разоблачил. И никто не смел открыть окно, чтобы проветрить.

Однажды после уроков Вовочка наблюдал, как уборщица тётя Маша, с усталым лицом, вяло водит шваброй по линолеуму. Серые разводы упрямо отказывались покидать свои места.

— Тётя Маша, — начал Вовочка добреньким голосом, в котором чувствовался привкус пакости, — Вы знаете, Блок писал: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» А должен был написать: «Ночь, школа, срач и тётя Маша». Знаете, почему?

Тётя Маша, пробурчав что-то невнятное про «опять этого чертёнка», остановила швабру.

— Ну чего тебе? Почему это?

— Потому что у вас, тётя Маша, чистота — это абстракция, как философский камень! Она существует в вашей голове, но никогда не материализуется здесь, на этом проклятом полу! Вы понимаете? Пол у вас — это площадка для археологических раскопок! Тут можно обнаружить следы динозавров и мамонтов! Только вместо костей — засохшие сопли!

Вовочка сделал театральную паузу, притворно закашлялся и продолжил:

— Леонардо да Винчи рисовал Мону Лизу, а вы рисуете на полу карту мира бактерий и микробов! Это, конечно, тоже искусство, но, знаете ли, не совсем такое, какое мы хотим видеть в образовательном учреждении! Пол у вас — это зеркало грязной души, тётя Маша! Грязной, как политическая кампания!

Он сложил руки на груди, посмотрел на тётю Машу с видом профессора, читающего лекцию нерадивому студенту.

— В общем, тётя Маша, «Быть или не быть?» — это вопрос Гамлета. А на ваш вопрос: «Мыть или не мыть?» ответ один: «Не мыть!» Потому что результат один и тот же! И, хитро подмигнув, добавил:

— Может, вам лучше в политику? Там как раз сейчас много работы для таких мастеров маскировки грязи!

Тётя Маша вздохнула. Не спорить же с этим шибко умным Вовочкой. Она ничего и не поняла. А вода и правда грязная уже. Ещё раз вздохнула и пошла менять воду.