Амето

Среди весенней пышности и пыла,

в лугах благоуханных и густых,

в тенистой сени явлено мне было

увидеть нимф прелестных и младых

и слушать песни дивные украдкой

и про любовь, и про любимых их.

И трепетно внимая речи сладкой

и нежным херувимским голосам,

звучащим слуху нашему загадкой,

и восхитительным дивясь глазам,

сиявшим столь же дивно и лучисто,

как звезды с поднебесья до утрам,

я ощутил, что запылал пречисто

Амур в груди взволнованной моей

(его доселе я не знал почти что);

неудержимый в дерзости своей,

он душу мне наполнил красотою,

и песнями, и музыкой речей,

и тотчас я охвачен был мечтою,

стремительным волнением в крови

и нежностью сладчайшей и святою.

И вот, для новой возродясь любви,

которая раздула жар дремавший,

годами ждавший – только растрави, —

и, сердцем загоревшимся познавши

их благо, свыше посланное мне,

я пламень в нем узнал, меня снедавший,

и, поначалу чистое вполне,

смешалось, благо с пламенным влеченьем,

и оказался я в тройном огне,

и радостью я полон и мученьем,

и радуюсь, ловя условный знак

иль жаркий шепот слыша с восхищеньем,

и мучаюсь – не обретя никак

того, что запрещеннее запрета,

хоть мне и без того достало благ.

Так постигал я своего Амето,

порывы и желания его,

взиравшего на совершенство это

столь жадно, что порой, боясь того,

что нимфам в тягость пристальные взгляды,

я порицал героя моего,

завидуя счастливцу; из засады

я было выйти даже захотел,

но остерегся – вдруг не будут рады.

И я терпел такой порядок дел,

пока он верховодил в том собранье

и был в сужденьях и словечках смел;

и горечь превращалась в ликованье,

едва прелестный лик одной из них

иль пение влекли мое вниманье.

Но близилась чреда часов ночных,

и вот луна из Ганга появилась

и солнце скрылось в пропастях земных,

и вереница нимф поторопилась

допеть последний сладостный напев

и в свой приют укромный удалилась;

я ж вышел из укрытья, просидев

весь день украдкой в потаенном месте,

откуда созерцал прелестных дев.

И вышли в небо звезды честь по чести,

и, нежных нимф очами проводив,

ушел и я – увы! – не с ними вместе.

И пусть ответит тот, кто прозорлив,

не сожалел ли я о расставанье,

не поступил ли сердцу супротив?

Тут – красота, сиянье, обаянье,

приятны речи, безупречна честь,

тут сердца и ума соревнованье,

тут во спасенье людям средство есть,

оно – в любви, здесь неуемна младость,

веселье тут в избытке, здесь не счесть

утех мирских, которых вкус и сладость

я ощущал, а там, куда иду, —

тоска царит и невозможна радость.

Там смех услышишь разве раз в году,

там темен дом, и мрачен, и печален,

и в нем я жизнь затворника веду;

там, в лабиринте мрачных зал и спален,

дрожащий, жадный, дряхлый скопидом,

и я ему все больше подначален;

и каково ж вернуться в этот дом,

в постылую вовлечься неминучесть

и сладкий – горьким заменить плодом!

О, сколь счастлива и завидна участь

того, кто может быть самим собой

и волен жить, оковами не мучась!

О, сколь Амето ублажен судьбой

и награжден таким высоким чином,

какому позавидует любой;

простолюдин, он полным властелином

в кругу прелестниц до темна царил

и зритель был пленительным картинам.

А я, душой и скорбен и уныл,

к себе вернулся; ожидая худа,

измыслил пару оперенных крыл,

чтоб к смерти мчать, ее молю покуда

явиться мне решеньем всех скорбей —

какое же еще на свете чудо

конец положит маете моей!