Амето

XII

Еще длилось сладостное пение Теогапена, когда Лия с двумя красавицами изящным движением поднялась, чтобы почтительно приветствовать двух других; желая ли укрыться от жары, или послушать новый напев, или просто присоединиться к подругам, они радостно направлялись к лужайке.

Пришедших встретили радушно, приветливой речью, и новое дивное зрелище тотчас привлекло внимание недремавшего Амето; возомнив себя не на земле, а на небе, он глядел с равным изумлением на явившихся раньше и на вновь пришедших, всех почитая не смертными, а божествами. Одна, отложив лук, колчан и стрелы, почти против воли опустилась на предложенное ей подругами, в знак уважения, самое возвышенное место среди трав и цветов; мановением изящной руки смахнула тончайшим покрывалом с блестящего чела выступившие от жары капли влаги и всем уподобилась распустившейся на заре розе. Другая, отложив снаряжение и отерев влагу белоснежной повязкой, окутанная тонким покрывалом, принимая знаки почтения от подруг, уселась рядом с первой; и вот уже обе, обратившись в слух, внимали поющему Теогапену. Но Амето, которого зренье наслаждалось не меньше, чем слух, в меру сил внимая пению, не отрывал взгляда от вновь пришедших. Первую Амето уподобил, и по праву, Диане; ее светлые волосы, ни с чем не сравнимые блеском, без всякой замысловатости были собраны на темени изящным узлом, а пряди покороче свободно ниспадали из-под зеленой листвы лаврового венка, часть же, отданная во власть колеблющего их дуновенья, рассыпалась вдоль нежной шеи, сделав ее еще более привлекательной. Обратившись к ним всеми помыслами, Амето постиг умом, что длинные, светлые, обильные волосы служат женщинам лучшим украшением и что если лишить волос саму Цитерею, любимую небом, рожденную и возросшую в волнах, исполненную всяческой прелести, то едва ли она сможет понравиться своему Марсу. Словом, благородство волос таково, что в каком бы драгоценном, расшитом золотом и камнями платье ни появилась женщина, она не покажется нарядно убранной, если не уложит должным образом волосы, однако этой естественный беспорядок прядей придавал в глазах Амето особую прелесть. Венок из лавра с множеством листьев и тончайшая пурпурная фата, дающая светлому лику благодатную тень, прикрывали лоб изумительной красоты; кончики листьев почти касались удлиненных расставленных бровей, черных, как у эфиопов, и под ними два ярчайших глаза мерцали, как утренние звезды; не глубоко посаженные, но и не выпуклые, большие и продолговатые, цветом карие, они изливали любовный свет. Нос и алые щеки, не излишне пухлые и не впалые от худобы, но умеренные, радовали взор; рот, не растянутый чрезмерно, но, напротив того, крохотный, и губы, подобные алой розе, заставляли при взгляде на них желать сладостных поцелуев. И нежное горло, и ослепительная, без единого изъяна шея, великолепно покоящаяся на соразмерных плечах, в своей прелести вожделели частых объятий. Росту высокого и дородная, сложением совершенная, как никакая другая, она восседала, окутанная турецкой, алой, как кровь, тончайшей тканью, усеянной мелкими золотыми пташками так, что любезный покрой наряда открывал обозрению большую часть белоснежной груди. Амето не в силах был отвести взгляд от округлых плодов, точно желавших выставить свою упругость вопреки одеянью, хотя их пыталась уберечь от взоров пурпурная накидка, переброшенная одним концом через левое плечо и на нем закрепленная, а другим – двойной складкой ниспадающая вдоль колеи. И, услаждая зренье видом рук и прекрасных кистей под стать дородной груди, Амето всюду силился проникнуть, куда есть доступ внимательному взору, ибо подобные прелести велели прозревать еще большие, скрытые, и искать их на деле или взглядом со жгучим желаньем. Такою, мнил Амето, предстала Дафна взорам Феба или Медея глазам Ясона, и про себя повторял: «О, счастлив тот, кому дан в обладанье столь благородный предмет».

Потом, как бы ошеломленный, он перенес внимание на другую, восхваляя ее наряд, манеры и красоту, достойную божества, и, не будь рядом Лии, он почел бы красавицу ей равной. Облаченная в зеленую ткань, она сидела, держа в руке стрелу, отроду не видел Амето такого изящества; ее белокурые волосы, ни с чем не сравнимые цветом, большей частью были умело собраны длинными прядями над каждым ухом, а прочие заплетены в пышные косы, ниспадающие вдоль шеи; перекрещиваясь и расходясь, одна вправо, другая влево, они поднимались к темени белокурой головки, после чего снова спускались книзу, а оставшиеся их концы были упрятаны в косы, поднятые кверху; сверкая золотой нитью и вплетенными жемчугами, они лежали но своим местам так, что ни один волосок не нарушал устроенного порядка; тонкая фата, мягко колеблемая ветерком, не утаивала от взоров ни единой пряди. На волосы был возложен венок из пышной листвы, разукрашенный алыми и белыми розами и другими цветами, удерживаемыми блестящей золотой нитью, и он преграждал путь солнечным лучам не менее, чем данайцам их волосы. Расположившись в тени, она чуть сдвинула венок, открыв взорам ослепительный лоб, окаймленный черной лентой, должной границей отделяющей его от золотистых прядей; и Амето восславил его, видя, как он округл и широк. В нижней его части, расходясь, выгибались две темнее сумрака тончайшие брови, меж которыми сверкая белизной радостный промежуток; под ними сияли прелестные лукавые глаза, чей дивный свет слепил Амето, не позволяя в них проникнуть и узнать, кто обитающий там повергает его в трепет, подобный тому, что он испытал, узрев глаза Лии. Страшась ее глаз, он отвел свой взгляд и устремил его ниже, туда, где радовал взор нос, не вытянутый, не крупный и не маленький, а как раз такой, какой подобает красивому лицу, и щеки цвета молока, куда только что упала капля крови, коими Амето восхищался без конца; усиленный жарой, этот цвет разлился по ее лицу, но не более, чем это пристало женщине, так что теперь, сидя в тени, она была подобна восточной жемчужине. Ее пунцовый рот походил на пунцовые розы меж белых лилий, обещая без меры приятные поцелуи. Подбородок ее, не выпяченный, но округлый и с ямочкой посредине, достоин был благосклонного взгляда и подобно ему белая стройная шея и нежное горло, прикрытое зеленой накидкой, которая, впрочем, нисколько не прятала груди, обнажаемой покроем наряда; грудь же ее, соразмерная и полная, под стать плечам, достойна была того, чтобы часто выдерживать любовную ношу; все это Амето оглядел жадным взором. Рассмотрев приметливо то, что видно, к скрытому он обратил не взгляд, а воображение. Спустившись взглядом пониже открытой части груди, он приметил, как чуть приподымается ткань и, мысленным взором с радостью проникая под одежды, догадался, что тому служит причиной, ощутил сокрытые прелести не менее сладостными, чем они есть на самом деле. Столь же прекрасны были и руки, туго стянутые от плеча до кисти и в некоторых местах схваченные замысловатыми пряжками, и красивейшие пальцы, украшенные множеством колец, и одежды, с прорезями от подмышки до пояса, стянутые подобными же пряжками, что позволяло увидеть всю ее дородность. Проникая в прорези взглядом, Амето силился разглядеть то, что белоснежное одеянье, находящееся под зеленым, мешало ему видеть, и ясно постигал, что лучший плод из всего, что он узрел, таился среди того, что скрыто и чем, мнил Амето, никому, кроме Юпитера, не дано обладать. Оглядывая ее множество раз, он слагал ей во славу не меньше похвал, чем удостоилась прекрасная Киприда[28], и про себя оплакивал грубую жизнь в лесах, скорбя о том, что так долго от него были скрыты величайшие из наслаждений,