Алхимия убийства

38

Нелли

Я просыпаюсь медленно, с трудом выбираясь из глубокого колодца сна. Голова тяжелая. Я лежу не шевелясь в окружении темноты, давая возможность проснуться каждому из моих чувств. Странный звук долетает до моего уха: грубый урчащий звук, — но я не могу определить ни его, ни место, где нахожусь. Из какого-то источника исходит свет, и я инстинктивно поворачиваю туда голову. Лучше бы я этого не делала — голова просто раскалывается.

Предметы вокруг меня постепенно становятся в фокусе. Я в своей комнате, на кровати, в одежде и в полном замешательстве. Как я сюда попала? И из какого источника слышится этот странный звук? Не зная, что будет меньшим злом — сидеть неподвижно или сделать движение головой, я выбираю последнее и медленно поворачиваю шею в сторону источника звука.

О Боже! Верзила, которого я видела, как он целуется с доктором Дюбуа, развалился у меня на полу! Он крепко спит и храпит.

Я окончательно прихожу в себя. Голова забывает о боли. Я нащупываю под подушкой длинноствольный револьвер 44-го калибра. Он не заряжен, но этот верзила не знает об этом. Зажав в руке пистолет, я осторожно поднимаюсь с кровати, чтобы не разбудить его. Стоя над ним, нацелив пистолет прямо ему в голову, я громким голосом командую:

— Руки вверх!

Никакой реакции. Я пинаю его в ногу, но от этого храп становится только громче. Встав на колено, я приставляю пистолет к его лицу. Держа его двумя руками, взвожу курок. Энни Оукли говорила мне, что щелчок от взводимого курка — самый громкий в мире звук. Она была права. Храп прекращается, и глаза храпуна открываются.

— Подними руки вверх, — требую я.

Он смотрит на меня и моргает:

— Зачем?

— Чтобы я не выстрелила в тебя.

Он озадачен моей угрозой, словно не понимает, почему я должна стрелять в него.

— Дорогая девушка, стоит ли стрелять в меня, после того как я помог вам? — У него типично английский говор.

— Помог мне?

— Ну да. Иначе как бы вы попали из кафе в свою комнату?

Действительно, как? Он приподнимается, и я сую ствол пистолета ему в нос. Он осторожно отводит его в сторону, но я продолжаю целиться ему в лицо.

— Я принес вас. И ваша консьержка не была похожа на сущую Медузу. Вы так ее называли, и знаете, точно, она — сущая Медуза, но к счастью, не понимает вашего английского.

Я отодвигаюсь назад, когда он приподнимается на локте, но держу его на мушке.

— Я не помню ничего такого.

— Конечно, не помните. Вы здорово набрались. Проспали всю ночь и целый день.

— Что?

— Судя по всему, вы не имеете представления о «зеленой фее». У абсента крепость 68 градусов, и свалит вас с ног, если не будете осторожны.

Я хочу оправдаться, но мне нечего возразить и я даю ему возможность продолжать. Кажется, ему есть что рассказать.

— Поначалу это случается с каждым из нас. Я поднял вас с пола и принес сюда.

— Лучше начнем с начала. Зачем ты следил за мной и какое ты имеешь отношение к убийце?

Он хихикает, машинально прикрывая рот рукой, чтобы скрыть зеленоватые зубы, непривлекательно торчащие между грубыми губами. На пальцах у него два больших кольца — с рубином и серебряной блямбой на сюжет греческой античности. Нечасто встречается взрослый мужчина, хихикающий немного по-женски, как этот здоровяк. Если бы я не была в таком замешательстве и рассержена, то похихикала бы вместе с ним — или над ним.

Наконец он перестает смеяться и откашливается.

— Дорогая моя девушка, неужели я похож на человека, который был бы заодно с убийцей?

У него культурная речь, и говорит он надменно, как чересчур образованный британец. И голос у него мелодичный, как хорошо настроенный музыкальный инструмент. Он говорит, будто наслаждается звуком своего собственного голоса.

Окинув его беглым взглядом, я не могу определить его положение в цивилизованном обществе. Он одевается, как сам говорит, словно из глубины веков. Его облачение допотопного фасона, верхняя одежда почти такая же вызывающая, как карнавальный костюм.

Его длинное пальто, нет, скорее накидка, которая служит ему одеялом, доходит до щиколоток. Она темно-зеленая с меховой оторочкой, сочетающейся по цвету со шляпой и черными бриджами. Последние чуть выше колен, чулки черные, шелковые, на низких черных лакированных ботинках блестящая серебряная пряжка.

Под пальто черная бархатная куртка; голубая шелковая сорочка гармонирует с цветом его глаз. Открытый воротник в байроновском стиле расстегнут, так что видны растущие на груди волосы, единственный мужской признак у этого человека в некотором роде сомнительного пола.

На мой взгляд, он не в лучшей физической форме и производит впечатление человека, который упражняется в разговоре. С кожей бледной, как луна зимой, и глазами цвета морской воды он напоминает мне белого кита — огромного, неповоротливого, инертного. Как он нес меня по ступеням и его не хватил сердечный приступ, остается загадкой.

— Я был только рад оказать помощь, когда вы, будем так говорить, находились в затруднительном положении в кафе. На счастье, я оказался поблизости в нужный момент.

— Чепуха. Меня напоили в этом притоне. И ты там оказался вовсе не на счастье, я следила за доктором Дюбуа.

— Естественно. Я сделал такое заключение, но, будучи джентльменом, воздержался от упоминания этого, чтобы пощадить чувства всех и каждого.

— Если хочешь пощадить нечто большее, чем свои чувства, лучше скажи, что ты затеваешь с доктором. Я училась стрелять у Энни Оукли, и не могу долго целиться — мне не терпится нажать на курок. Так что начнем с представления.

— Оскар Джоунс из Лондона, к вашим услугам. — Если бы он мог поклониться, то так и сделал бы.

— Это имя мне ни о чем не говорит. Давай конкретнее.

— Я не совсем…

Я удобнее беру револьвер.

— Да-да, конечно. Моя дорогая девушка, да будет вам известно, я Оскар Уайльд.

Это было не заявление, а объявление, возможно даже — декларация. Нечто такое, о чем во всеуслышание возвещают у ворот Букингемского дворца.

— Не может быть. Неужели собственной персоной?

Он сияет.

— Единственный и неповторимый.

— Никогда не слышала о тебе, — говорю я ему правдиво. — Не тяни кота за хвост, мистер Уайльд. Боюсь, я не удержу дамскими пальчиками этот большой револьвер, и он сделает еще одну дырку в твоей башке величиной с твой рот.

Похоже, он не столько напуган револьвером, насколько огорчен тем, что мне не знакомо его имя.

— Я из Лондона. Довольно хорошо известен во всех литературных кругах. Я даже бывал в Америке, но, очевидно, вы ничего обо мне не слышали.

— Очевидно. Вы пишете книги?

— Я собирался написать несколько, но я еще поэт и драматург. И до недавнего времени редактор журнала «Женский мир». Извините меня за ложную скромность, хотя обо мне не говорят на улице, в светском обществе мое имя знают. Меня охотно приглашают на званые обеды за мой ум и мудрость.

У него речь одного из образованных англичан высшего света, которые произносят слова почти с лирическим ритмом. Когда он разговаривает с тобой даже под дулом револьвера, ты поневоле чувствуешь высокомерие в манере говорить.

— Я ездил по вашей стране, говорил об искусстве, бывал в западных штатах. Посетил даже быстро растущий город Лидвилл и рассказывал неотесанным горнякам о флорентийском искусстве. Там я узнал некоторые вещи о револьверах — точно таких, какой у вас в руках. Горняки считают, что за плохое искусство следует приговаривать к смертной казни. В одном из баров я видел такой плакат: «Пожалуйста, не стреляйте в пианиста — он делает все, что в его силах».

Он бросает на меня взгляд, ехидно улыбается и снова прикрывает рукой рот.

Я смотрю на револьвер, который держу в руках. Этот человек знает, что он не заряжен. Если бы он был заряжен, пули были бы видны во вращающемся барабане. Я разжимаю ладони, и револьвер падает мне на колени. Так или иначе, руки у меня устали держать его — он слишком тяжелый.

— Ну ладно, если вы прославились своими разговорами, продолжайте. Расскажите мне, что вы делали с доктором.

— Я расследую убийство, — сразу отвечает он. — Я, так сказать, детектив.

— То есть вы хотите сказать — самозваный детектив. — С этой профессией я знакома.

— В общем-то да. Хотя, уверяю вас, я читал материалы на этот предмет. — Он говорит правду, я знаю это. Он может преувеличивать, но не лгать. Он полагает, что его слова слишком важные, чтобы быть ложью.

— Продолжайте. Кого убили?

Он молчит какое-то время, словно ему трудно отвечать.

— Моего близкого друга Жана Жака Телни.

Я чувствую, что он пытается не терять самообладания. Я испытываю то же самое, когда говорю о Джозефине.

— Я вам сочувствую.

— Спасибо, моя дорогая. — У него в глазах искренняя боль. — Он был поэтом. Вы слышали о нем?

— Нет, извините. Я слышала о Верлене.

— О, певец богов. Как поэт я могу засвидетельствовать это.

— Вы имеете хоть какое-то представление, кто убил вашего друга?

— Доктор Дюбуа и я как раз и пытаемся выяснить это. — Оскар садится и обмахивает лицо красным шелковым платком. Легкое дуновение доносит до меня запах духов.

— Жан Жак был содомитом, как вы и доктор Дюбуа?

Он размахивает платком, словно отгоняет мух.

— Моя дорогая, не пристало говорить об этом.

— Будем считать, что да. А вы не скажете, как умер ваш друг?

Оскар опускает голову на мгновение, прежде чем ответить, и я понимаю, что задала вопрос не совсем деликатно.

— Извините.

— Его зверски зарезал сумасшедший.

Голос его срывается, и в глазах отражается страдание. На меня снова нахлынули воспоминания о Джозефине, и я не могу удержаться, чтобы не дотронуться до его руки. Мы сидим молча, и каждый из нас скорбит о потере дорогого человека.

— Пожалуйста, извините меня, что задаю этот вопрос, но я должна это сделать. Как он зарезал его? Вы можете описать раны?

Он делает режущее движение поперек своего живота.

— Вот здесь. Жестоко. И ниже. — Его толстые губы дрожат, и на глаза навертываются слезы. — Как убивают скот на бойне. Как такое кто-то может сделать с другим человеком? И с таким добрым и кротким, как Жан Жак.

Это какая-то нелепость. Убийца никогда не нападал на мужчин.

— Я изучал дедуктивный метод. — Оскар заполняет короткую паузу. Его голос звучит успокаивающе. — Месяц назад в Лондоне я обедал с доктором Дойлом, который пишет рассказы о Шерлоке Холмсе, частном сыщике, пользующемся достижениями науки и дедуктивным методом при раскрытии преступлений. Я внимательно читал эти рассказы и полдня разговаривал с инспектором Скотленд-Ярда, другом моего отца. Но, откровенно говоря, несмотря на мой интеллект и знания, я нахожу этот загадочный случай исключительно трудным для понимания.[34]

— Какое отношение к этому имеет доктор Дюбуа?

— Люк Дюбуа — мой друг.

— Ваш друг и только?

— Да, а что?

— Увидев вас двоих вчера вечером, я подумала…

— Нет-нет, моя дорогая. Однако у него были интимные отношения с Жаном Жаком. Когда мы взялись за расследование, после того как Жан Жак был убит, мы пришли к выводу, что маньяк, однажды убивший таким странным образом, будет убивать снова. Люк предложил свои услуги полиции Монмартра в качестве хирурга, поэтому его могут вызывать на место убийств. Он встретился с вами на кладбище, когда была найдена жертва этой ужасной «черной лихорадки». Инспектор, допрашивавший вас на месте, рассказал Люку о вашем предположении, что женщина была жертвой маньяка-убийцы. Естественно, это вызвало наш интерес, но мы не знали, как найти вас, пока вы не появились в больнице.

— Чего вы хотели добиться?

— Как — чего? Вашего доверия, дорогая девушка, и узнать у вас, что вам известно об этом необычном деле.

— Почему вы просто не спросили меня? Тем более что я встречалась с доктором Дюбуа и задавала ему вопросы. Вы, наверное, думали, что, после того как я рассказала ему о своей ситуации, он спросил бы меня. Почему же он этого не сделал? И почему вы прятались у дома, где находится мой чердак?

Он начинает что-то говорить, но замолкает. Несомненно, это один из редких случаев, когда он не знает, что сказать.

— Слишком трудно ответить?

— Не обижайтесь. Я придумал план, который одобрил бы даже Зевс. И я не выслеживал вас, а ждал, когда вы придете домой. Потом собирался обратиться к вам, как подобает джентльмену. Но тут вмешалась эта чертова собачонка. Она чуть не укусила меня.

— Очень плохо.

— Что?

— Продолжайте.

— Люк говорит, что, по-вашему, убийца выбирает своими жертвами проституток. У меня есть друг, художник. Он знает больше проституток, чем кто бы то ни было в Париже. Как и я, он анархист.

— Известный художник?

— Вовсе нет. Вы о нем и не слышали. Его картины не покупают даже как обои. Он вывешивает их в различных кафе, потому что не рассчитывает на респектабельный показ своих работ.

— Почему он знает так много проституток?

— Он любит рисовать их. Чтобы составить представление о своих будущих персонажах, он живет в публичном доме. В самом деле, весьма своеобразный парень. Тулуз повсюду желанный гость, и мужчины раскрывают ему свои тайны, которые ни за что не поведали бы любовнице.

Он деликатно промокает пот на лбу. Сладкий запах сирени воскрешает в памяти кафе, где собираются мужчины и женщины, чтобы поступать согласно своим взглядам на секс, отвлекаясь от дневных забот, вести себя очень непринужденно, где мужчина может появиться в женском платье, а женщина спрятать волосы под кепкой. С этим образом кафе приходит на ум догадка, почему был убит Жан Жак, и я вскакиваю с пола.

— Ваш друг Жан Жак был трансвеститом? Он одевался как женщина. Я права?

У Уайльда глаза полезли на лоб.

— Как вы узнали?

Я прислоняюсь спиной к столбу перил на ступеньке и глубоко вздыхаю.

— Элементарно, мой дорогой мистер Уайльд, элементарно.