Алхимия убийства

39

— Да, я слышал о нем, — говорит Жюль.

Он морщит нос, словно упоминание об Оскаре Уайльде ему неприятно. Нас раскачивает в фиакре, и я все время прислоняюсь к нему. У него мужской запах и очень притягательный. Я стараюсь держаться прямо.

Жюль продолжает:

— Кафешный интеллектуал, салонный остряк и самозваный литературный критик, который обожает комедии нравов. Его имя иногда появляется на страницах светской хроники. Его литературные заслуги относительны, — несколько книг поэзии, если я не ошибаюсь.

— И пара пьес. Не уверена, были ли они поставлены. Но он знает людей искусства, таких как этот художник, с которым мы будем встречаться. — Не могу понять, что есть такого в Оскаре, что раздражает Жюля, ведь он никогда не виделся с ним. Я не осмеливаюсь спросить, потому что он просто откусит мне голову.

— Не могу поверить, что вы уговорили меня встретиться с этим человеком и его другом художником в публичном доме. Если меня увидят…

Не могу гарантировать, что его не узнают, поэтому я даю позитивное обоснование, почему мы едем туда.

— Оскар говорит, что этот человек знает больше о том, что происходит на Монмартре, чем самая любопытная консьержка. Он, может быть, что-то слышал об убийце.

Жюль ухмыляется.

— Как мне стало известно, он из аристократической семьи, его отец — граф или что-то в этом роде.

— Граф? Сын графа живет в публичном доме и рисует шлюх? Что ваш друг Оскар — белены объелся?

— В самом деле… белены объелся…

Жюль смотрит на меня, словно я потеряла голову. Может быть, и так. Молодой женщине одной отправиться в чужую страну искать ненормального убийцу… Наверное, я сама белены объелась!

— Говоря по чести, мне безразлично, чего он наелся, кто он и с кем имеет дело. Главное — найти убийцу. Ради этого я готова воспользоваться помощью самого дьявола. — Жюль глубоко вздыхает и, медленно поворачиваясь ко мне, пристально смотрит на меня своими карими глазами. Ну, сейчас начнется: какая я безрассудная, не думаю о последствиях и прочее. Вот такая уж я американская женщина.

— Вы правы, и дьявол может оказаться вашим сильнейшим союзником.

Он отворачивается и смотрит в окно, словно мимо проходит вся его жизнь. Жюлю требуется время, чтобы пойти на сделку с дьяволом. Я с уважением отношусь к его желанию побыть наедине с собой и смотрю в окно с моей стороны. Но при свете газовых фонарей, мимо которых мы проезжаем по темной улице, я не могу не посматривать украдкой на сидящего рядом со мной человека.

Чем больше я общаюсь с ним, тем более интригующим, загадочным и привлекательным он мне кажется. Жаль, что я не могу ткнуть пальцем в демона, который иногда владеет им, оставив без внимания его хладнокровие и выставив напоказ его гнев и даже ярость, скрытые за внешним спокойствием. В нем таится злодейство — ведь он сказал мне, что приехал в Париж, чтобы убить человека. И тут мне пришла в голову ужасная мысль: неужели тяготение к нему затмевает мою рассудительность. Многие трезвомыслящие женщины теряли голову, потому что были ослеплены любовью.

— Так значит, вы наставили на него револьвер? — Жюль смотрит на меня с интересом и недоверием.

— Нет, только приставила к лицу.

Он качает головой и содрогается от моих слов.

— Думаю, этого можно ожидать от женщины, воспитанной в стране, где культурные конфликты сводятся к сражениям между ковбоями и индейцами.

— Америка — это не только…

— Да-да. Американцы очень изобретательны; когда-нибудь Америка станет великой страной, если перестанет осознавать себя только одной частью большого мира.

Вот так: ничто не изменит его представления об американцах, поэтому я возвращаю его к нашей теме.

— Оскар важен для расследования. Если по какой-то другой причине он не станет помехой.

Я умалчиваю о том, что Оскару известно, что меня разыскивает полиция и что я репортер криминальной хроники. Сегодня утром, перед тем как мы расстались, я взяла с него клятву хранить тайну. «Буду нем как рыба», — заверил он меня. К сожалению, Оскар так любит говорить, что я опасаюсь: ему будет трудно сдержать слово. Но жизнь полна неожиданностей.

— Замечательно, но сначала мы должны все разузнать об Уайльде, прежде чем делиться с ним тайнами. У меня есть друг, который пишет в газету о всяких сплетнях из бульварных кафе. Мы расспросим у него об Уайльде.

— Если вам так будет спокойнее. Да, кстати, я не говорила вам, что, по словам Оскара, художник — анархист? Это неплохо, поскольку убийца из той же компании.

Жюль изрекает еще одну гневную сентенцию:

— Люди, подобные Оскару, — кафешные анархисты. Они спорят о радикальных переменах за рюмкой абсента, но спят в теплых кроватях, в то время как бездомные дрожат от холода под мостами Сены. Прямая дорога им на гильотину, если бы их извращенные политические теории оказались осуществленными.

Он откидывается на спинку сиденья и продолжает с полузакрытыми глазами:

— Пожалуйста, извините меня. Отчасти это преклонный возраст, старческая озлобленность на дух молодости. Я уже целую вечность не сидел в кафе и не обсуждал социальные проблемы. В какой-то мере это гнев. Я самый известный писатель во Франции, возможно даже — во всем мире. Для французского литератора самая престижная награда — членство в Академии. Это что-то вроде посвящения в рыцари. Моему приему в Академию постоянно мешали люди, олицетворяемые Оскаром Уайльдом, литературные бабочки, обожающие комедии нравов и скучные истории о людях высшего общества и порочащие мои научно-фантастические и приключенческие романы, которые читают во всем мире.

Он поворачивается ко мне; взгляд у него недобрый.

— Если я выхвачу стилет из моей трости и воткну его в сердце вашего друга, пожалуйста, поймите меня правильно: в моей обиде нет ничего личного.

— Я вас понимаю, Жюль, но вы должны знать, что в проигрыше остаются они. Вы сознаете, что вы точно в такой же ситуации, как доктор Пастер?

— То есть?

— Медики ненавидят Пастера, ему запрещено работать с ними, и он отдал бы все, чтобы они его приняли и — что более важно — признали. Вас не признают ваши собратья по перу, потому что вы не создаете того, что они считают возвышенным. Они завидуют вам, потому что ваши книги любят во всем мире. Не обращайте на них внимания. Вы победили. Ну и что из того, если бы вы не стали членом Академии. Что бы это дало вам такого, чего вы не имеете?

И все-таки я представляю, как бурлит у тебя кровь, когда ты работаешь не щадя сил, чтобы доказать, что ты достоин признания, но тебя все равно не признают. По крайней мере Жюля не гладят по голове как послушную девочку, а потом посылают освещать великосветские бракосочетания.

— Мадемуазель Браун, вы не перестаете изумлять меня. Спасибо за мудрые и добрые слова.

— К вашим услугам. — Если бы могла распустить хвост, как павлин, я бы так и сделала.

— У мадам Помпур лучший дом терпимости в округе, — сообщает нам Оскар, когда мы стоим напротив заведения. — Так считает Тулуз, а он знаток в таких делах.

— Это его имя или фамилия? — спрашиваю я.

— Анри де Тулуз-Лотрек. Он происходит из древнего аристократического рода, но его отец, граф де Тулуз-Лотрек, порвал отношения с ним, потому что он предпочел изображать жизнь проституток и танцовщиц, а также тех, кто таращит на них глаза. Он все еще пытается добиться известности и признания.

— Необычная тематика для того, кто хочет признания своего искусства, — замечаю я. — Едва ли я купила бы такое произведение для своей гостиной.

— Дорогая моя, каждый художник прислушивается к тому, что шепчет муза ему на ухо. Вы увидите, что Тулуз — необычный человек. Свое призвание он видит в том, чтобы изображать нечто особенное, а не ординарное. Он периодически живет в домах терпимости и изучает их обитательниц. Полагаю, странным образом он отождествляет себя с ними.

— Отождествляет себя с проститутками? — спрашивает Жюль.

— Не в смысле того, чем они занимаются. Он, как и они, аутсайдер в жизни. Тулуз родился под несчастливой звездой. Боги поступили безжалостно с ним, но они наделили его способностью видеть внутренний мир нас, смертных. На картинах он изображает обитель проституток как жестокое и циничное дно, лишенное сентиментальности и романтического ореола, что другие художники и публика приписывали этим заведениям. Передавая грубость и вульгарность борделя, он показывает нечто такое, что есть в каждом из нас, словно бордель является отражением всей нашей жизни.

— Интересно, — говорю я, но это не то, что чувствую. Этот художник — странный парень.

Оскар продолжает:

— Тулуз может быстро установить, не вертится ли этот безумец, которого мы ищем, в публичных домах на Монмартре. Девушки доверяют ему и поделятся с ним всем, чего никогда не расскажут нам. Не говоря уже об опасности, которую может нести в себе выяснение всяких подробностей в одном из таких заведений. Содержатели борделей, в том числе мадам Помпур, не любят, если возникает какая-нибудь неприятность или их дела доводятся до сведения полиции. Естественно, они не прочь свернуть шею кому угодно, если сочтут это нужным. Ну что, идем?

Перед входом на виллу мадам Помпур горят факелы. Мужчина высокого роста в широком алом халате, белом тюрбане и с кривой восточной саблей в руке приветствует нас широкой улыбкой.

— Добро пожаловать, мсье, мадемуазель, в «Сад наслаждений», где будет исполнено любое ваше желание. — Он низко кланяется и бормочет тарабарщину, надо полагать, на каком-то восточном языке.

Мы идем за ним по дорожке, по обеим сторонам которой также горят факелы, и пересекаем двор с экзотическими тропическими цветами и высокими пальмами. Учитывая парижскую погоду, можно предположить, что растительность искусственная. Слева большой фонтан в форме сердца с плавающими на воде белыми лилиями. В центре скульптура обнаженных мужчины и женщины, прильнувших друг к другу; все части тела переданы совершенно правдоподобно.

Перед нами открываются массивные двухстворчатые двери, облицованные листами меди с искусной чеканкой в турецком стиле с изображением мужчин и женщин в сексуальных позах, которые я не могла бы себе представить.

— Мы входим в мир Арабских ночей, — провозглашает Оскар.

— Скорее даже в пещеру Али-Бабы и сорока разбойников, — произносит Жюль.

Внутри нас сразу атакует пикантный сладковатый запах. За прихожей большая комната с круглым диваном, обитым красным бархатом, и большим фонтаном в центре со статуей Венеры Милосской. Фонтан украшают плавающие на воде красные цветы в форме сердца. На диване расположились пять женщин. В стороне сидят еще две женщины в обществе гостя; они смеются, пьют вино и, кажется, прекрасно проводят время. Женщины одеты по-разному: на них и гаремные шелка, и маскарадные платья. Хотя фасоны отличаются друг от друга, у нарядов есть одни общий элемент — глубокое декольте.

Все женщины в комнате смотрят на нас, не иначе как оценивая толщину бумажника у мужчин с большим знанием дела, чем карманник. Взгляды, обращенные на меня, выражают удивление: кто это или что это.

Напротив у бара на полу сидит со скрещенными ногами «туземец» в тюрбане и белой набедренной повязке и курит кальян. Он улыбается мне. Щербина на месте двух отсутствующих передних зубов зияет чернотой. Гибкий чубук с мундштуком в его руке извивается как змея, приманивающая свою жертву.

Опиум. Этот «творец грез» не запрещен в большинстве стран. Его запах мне небезызвестен. Я писала разоблачительный репортаж об опиумном притоне, где молоденькие китаянки служили для утех его завсегдатаев. Мой редактор так боялся его содержателя, что газета на месяц наняла чемпиона по боксу Джорджа Салливана моим телохранителем.

За баром открывается дверь, и оттуда появляется пышная женщина с обильным макияжем, завернутая в розовые, пурпурные и зеленые шелковые полупрозрачные гаремные ткани. Это, должно быть, мадам Помпур, увешанная драгоценностями и надушенная буйволица в шелках.

— Добро пожаловать, друзья, в «Сад наслаждений».

Оскар кратко представляет нас.

— Мы пришли повидаться с этим прохвостом Тулузом. Он все еще требует, чтобы девушки платили ему ласками за появление на его картинах?

— Если бы они согласились, это был бы первый гонорар за его картины. Тулуз в оранжерее, но постарайтесь долго не задерживаться. Ранней пташке достается лучшая из моих прелестных девушек.

Мадам Помпур смотрит на меня оценивающим взглядом, словно хочет понять, кто я по профессии.

Из бара выходит женщина под руку с мужчиной и машет Жюлю, когда они направляются к лестнице.

— Как приятно вас снова видеть, мсье.

Жюль краснеет и бормочет:

— Она, должно быть, ошиблась. Я никогда в жизни не видел ее.

Я улыбаюсь:

— Конечно.

Мы идем за Оскаром в комнату, где стоит элегантное белое фортепьяно. Молодая женщина играет грустную мелодию, а мужчина в испачканном красками халате сидит перед мольбертом с палитрой и пишет.

Ткань, накинутая на плечи модели, опустилась, так что видны полные груди с розовыми сосками. В смущении я стараюсь не смотреть на нее, но не могу не заметить, что она коренаста и не очень молода, явно не из тех, что встречаются в первоклассных заведениях.

— Профессиональная модель, — произносит Оскар сценическим шепотом. — Тулуз показывает, какую унизительную процедуру вынуждены проходить девушки, когда дважды в месяц их осматривает врач для продления карты, дающей им право работать в профессии.

Вероятно, это зарегистрированная проститутка, о чем говорил инспектор Люссак. Я смотрю, как на холсте появляется картина. Я не считаю себя искусствоведом, но, как мне кажется, достаточно эрудированна в этой области. Коль скоро я старалась помочь проституткам, фактически ставшим изгоями, на мой взгляд, в данном случае патетика на картине неуместна. Это равносильно героизации их жизни как отверженных посредством восхваления их аморального и пагубного занятия.

В стороне к стене приставлена еще одна неоконченная работа. На ней изображена уличная сценка: девица, танцующая канкан перед толпой мужчин, высоко вскинула ногу, демонстрируя кружева. Он ухватил момент, но зачем? Кто в доме повесит картину с танцовщицей в такой позе?

Когда художник поворачивается, чтобы поприветствовать нас, от неожиданности я снова перевожу взгляд на модель. Он не сидит, он очень маленького роста и стоит.

Туловище у него нормального взрослого человека, а ноги необычно короткие. Вот что имел в виду Оскар, когда говорил, что боги сыграли с ним злую шутку. Из-за полных, кроваво-красных и вывернутых наружу губ его лицо кажется безобразным, почти клоунским. Взгляд его умных глаз циничен, дерзок и безжалостен, словно говорящий о признании уродства.

— Опять твои старые штучки, Тулуз? Делаешь вид, что изображаешь на своих картинах девиц легкого поведения, а сам отбираешь для себя товар?

— Ты прав, друг мой. Но мне нужны настоящие модели. Бордельные дамочки хотят, чтобы я платил за позирование столько, сколько они берут за лежание на спине. Но скажи мне, где еще найдешь такую неземную красоту?

Мы садимся за стол, и пока Тулуз благодарит модель за ее старания и платит за позирование, я шепчу Жюлю:

— Кто-нибудь должен сказать ему, что он никогда не добьется признания, если будет писать проституток и танцовщиц.

Жюль пожимает плечами:

— Кто знает? Это Монмартр. Я не удивлюсь, если ваш друг Уайльд и этот коротыш станут известными. Здесь и собака может прославиться, если ее научить лаять в такт.[35]

Женщина, игравшая на фортепьяно, встает, и Жюль идет посмотреть на прекрасный инструмент. Она наливает себе воды из кувшина на нашем столе и спрашивает:

— Кому-нибудь из вас нужна компания?

По ее взгляду и тону я понимаю, что вопрос распространяется и на меня, и вся напрягаюсь.

— Мы здесь по делу.

Она сально улыбается.

— Я тоже.

— Вы также позируете для мсье Тулуза?

Она произносит какую-то непристойность на французском языке, которую я не понимаю, но догадываюсь, что в ней упоминается мужской половой орган.

— Только когда мне нечего есть. У этих художников денег всего ничего, и они не очень-то любят раскошеливаться, хотя Тулуз не такой, как большинство из них. Эти свиньи хотят, чтобы ты для них часами позировала за жалкие гроши, а потом еще тебя используют задарма. Он по крайней мере платит.

Я заливаюсь краской и прикрываю лицо платком.

Она достает небольшое зеркало и пальцами поправляет спереди волосы.

— Что касается Тулуза, то проблема не в деньгах, а в его инструменте. Девушки за размер дали ему прозвище Кофейник.

Я не отнимаю платок от лица. Она застенчиво улыбается и, наклонившись, обольстительно шепчет мне на ухо:

— Пойдем наверх, я поцелую обе пары твоих губ.

— Я… я…

Жюль приближается ко мне, когда женщина уходит искать более сговорчивую клиентку, и поднимает брови:

— Одного поля ягоды?

— Как вы…

— У Тулуза есть для нас кое-какая информация, — перебивает меня Оскар, спасая Жюля, иначе я сказала бы ему пару ласковых слов. — Позвольте представить его высочество виконта Тулуз-Лотрека, мадемуазель Нелли Браун и мсье Жюля Морана. — Оскар сопровождает представление величественным жестом.

— Не обращайте внимания на его шутовство, — говорит Тулуз. — Отец лишил меня титула, после того как я не оправдал надежды семьи по всем статьям. Мой рост, конечно, первое, что бросается в глаза. Большое разочарование для отца иметь единственного сына и наследника древнего аристократического титула, который ногами не достает до стремян.

Оскар ударяет в ладоши:

— Расскажи им об убийце.

— Я ничего не знаю о нем, но слышал разговоры о мужчине, который обращается к девушкам с каким-то предложением.

— С каким предложением? — Я вся в волнении. Может быть, мы наконец напали на след?

— Одной девице некто предложил поехать с ним. В этом-то и заключается странность. Панельные девки обычно ведут клиента к себе. Мужчина, который может позволить себе экипаж и отвезти проститутку в какое-то место, едва ли станет путаться с уличной потаскушкой. Он может не только получить девицу гораздо более высокого разряда в заведении, подобном этому, но и риск подхватить сифилис в этом случае намного меньше.

Эта болезнь свирепствует повсюду, включая Париж, где, как говорят, каждый пятый мужчина страдает ею. Многие приносят ее в дом, заражают жен. Англичанка леди Кук предложила ставить клеймо на теле больных сифилисом мужчин, чтобы уберечь их невинных жен от этой позорной болезни.

— Вы знаете, как найти эту девушку? — спрашиваю я.

— Ее никто не видел с тех пор, как она отправилась на это любовное свидание. Ее сестра рассказала женщине, с которой я говорил, что ее больше не видели после того, как она уехала с этим человеком.

— Не видели… — Он убил ее. — Она обращалась в полицию?

— Да, но безрезультатно. Кого волнует еще одна пропавшая уличная девка? Так или иначе они оказываются в Сене или женской тюрьме Сен-Лазар.

— Как нам найти сестру?

— Она умерла вчера от инфлюэнцы.

— Ну а как насчет той женщины, с которой вы говорили?

— Она больше ничего не знает. Я заинтересовался этим случаем в связи с убийствами, совершенными Потрошителем в прошлом году в Лондоне, и задал несколько вопросов. Это все, что она знала.

— Не рассказывали ли женщины о других предложениях, не только сексуального характера, показавшихся им странными?

— Я не слышал, но и не интересовался.

— Не могли бы расспросить ваших знакомых о странных предложениях, о пропавших женщинах?

— Большинство знакомых мне проституток — из публичных домов, но я могу попросить их поговорить с уличными девушками, которых они знают.

— Постарайся сделать это по возможности поскорей, — вступает в разговор Оскар и добавляет: — Нелли полагает, что человек, совершающий эти злодеяния, может принадлежать к анархистам.

— Он одевается в черное и носит красный шарф анархистов, — объясняю я.

Художник кивает:

— Как последователи и почитатели Луизы Мишель.

— Да, когда она вчера выступала, вся в черном, и только шарф был красный. Как я понимаю, это ее «визитная карточка», но почему?

— Она стала носить черные одежды после убийства молодого журналиста Виктора Нуара, — объясняет Жюль. — По просьбе другого журналиста он вызвал на дуэль принца Пьера-Наполеона, двоюродного брата Наполеона III. Принц застрелил его. После того как следственная комиссия не признала принца виновным, Луиза на похоронах появилась в черном, и с тех пор одевается только так.[36]

— Значит, убийца — последователь Красной Девы? — спрашиваю я.

— Не обязательно. Тысячи людей переняли эту моду.

— Если вы хотите спросить Красную Деву о подозрительных анархистах, — говорит Тулуз, — вам нужно спросить Аристида, где она скрывается.

— Кто такой Аристид?

— Владелец кабаре «Мирлитон». Это дальше по улице, на бульваре Рошешуар.

Я встаю.

— Мы должны поговорить с ним немедленно.

— Конечно же, — соглашается Тулуз. — У меня пересохло в горле, и я пропустил бы рюмку «зеленой феи».