Анатомия Меланхолии

ПОДРАЗДЕЛ I Совершенство Человека, его Грехопадение, Горести, Недуги; их причины{717}

Человек — самое совершенное и благородное создание во Вселенной, «главное и могущественное творение Господне, диво Природы», как называет его Зороастро{718}; audacis naturae miraculum{719} [дерзновенное чудо природы], «чудо из чудес»[819], по мнению Платона; «краткое воплощение мироздания, его венец»[820], по мнению Плиния{720}; Microcosmos, малая вселенная, образец вселенной, верховный правитель земли, вице-король Вселенной, единственный владыка и повелитель всех земных тварей[821]{721}, чью власть они безоговорочно признают и кому платят покорностью; намного превосходящий всех прочих не только телом, но и душой; Imaginis Imago[822] [Прообраз образа]; сотворенный[823] по образу и подобию Божиему[824], Его бессмертной и бестелесной сущности, со всеми присущими Ему дарованиями и могуществом; он первоначально был чист, божественен, совершенен, счастлив и создан соответственно Господу в истинной святости и праведности[825]; Deo congruens [в согласии с Божественным создателем], избавлен от всякого рода недугов и помещен в Раю, дабы познать Бога, хвалить и прославлять Его, творить Его волю, Ut diis consimiles parturiat deos [дабы, будучи подобен богам, он мог порождать богов], как сказано древним поэтом{722}, а также споспешествовать вере.

Но благороднейшее создание — человек — Heu tristis et lachrymosa commutatio, О, горестная, плачевная перемена! — восклицает некто[826]{723}, — низко пал, утратил свое былое положение и стал miserabilis homuncio [жалким человеком], отверженным, презренным, одним из самых ничтожных на свете созданий и, если принять в соображение его природные свойства, упорствующим в своих заблуждениях грешником, настолько помраченным своим падением, что за исключением кое-каких остатков прежнего, он опустился ниже всякого животного. «Человек, который в чести и неразумен, подобен животным, которые погибают», — таково мнение Давида[827]; каким только чудовищем не становится он вследствие этих губительных перемен, — лисицей, псом, свиньей?[828]{724} Quantum mutatus ab illo! Сколь не похож на то, чем был он прежде!{725} Тогда — благословенный и счастливый, а ныне — несчастный и проклятый. «Он осужден есть свой хлеб в печали»[829], обречен смерти, подвержен всевозможным недугам и разного рода несчастьям. «Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама, со дня исхода из чрева матери их до дня возвращения к матери их. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на славном престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище», — «у всякого досада и ревность, и смущение и беспокойство, и страх смерти и негодование и распря… и хотя это бывает со всякою плотью, от человека до скота, но у грешников в семь крат более сего». Их мысли и душевные опасения, их представления о том, на что остается им уповать вплоть до неминуемого смертного часа, внушают страх каждому из них, начиная с того, кто восседает во славе на троне, наряжен в шелка небесного цвета и увенчан короной, и кончая тем, кто внизу влачится во прахе и пепле и одет в простую холстину. Гнев и зависть, заботы, тревоги и боязнь смерти, невзгоды и раздоры — такова участь и людей, и животных, но она всемеро тяжелее для нечестивых»[830]. Все это выпадает на долю человека в жизни земной, а в жизни грядущей его, без сомнения, ожидают вечные муки.

И первоначальной причиной всех этих человеческих бед, этой утраты или разрушения Божественного облика, причиной смерти и недугов, всех временных и вечных мук было прегрешение нашего прародителя Адама, вкусившего запретный плод по дьявольскому наущению и соблазну[831]. Его ослушание, гордыня, честолюбие, невоздержанность, неверие, любопытство послужили причиной и первородного греха, и всеобщего развращения людей, от них, как из источника, проистекли все порочные наклонности и проступки, они причиной наших горестей, ниспосланных нам за грехи наши. Судя по всему, именно это и предрекли нам иносказательно наши легендарные поэты в рассказе о ящике Пандоры{726}; открытый ею из любопытства, он-то и наводнил мир всякого рода недугами[832]. Однако не только одно любопытство, но и другие вопиющие прегрешения навлекают на наши головы эти наказания и бедствия. Ибо, как справедливо замечает Хризостом, ubi peccatum, ibi procella[833] [там, где грех, там и неистовая страсть]. «Безрассудные страдали за беззаконные пути свои иза неправды свои»[834]. «Порадуюсь, когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь, принесется на вас, когда постигнет вас скорбь и теснота»[835], — авсе потому, что люди не страшатся Господа. «Вас сотрясают войны? — убедительно увещевает Киприан{727} Деметрия. — Вас преследуют нехватки и голод? Ваше здоровье погублено свирепствующими болезнями, человечество истерзано эпидемиями? — это все воздаяние за грехи ваши»[836] (Гаг<иографы>{728}, I, 9, 10; Ам. 1 <3–15>; Иер. 7 <3–34>). Господь гневается, наказывает и угрожает, поскольку, упорствуя в своем упрямстве и непослушании, люди не желают обратиться к нему. «Если земля останется бесплодной из-за отсутствия дождя, иссушенной и невозделанной, она не принесет плодов; если ваши источники иссякнут, не видать вам винограда, хлеба и масла; если воздух отравлен, людей мучают болезни, — и причиной тому их грехи»[837], которые подобно крови Авеля взывают к небесам о мщении{729}. «Наши сердца подавлены, потому что мы отягощены грехами» (Иер. 5, 15 ). «Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби, и лишены здоровья за грехи наши и злоупотребления» (Ис. 59, 11, 12). Но слышать об этом и обращать на это внимание для нас непереносимо; «Вотще упрекать нас — мы не приемлем вразумления» (Иер. 2, 30); и еще — «Ты караешь их, но они не опечалились, они не пожелали исправиться и не вразумились» (там же, 5, 3). «Он наслал чуму, но они не обратились к нему (Ам. 4, 10). Ирод не мог стерпеть обличений Иоанна Крестителя[838], а Домициан — вынести слова Аполлония{730} о том, что причиной чумы в Эфесе его несправедливость, кровосмешение, разврат и тому подобное[839].

Справедливым было поэтому решение Господа наказать нашу слепоту и упрямство; это сопутствующее обстоятельство и явилось главной причиной, побудившей Его, говорю я, обрушить на нас сии бедствия, покарать нас за грехи наши и утолить тем свой гнев. Ибо закон требует либо повиновения, либо же наказания, как обстоятельно говорится во Второзаконии (28, 15): «Если же не будут они покорны Господу и выполнять Его заповеди и постановления, тогда все проклятия постигнут их. Проклят ты <будешь> в городе, и проклят ты <будешь> на поле[840]{731} и т. д. Проклят <будет> плод чрева твоего[841] и т. д. Пошлет Господь на тебя смятение и бесчестье по причине твоей порочности»[842]. И чуть ниже: «Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться»[843]. «Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца»[844]. Этому вторит апостол Павел: «Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое» (Рим. 2, 9). И еще сии наказания налагаются на нас, дабы усмирить нас, дабы укрепить и испытать наше терпение в здешней жизни, вразумить и принудить нас самим познать Господа, развить и умудрить нас. «За то народ мой пойдет в плен, потому что они ничего не ведали; за то возгорится гнев Господа на народ Его, и прострит Он руку Свою на него»[845]. Он желает нашего спасения, nostrae salutis avidus, говорит Лемний[846]{732}, и ради этой цели часто дерет нас за уши, дабы напомнить нам о наших обязанностях; «Дабы блуждающие духом познали мудрость, как говорит Исайя (29, 24) и таким образом исправились»[847]. «Я несчастен и истаиваю с юности», «око мое истомилось от горести» — так исповедуется о себе Давид (Пс. 88, 15, 9), и это вынудило его обратиться к Господу. Великий Александр, достигнув вершины своего могущества, обожествляемый компанией своих прихлебателей и провозглашаемый богом, увидя, как кровоточит одна из его ран, вспомнил, что он всего лишь человек, и смирил свою гордость{733}. In morbo recollegit se animus, как справедливо заметил Плиний[848], то есть «во время болезни разум задумывается о себе, здраво исследует себя и испытывает отвращение к своим прежним путям», притом в такой мере, что, как он заключает своему другу Марию{734}, «если бы мы могли продолжать в том же духе, будучи здоровы, или выполнить хотя бы часть того, что обещали сделать во время болезни, то наступил бы период, заполненный одними философскими раздумьями»[849]. «Посему, тот, кто мудр, примет это во внимание, как поступил Давид» (Пс. 107, последний стих), и какая бы ему ни выпала судьба; извлечет из этого пользу. Если его снедает печаль, нужда, болезнь или любая другая напасть, ему следует серьезно поразмыслить с самим собой, чем он навлек на себя ту или иную беду, тот или иной неисцелимый недуг; возможно, что это сделано ради его же блага, sic expedit[850]{735} (то есть как это должно быть), как сказал Петр о своей дочери, заболевшей лихорадкой{736}. Телесный недуг ниспосылается человеку ради его же душевного здоровья, periisset nisi periisset [погибают духовно, если не погибают телесно{737}]; если бы он не посетил человека, тот бы совсем зачах, «ибо, кого любит Господь, того наказывает, точно так же, как отец сына своего, который ему отрада»[851]. С другой стороны, если он здоров и невредим и свободен от всякого рода слабостей,

пусть он посреди этого процветания все же помнит предостережение Моисея: «Берегись, чтобы ты не забыл Господа Бога твоего»[853], дабы не раздулся от спеси, но признавал Его дары и благодеяния и, как советует Агапет{738}, чем большим владел, тем более был благодарен[854] и правильно этими дарами пользовался.

Побудительные причины наших недугов столь же многообразны, как и сами недуги: звезды, небеса, стихии и все сотворенные Господом существа вооружены против грешников. Некогда они были, конечно, по своей сути благими, и то, что теперь многие из них для нас губительны, произошло не в силу их природы, но в силу нашей развращенности. Ибо вследствие падения нашего прародителя Адама они переменились, земля проклята, изменилось влияние звезд, четыре стихии, животные, птицы, растения готовы теперь вредить нам. Главные вещи, коими пользуется человек, — вода, огонь, железо, соль, еда, мед, молоко, масло, вино, одежда, благие для добродетельных, для грешников обернулись злом» (Ecclus. XXXIX, 26 [Еккл. 39, 26]). «Огонь и град, и голод, и неурожаи — все это сотворено в отместку» (Ecclus. XXXIX, 29 [Еккл. 39, 29]). Небеса угрожают нам своими кометами, звездами, планетами с их чрезмерными сближениями, затмениями, противостояниями, различными фазами и прочими неблагоприятными аспектами, атмосфера с ее метеорами, громом и молнией, непомерной жарой и холодом, сильными ветрами, ураганами, не соответствующей времени погодой влекут за собой нехватки, голод, чуму и всякого рода эпидемии, истребляющие несметное число людей. В Каире, в Египте, каждый третий год, как рассказывает Ботеро[855] и другие, чума уносит 300 тысяч, а в Константинополе — 200 тысяч, то есть по меньшей мере каждого пятого или седьмого. Как устрашает и угнетает нас земля своими ужасающими землетрясениями, особенно часто случающимися в Китае, Японии и прочих восточных странах[856]{739} и поглощающими иногда до шести городов в одночасье! Как неистовствует во время наводнений вода, прорывая плотины, сметая на своем пути города, деревни, мосты, не говоря уже о кораблекрушениях! Она поглощает порой внезапно целые острова вместе со всеми их обитателями в Зеландии[857]{740}, Голландии, да и многие земли в других местах на самом континенте были затоплены, как, например, в районе озера Лох-Эрн в Ирландии[858]{741}. Nihilque praeter arcium cadavera patenti cernimus freto[859] [Так что взору нашему открываются лишь руины крепостей посреди разлившейся воды]. В 1230 году в болотистых долинах Фризландии море, вследствие пронесшихся ураганов, поглотило multa hominum millia, et jumenta sine numero[860] [многие тысячи человеческих существ и неисчислимое количество скота], почти всю страну вместе с людьми и скотом. А как неистовствует огонь, эта безжалостная стихия, мгновенно пожирающая целые города! Какой город из самых древних и прославленных не был некогда вновь и вновь сметен с лица земли, уничтожен и опустошен яростью этой безжалостной стихии? Одним словом,

Если же перейти к рассмотрению более частных случаев, какое множество существ смертельно враждует с людьми — львы, волки, медведи и прочие — копытами, рогами, клыками, зубами, когтями. Сколько ядовитых змей и других смертоносных существ готово не только вредить нам своим жалом, дыханием, видом, но даже и вовсе погубить нас! Сколько я могу назвать, не раздумывая, рыб, растений, смол, плодов, семян, цветов и прочего, многие из которых одним своим запахом, прикосновением, вкусом могут послужить причиной мучительной болезни, если только не смерти! Некоторые упоминают в таких случаях тысячи различных ядов, но в сравнении с прочим они не более чем пустяк. Однако величайший враг человека — сам человек, который по дьявольскому наущению все еще готов творить зло, сам себе палач, волк, дьявол для себя и других[862]{743}. Мы все братья во Христе или, по крайней мере, должны ими быть, члены единого организма, слуги одного Бога, и все же ни один враг рода человеческого не способен так мучить, оскорблять, тиранить и досаждать другому, как человек человеку. Не дай мне угодить, говорил Давид{744}, когда на его долю выпали войны, мор и голод, в руки людей, порочных и безжалостных людей:

Мы способны по большей части предвидеть распространение эпидемий и в какой-то мере избежать их. Неурожаи, ураганы, мор нам предсказывают астрологи; землетрясения, наводнения, разрушения домов, истребительные пожары наступают постепенно и производят перед тем какой-то шум, но подлости, мошенничества, клеветы и злодейства людей не избежать никакими ухищрениями. От явных наших врагов мы можем защитить наши города воротами, стенами и башнями, а себя — от воров и грабителей — бдительностью и оружием, но от коварства людей, от их злобных умыслов никакая предусмотрительность не способна уберечь, никакая бдительность не способна их предвидеть, такое множество в нашем распоряжении тайных возможностей и средств навредить друг другу.

Иногда с дьявольской помощью всякого рода колдунов и ведьм, а иногда с помощью надувательства, микстур[864], ядов, хитростей, поединков, войн мы изничтожаем себе подобных, как если бы мы были ad internecionem nati, рождены, чтобы истребить друг друга, словно воины Кадма{745}. Стало обычным делом читать о том, что сто или двести тысяч человек пали в сражении, и все это помимо всякого рода пыток — бронзовых быков{746}, дыб, колесований, машин, подымающих несчастных вверх, а затем неожиданно сбрасывающих их, или расстрела несчастных, привязанных к жерлу пушки, и прочих видов истязаний. Ad unum corpus humanum supplicia plura, quam membra, как справедливо заметил Киприан, «мы изобрели больше орудий пыток, нежели в человеческом теле насчитывается органов»[865]. Если же приглядеться еще пристальней, то наши собственные родители вследствие своих проступков, неблагоразумия и несдержанности являются нашими смертельными врагами; «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»[866]. Они очень часто причиной наших горестей и взваливают на нас свои наследственные болезни и неизбежные недостатки; они мучают нас, а мы в свой черед готовы навредить своему потомству:

и конец света, как предсказывает Павел[868], будет, похоже, еще худшим. Мы, следовательно, отвратительны по самой природе своей, по роду своему человеческому, но еще того хуже своим вероломством; любой человек — величайший враг самому себе. Как часто мы стараемся погубить себя, злоупотребляя теми прекрасными даяниями, которыми Господь одарил нас, — здоровьем, богатством, силой, умом, ученостью, искусностью, памятью, используя их себе же на погибель. Perditio tua ex te. [Твоя погибель в тебе же самом.][869] Подобно тому как Иуда Маккавей убил Аполлония его же мечом[870]{747}, мы вооружаемся себе же на пагубу и используем разум, ухищрения, рассудительность, все, что должно помогать нам, в качестве разнообразного оружия для собственного истребления. Гектор вручил Аяксу меч, который, пока тот дрался с врагом, служил ему подмогой и защитой, но когда Аякс стал разить им безобидные существа, этот меч угодил в его же внутренности{748}. Все эти прекрасные способности, коими Господь одарил нас, будучи использованы с толком, ничего иного, кроме большой пользы, принесть нам не могут, но, будучи каким-либо образом извращены, они сбивают нас с пути и губят, и вот вследствие нашего неблагоразумия и слабости они именно так обычно и воздействуют, примеров чему более чем достаточно. Это подтверждает относительно себя самого Св. Августин в своей смиренной «Исповеди»{749}: «Быстрая сообразительность, память, красноречие — таковы были дары, коими наделил его Господь, однако он не воспользовался ими к прославлению Его». Если вы хотите подробно узнать, как и с помощью каких средств этого избежать, посоветуйтесь с врачами, и они вам скажут, что именно прегрешения в некоторых из тех шести противоестественных вещей, о которых я буду говорить в дальнейшем более пространно[871], заключена причина наших недугов, нашего пьянства, нашей неумеренной, ненасытной похоти и чудовищной необузданности. Plures crapula, quam gladius — Пьянство губит больше, чем меч, — это справедливое присловье. Наша невоздержность — вот что навлекает на наши головы столь многие неизлечимые недуги, ускоряет приближение старости[872], извращает наш характер и приводит к неожиданной кончине. И самое последнее, доставляющее нам наибольшие мучения — наша собственная глупость, наше безумие: quos Jupiter perdit, dementat [кого Юпитер задумал погубить, того прежде всего лишает разума]; Господь допускает это, уменьшая свое опекающее милосердие; безволие, неумение владеть собой; наша покладистость и склонность уступать различным вожделениям и поддаваться любой страсти, любому душевному смятению — вот вследствие чего мы преображаемся и превращаемся в животных. Вот как король поэтов[873] отозвался об Агамемноне: когда тот бывал доволен и способен был обуздывать свои страсти, он был os oculosque Jovi par — чертами схож с Юпитером, доблестью — с Марсом, мудростью — с Палладой, подобием божества, но, разгневавшись, становился львом, тигром, псом, и тогда в нем невозможно было обнаружить ни единого признака сходства с Юпитером; вот так и мы — до тех пор, пока мы руководствуемся разумом, умеряем свой непомерный аппетит и покорны Божьему слову, мы уподобляемся многочисленным святым, но стоит нам только дать волю похоти, гневу, честолюбию, гордости и предпочесть свою собственную стезю, как мы превращаемся в животных, перерождаемся, ниспровергаем наши установления, вызываем гнев Божий[874]{750} и навлекаем на себя Меланхолию и всевозможные болезни, как справедливое возмездие за наши грехи.

ПОДРАЗДЕЛ II Что такое болезнь, сколько их, в чем их различия

Что такое болезнь, едва ли не каждый врач определяет по-своему. Фернель{751} называет ее «противоречащим природе заболеванием тела»[875]; согласно Фуксию{752} и Кратону, это — «помеха какой-либо деятельности всего тела или его части»[876]; по Толозану{753}, это «разрушение союза между телом и душой, его расстройство, тогда как здоровье — это совершенный союз между ними, оно предохраняет этот союз»[877]; а вот Лабео у Авла Геллия{754} определяет болезнь так: «нездоровое телосложение, противное природе и не позволяющее пользоваться им»[878]; другие определяют это иначе, но все в том же смысле.

Сколько всего существует болезней — это вопрос, не разрешенный и по сю пору; Плиний насчитывает их, поражающих тело от макушки до пят[879], около 300; а в другом месте он говорит — morborum infinita multitudo, их — неисчислимое множество. Однако, как бы с этим ни обстояло дело в те времена, — что в том пользы, ведь в наши дни, я убежден, их стало намного больше.

Ведь помимо многих эпидемических заболеваний, о коих доселе и не слыхали, и совершенно неизвестных Галену и Гиппократу, таких, как цинга, оспа, колтун, изнуряющая потливость{755}, французская болезнь{756} и пр., у нас появилось еще много врожденных и свойственных чуть ли не каждому органу тела.

Среди нас не сыскать ни одного человека настолько здорового или столь уравновешенного склада ума, у которого не было бы каких-либо телесных или душевных изъянов. Quisque suos patimur manes{757}. Каждому из нас, раньше или позже, суждено претерпевать недуги, более или менее тяжкие. Возможно, лишь раз в сто лет или одному из тысячи, подобно музыканту Зенофилу[881]{758}, упоминаемому Плинием, выпадает счастье прожить 105 лет без каких-либо затруднений, или как Поллио Ромулу, сумевшему предохранить себя с помощью «вина и растительного масла» вполне[882]{759}, или подобно столь удачливому человеку, как К. Метелл, которого так расхваливает Валерий{760}, или же подобно обладателю столь завидного здоровья, как Отто Гервард, сенатор из немецкого города Аугсбурга, коего астролог Леовиц{761} приводит в качестве примера и образца надежности своего искусства[883]; этот Гервард, по причине благоприятного при его рождении гороскопа и будучи избавлен от враждебных аспектов Сатурна и Марса, даже в очень глубокой старости «не мог припомнить, чтобы он был когда-либо нездоров»[884]. Парацельс[885]{762} хвалился, что мог бы продлить жизнь человека до 400 и более лет, если бы мог растить его с самого детства и кормить по своему усмотрению; а некоторые врачи считают, что никакого определенного срока человеческой жизни вообще не существует и что благодаря воздержности и с помощью медицины она вполне может быть продлена. Между тем обычный опыт приводит нас к выводу, что ни один человек не в силах избежать того, о чем справедливо сказано у Гесиода[886]:

Если же вы желаете получить более определенное различение обычных болезней, распространенных среди людей, я отсылаю вас в таком случае к врачам[887]; они расскажут вам о заболеваниях острых и хронических, главных и побочных, lethales [со смертельным исходом], salutares [благодетельных], перемещающихся в разные части тела и недвижных, простых и сложных, смешанных, взаимосвязанных или являющихся следствием чего-то, относящихся ко всему организму или к какой-то его части, вследствие присущих ему свойств или предрасположенности и прочее. Я в данном случае, поскольку это наиболее подходит для моей цели, буду разделять их на телесные и душевные. Что касается телесных, краткий каталог которых составлен Фуксием (Institut. lib. 3, sect. I, cap. 11 [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 11]), то я отсылаю вас к многочисленным трудам Галена, Аретея{763}, Разиса, Авиценны, Александра{764}, Павла{765}, Аэция{766}, Гордония{767}, а также таких взыскательных неотериков{768}, как Савонарола{769}, Капиваччи{770}, Донато Альтомари{771}, Геркулес Саксонский{772}, Меркуриалис{773}, Виктор Фавентин{774}, Уэккер{775}, Пизон{776}, и других, которые методично и тщательно описывали их. Я же кратко рассмотрю умственные растройства и болезни головы, и притом порознь.

ПОДРАЗДЕЛ III Различение умственных расстройств

Умственные растройства, если учесть, что главное их местонахождение и органы расположены в голове, обычно повторяются и при перечислении болезней головы, которые весьма разнообразны и очень друг от друга отличаются в зависимости от своего местоположения. А поскольку в строении головы есть несколько частей, то каждая из них дает повод для различного рода жалоб, которые согласно установленному Гернием[888] разделению (заимствованному им у Аркулана{777}), относятся либо к внутренним, либо к наружным недомоганиям (исключая все прочие, относящиеся к глазам, ушам, ноздрям, деснам, зубам, рту, нёбу, языку, трахеям, щекам, лицу и прочему); внешние связаны собственно с мозгом, как, например, плешивость, облысение, перхоть, вшивость и прочее. Внутренние болезни, относящиеся к коже, соседствующей с мозгом и называемой dura и pia mater, такие, например, как всякого рода головные боли и пр.[889]{778}, или к желудочку мозга, сорочке новорожденного, плеве плода, извилинам и их отдельным частями, порождающим такие состояния, как caro (оцепенение){779}, головокружение, кошмары, апоплексия, падучая. А кроме этого, такие нервные заболевания, как судорога, ступор, конвульсии, дрожь, паралич или болезни, связанные с выделениями мозга, такие, как насморк, чихание, слезы и прочее, или же болезни, относящиеся к самому веществу мозга, в котором зарождаются бред, летаргия, меланхолия, помешательство, беспамятство, sopor, или, иначе, кома, vigilia [бессонница] и vigit coma [сонливость в сочетании с бессонницей]. Из перечисленных болезней я опять-таки хочу выделить те из них, которые, строго говоря, принадлежат к фантазии или воображению или же самому рассудку, которые Лауренций[890] называет недугами ума, а Гильдесгейм — morbos imaginationis, aut rationis laesae [болезнями воображения или помрачением рассудка{780}], которых насчитывается три или четыре, и относит к ним бешенство, помешательство, меланхолию и старческое слабоумие, а также их разновидности, такие, как гидрофобия, ликантропия, chorus Sancti Viti, morbi daemoniaci [пляска святого Вита, одержимость дьяволом], на которые я укажу и которых кратко коснусь, однако сосредоточусь прежде всего на меланхолии как наиболее выделяющейся из всех остальных и рассмотрю все ее виды, причины, симптомы, предвестья, лечение, как это сделал Лоницер{781} в отношении de apoplexia и многих других, заслуживающих особого внимания болезней. Делаю я это не потому, что нахожу недостатки в трудах, написанных об этом предмете прежде Язоном Пратенцием, Лауренцием{782}, Монтальтом, Т. Брайтом{783} и другими; они очень успешно справились со своей задачей, рассматривая эти болезни и способы их излечения, но все же то, что было упущено одним, может более удачно подметить другой, то, что один рассматривает сжато, другой может сделать более пространно. А в заключение приведу слова Скрибания[891]{784}: «то, чем они пренебрегли или что выполнили небрежно, мы можем исследовать более тщательно, а то, что изложено недостаточно ясно у них, может быть описано более вразумительно и подробно нами», — и таким образом сделано более простым и доступным пониманию любого человека, содействуя тем общему благу, а ведь это и служит главной целью моего трактата.

ПОДРАЗДЕЛ IV Слабоумие, Сумасшествие, Бешенство, Гидрофобия, Ликантропия, Пляска святого Вита, Исступление

Слабоумие, тупость или безрассудство — таково, как некоторые склонны думать, общее название всех рассматриваемых далее разновидностей недуга. Лауренций[892] и Альтомари[893] объединяют под этим названием безумие, меланхолию и им подобное и считают их summum genus [крайним проявлением] всех такого рода болезней. Если же обозначить отличие этого недуга от прочих, то он либо природный, то есть врожденный, и является следствием какого-либо изъяна в органах или вызван слишком большими размерами мозга, как это мы наблюдаем у наших обычных дураков; в ослабленной форме он большей частью распространен или проявляется среди людей исключительных, вследствие чего одни мудрее других; либо же этот недуг приобретенный и является дополнением или симптомом какой-либо другой болезни, наступающей или проходящей; если же такое состояние продолжительно, то это признак самой меланхолии.

Phrenitis [безумие] — название образовано греками от слова φρην, — это болезнь рассудка с продолжительным сумасшествием или слабоумием, сопровождающаяся нервным возбуждением или воспалением мозга, или, возможно, его оболочки, или его плевы, которое как раз и вызывает это нервное возбуждение, приводящее к сумасшествию и слабоумию. Безумие отличается от меланхолии и сумасшествия, потому что свойственное им слабоумие не сопровождается приступами лихорадки; безумие продолжительно, оно сопровождается возвращением сознания, ослаблением памяти и прочим. Меланхолия большей частью молчалива, оно же — крикливо; врачами установлено и много других его отличий.

Сумасшествие, безумие и меланхолия рассматриваются Цельсом{785} и многими авторами как нечто единое, тогда как другие отделяют от них безумие, а сумасшествие и меланхолию считают одной и той же болезнью, на чем особенно настаивает Язон Пратенций[894], и полагают, что отличаются они только secundum majus или minus [степенью силы или слабости], то есть лишь тяжестью болезни, одна является лишь степенью другой и обе происходят от одной причины. Они, утверждает Гордоний[895], различаются лишь intenso et remisso gradu, то есть в зависимости от степени усиления или ослабления определенного состояния духа. Того же мнения придерживались и Аретей[896], Александр Траллиан, Гвианери, Савонарола и Герний; даже сам Гален пишет о них обеих весьма расплывчато по причине их родственности, однако большинство наших современных авторов рассматривают их порознь, и я последую в своем трактате их примеру. Посему сумасшествие характеризуется как буйное слабоумие или как бред, не сопровождающийся лихорадкой; это состояние куда более неистовое, нежели меланхолия, сопровождающееся гневом, воплями, вселяющим ужас видом, поведением, жестами, жестоко терзающим пациентов буйством тела и рассудка при полном отсутствии страха или уныния; больному свойственна такая неудержимая сила и отвага, что три или даже четыре человека подчас не в силах с ним совладать. От безумия оно отличается лишь тем, что не сопровождается лихорадкой, а также и тем, что память при этом недуге по большей части лучше. Причины сумасшествия те же самые, что и у безумия, — ссохшаяся желчь, разгоряченная кровь, воспаленный рассудок и прочее. Фракасторо{786} присовокупляет к ним еще и соответствующий возраст и период после достижения совершеннолетия, дабы эти болезни не распространяли на детей, а также устойчивую импотенцию, дабы не смешивать ее с той, что случается временно из-за употребления белены, паслена, вина и прочего[897]. Сии последние являются причиной разного рода неистовства: экстаза, к примеру — состояния, знакомого некоторым людям[898]; так, Кардано{787} говорит о себе, что и он мог бы причислить себя к списку подверженных ему; в таком состоянии произносят свои пророчества индейские жрецы, а также колдуны Лапландии, как свидетельствует Олаус Магнус{788} (lib. 3, cap. 18 [кн. III, гл. 18]); они extasi omnia praedicere, отвечают в состоянии экстаза на все задаваемые им вопросы, как, например, что сейчас делают ваши друзья, где они находятся, как поживают и прочее. Другим проявлением подобного безумия являются энтузиазм, откровения и галлюцинации, столь часто упоминаемые Григорием{789} и Бедой{790} в их сочинениях; сюда же следует отнести наваждение и одержимость дьяволом{791}, сивиллины прорицания, поэтический восторг, а также и состояния, вызванные употреблением ядовитых трав или укусом тарантула и т. п. Наиболее известные из них — ликантропия, гидрофобия и пляска святого Вита.

Ликантропия, которую Авиценна называет cucubuth{792}, а другие — lupinam insaniam или оборотничеством, это состояние, при котором люди с воем носятся ночью близ могил и в полях и им невозможно внушить, что они не волки или другие хищные животные. Аэций[899] и Павел[900] называют ее своего рода меланхолией, но я бы отнес это скорее к сумасшествию, как это и делает большинство. Некоторые, впрочем, сомневаются в существовании какой-либо подобной болезни. Донато Альтомари рассказывает, что он в свое время наблюдал двух таких больных[901]. Вьер{793} приводит историю одного такого жителя Падуи, имевшую место в 1541 году[902]; этот человек никак не верил тому, что он не волк; есть у Вьера и другой сходный случай — с одним испанцем, считавшим себя медведем. Форест{794} подтверждает это множеством подобных примеров[903]; одному из них он и сам был свидетелем в Алькмааре в Голландии: несчастный землепашец, бледный, почерневший, уродливый и устрашающей наружности, рыскал там среди могил и на церковных дворах. Таким же, по-видимому, или чуть лучшим было состояние дочерей короля Претия, считавших себя коровами[904]{795}. А Навуходоносора у Даниила{796}, по мнению некоторых истолкователей, мучил как раз такого рода недуг. Именно ликантропия, видимо, дала Плинию основание для весьма смелого утверждения, что некоторые люди в его время обратились в волков, а затем из волков обратно в людей[905], а также для той изложенной Павсанием легенды насчет человека, который был десять лет волком, а потом опять принял свой прежний облик, как и для рассказа Овидия о Ликаоне[906]{797} и прочих. Желающему больше узнать об этой болезни и о других примерах следует прочитать у Августина в 18-й книге его de Civitate Dei [О Граде Божием]{798}, у Мизальда{799} (цент. 5, 77); у Скенкия{800} (lib. I [кн. I]); Гильдесгейма, Spicil. 2, de mania [Жатва, 2, о мании]; Фореста (lib. 10, de morbis cerebri [кн. X, о болезни рассудка]), Олауса Магнуса, Винсенсиса Белловисенсиса{801} (Spec. nat., lib. 31, cap 122 [кн. XXXI, гл. 122]), Пиерия Валериана{802}, Бодена{803}, Цвингера{804}, Зиглера{805} Пейцера{806}, Вьера, Шпренгера{807} и других. Эта болезнь, говорит Авиценна, чаще всего досаждает людям в феврале, а согласно Гернию[907], в наше время она встречается преимущественно в Богемии и Венгрии. Скереций{808} считает ее достаточно распространенной в Ливонии. Большую часть дня страдающие этой болезнью где-нибудь прячутся и выходят из своих убежищ лишь по ночам, когда они оглашают своим воем могилы и пустоши; «у них обычно ввалившиеся глаза, а иссохшие и бледные ноги и бедра покрыты струпьями»[908], — повествует Альтомари[909]; он приводит там же свои соображения относительно всех симптомов и кратко излагает способы лечения.

Гидрофобия — это вид сумасшествия, хорошо известный в каждой деревне; ее причина, утверждает Аврелиан[910]{809}, — укус бешеной собаки или царапина; иногда же, как доказывает Скенкий[911], достаточно одного только прикосновения или запаха, и случается это не только с людьми, но и с многими животными, а называется болезнь так потому, что для пораженных ею непереносим один даже вид воды или любой другой жидкости: им мнится, будто на ее спокойной глади они видят бешеного пса. И что еще более поразительно, какую бы они ни испытывали жажду (а это очень характерно при такой болезни), они предпочтут скорее умереть, нежели напиться. Древний автор Целий Аврелиан[912] выражает сомнение в том, что гидрофобия — это неистовство тела или рассудка. Она поражает мозг, а причиной ее служит яд, исходящий от бешеного пса; этот яд настолько горячий и сухой, что он впитывает всю влагу из организма. Гильдесгейм[913] рассказывает о том, что для некоторых это безумие оказывалось смертельным, а после вскрытия обнаруживалось, что в их организме совсем не осталось ни воды, ни едва ли хоть сколько-нибудь крови или какой-либо другой жидкости. У пораженных этой болезнью боязнь воды наступает через четырнадцать дней после укуса, у других же не ранее чем по истечении сорока или шестидесяти дней; обычно, повествует Герний, у них начинается бред, они бегут воды и зеркал, лица у них становятся багровыми и распухают, а примерно через двадцать дней после того, как это произошло (если не предпринимаются какие-нибудь меры), у них пропадает сон, они становятся задумчивы, печальны, их преследуют какие-то странные видения, они начинают лаять и выть, теряют сознание и довольно часто с ними случаются приступы падучей. Согласно некоторым свидетельствам в моче этих несчастных можно увидеть крошечные предметы, напоминающие щенят[914]. Появление подобных признаков означает, что надежды на излечение нет. Правда, по словам Кодрончи[915]{810}, подобные симптомы появляются не ранее чем через шесть или семь месяцев, а по мнению Гвианери, подчас лишь по истечении семи или восьми лет, согласно же уверениям Альберта{811} даже после двенадцати; но Гален называет срок в шесть или восемь месяцев. От этой болезни скончался великий юрист Бальдо{812}, она безжалостно погубила монаха-августинца и жительницу Дельфта, которые были в свое время пациентами Фореста[916]. Самый распространенный способ лечения гидрофобии в нашей стране (по крайней мере, для живущих близ морского побережья) — окунать их с головой и ушами в морскую воду; некоторые прибегают в таком случае к заклинаниям, и чуть не каждая добросердечная женщина способна предписать какое-либо средство. Но о наилучшем способе лечения можно, конечно, узнать у врачей, пользующихся наиболее прочной репутацией. Желающему об этом прочесть следует справиться у Диоскорида{813} (lib. 6, cap. 37 [кн. VI, гл. 37]); Герния, Гильдесгейма, Капиваччи, Фореста, Скенкия, но прежде всех прочих у итальянца Кодрончи, написавшего недавно две прекрасные книги об этом предмете.

Chorus Sancti Viti или пляска святого Вита — Парацельс[917] называет ее сладострастным танцем, потому что одержимые этой болезнью только и могут, что безостановочно танцевать, пока не упадут замертво или не будут излечены. Называется она так, поскольку считалось, что людям, страдающим от этого недуга, следует обратиться за помощью к св. Виту, и хотя они после этого еще продолжали некоторое время танцевать, но благодаря этому непременно избавлялись от своего недуга[918]. Удивительно слышать, сколь долго они способны были отплясывать и каким манером — на стульях, скамьях, столах; даже беременные женщины и те могли подчас танцевать так долго, что были потом не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и выглядели совсем помертвевшими (причем без всякого вреда для ребенка). Для них непереносим вид человека в одежде красного цвета. Больше всего на свете они любят музыку, поэтому в Германии должностные лица охотно нанимают музыкантов играть для них и еще нескольких дюжих выносливых партнеров, чтобы составить им пару. Этот недуг, как явствует из повествования Скенкия[919] и из книги Парацельса об умопомешательстве, был весьма распространен в Германии; последний хвалился тем, сколь многих он от этого исцелил. Феликс Платер в de mentis alienat. cap. 3 [о бессознательном состоянии, гл. 3] сообщает о женщине из Базеля, которая танцевала целый месяц кряду, чему он сам был свидетелем{814}. Арабы называют эту болезнь своего рода параличом. Об этом недуге пишет Боден в 5-й книге своей de Repub. cap. 5 [Республики, гл. 5], а Монавий — в своем последнем послании к Скольцию и еще в другом — к Дюдиту{815}, где вы можете прочесть об этом больше.

Наконец, еще одним видом сумасшествия или меланхолии считается наваждение или одержимость нечистой силой (если я могу так назвать ее), которую Платер и прочие склонны считать противоестественной; о таких больных рассказывают удивительные вещи — об их поведении, жестах, судорогах, постничанье, пророчествах, о том, как они говорят на языках, которых никогда прежде не изучали, и т. п. О них рассказывают множество необычайных историй, но поскольку эти истории не вызывают у некоторых доверия (так, например, Дикон и Даррел{816} посвятили этому предмету целые объемистые тома, со всеми pro и con), то я охотно их пропущу.

Фуксий, Institut. lib. 3, sec. I, cap. 11 [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 11]; Феликс Платер[920] и Лауренций[921] присовокупляют к перечисленным выше еще один вид неистовства, проистекающего от любви, а также от научных занятий, и еще пророческое или религиозное исступление{817}, но все они больше относятся к меланхолии, а посему я остановлюсь на них особо[922], поскольку намерен посвятить им в моем трактате отдельную книгу.

ПОДРАЗДЕЛ V Меланхолический нрав, как это ошибочно называют. Двойственность такого определения

Меланхолия, составляющая теперь предмет моих рассуждений, заключается либо в расположении духа, либо в привычке. Если речь идет о расположении духа, то это меланхолия преходящая, она проходит и вновь овладевает человеком по любому незначительному поводу — печаль, нужда. недомогание, неприятности, страх, горе, страсть или душевное смятение, всякого рода заботы, досада или мысль, причиняющая боль, наводящая уныние, вызывающая подавленность или душевную муку, одним словом, все, что так или иначе противоположно удовольствию, веселью, радости, наслаждению, выводит нас из себя и раздражает. В такого рода неопределенном, ошибочном смысле мы можем назвать меланхоликом любого человека, если он подавлен, печален, угрюм, чем-нибудь удручен, не в духе, нелюдим и так или иначе расстроен или недоволен. Но от такого меланхолического расположения духа не избавлен ни один из живущих, ни даже стоик; нет ни одного столь мудрого, столь счастливого, столь терпеливого, столь великодушного, столь благочестивого, столь религиозного человека, который был бы вполне от этого свободен[923]; сколь бы хорошо человек ни владел собой, но в большей или меньшей мере, в то или в другое время он мучительно от этого страдает. В этом смысле меланхолия присуща любому смертному. «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями»[924]. Она была ведома Зенону, Катону и даже самому Сократу, которого Элиан{818} так превозносит за сдержанный нрав, утверждая, будто «ничто не могло вывести его из равновесия, кроме разве минут, когда он выходил из дому или возвращался; какая бы беда ни выпадала на его долю, Сократ сохранял обычное свое безмятежное выражение лица»[925]; однако (если мы можем доверять его ученику Платону{819}) и ему меланхолия доставляла немало страданий. К. Метелл, которого Валерий приводит в качестве примера{820} всяческого благоденствия и о котором пишет, что «он был тогда самым удачливым человеком из всех смертных — рожденный в самом процветающем городе — Риме, знатного рода, хорош собой, всесторонне одарен, здоров, богат, почитаем, сенатор, консул, счастлив в жене, счастлив в своих детях» и прочее[926], а все же и он не был избавлен от меланхолии, поскольку тоже изведал свою долю печали. Поликрат Самосский[927]{821}, который бросил свой перстень в море, потому что хотел познать, подобно всем другим, житейские огорчения, но которому этот перстень был вскоре чудесным образом возвращен во чреве выловленной им рыбы, тоже не был свободен от меланхолического расположения духа. И ни один человек не в силах исцелить себя от этого; даже боги и те испытывают горчайшие муки и нередко подвержены страстям, судя по тому, как описывают их поэты[928]. Вообще наша жизнь «подобна небесам — иногда безоблачна, а иногда затянута облаками, то бурная, то спокойная, иногда и розы, и цветы, иногда же — тернии; ведь и в течение года умеренное лето сменяется суровой зимой, то засуха, а то опять благодатные дожди, вот так и в нашей жизни перемешаны радость, надежды, опасения, печали и клевета»[929]. Invicem cedunt dolor et voluptas{822}, наслаждения и скорбь то и дело сменяют друг друга.

«И при смехе иногда болит сердце» (как считает Соломон)[931]; и даже посреди всех наших пиршеств и увеселений, заключает Августин в своих Комментариях к сорок первому псалму[932], существует горе и неудовлетворенность. Inter delitias semper aliquid saevi nos strangulat [посреди испытываемых нами наслаждений что-то жестокое то и дело перехватывает нам горло{823}]; ведь и в бочке меда ты вероятнее всего обнаружишь ложку дегтя, на глоток удовольствия — фунт горечи, на дюйм веселья — локоть стенаний; подобно плющу, обвивающему дуб, эти несчастья опутывают нашу жизнь, и нет ничего нелепее и смехотворнее, нежели рассчитывать на то, что ваша жизнь будет беспрерывной чередой счастья. Сколь бы успешной и приятной она не была, в ней все равно заключена некоторая горечь и всегда найдутся какие-нибудь поводы для жалоб и недовольства[933]; все в ней γλυκυρικρον [горько-сладкое], все вызывает смешанные чувства и напоминает шахматный столик с черными и белыми фигурами; и семьям, и городам ведомы времена упадка и угасания; ныне звезды расположены благоприятно — в третном аспекте, под углом в шестьдесят градусов, а завтра — наступает противостояние и звезды расположены в четвертном аспекте{824}. Нам не дано в сем мире, подобно ангелам, небесным силам и телам, Солнцу и Луне, завершить свой путь без единого проступка, с таким же завидным постоянством, с каким они продолжают его уже столько веков; нет; мы подвержены немощам и несчастьям, мы сталкиваемся с препятствиями, невзгодами, нас швыряет вверх и вниз, уносит при малейшем порыве ветра, нам часто досаждает и вызывает тревогу самое незначительное происшествие, мы изменчивы и бренны, и так во всем, на что мы уповаем[934]. «И тот, кто не ведает об этом, безоружен, не способен это вынести, тот не приспособлен к жизни в сем мире (как сокрушается о нашем времени один автор), незнаком с условиями существования в нем, когда все удовольствия и муки доныне неразрывно друг с другом связаны и сменяют друг друга по кругу»[935]. А посему exi e mundo, убирайся прочь отсюда, если ты не в силах примириться с этим, потому что нет никакого иного способа выносить эту жизнь, как вооружиться терпением, душевной стойкостью[936], дабы противостоять всему, сносить превратности судьбы, как подобает доброму Христову воину, и, как советует Павел[937], постоянно их претерпевать. Однако, если учесть, что воспринять его благой совет или правильно воспользоваться им способны лишь очень немногие, большинство же, подобно диким животным, дает скорее волю своим страстям, добровольно подчиняется им и устремляется в лабиринт забот, скорбей и бедствий, позволяя им овладеть своими душами, не умеют вооружиться терпением, как они обязаны поступать, то очень часто случается так, что уныние и меланхолическое расположение духа входят в привычку и «многие презренные склонности, — как отмечает Сенека[938], — становятся болезнью». Так же как «единичное выделение при простуде, если оно не перешло в привычное состояние, вызывает лишь кашель, но, становясь постоянным и хроническим, бывает причиной чахотки», так к точно таким же последствиям приводят постоянные подстрекательства нашего меланхолического настроения, и, смотря по тому, скапливается ли в теле человека больше или меньше соответствующей влаги, как и в зависимости от температуры его тела и степени его рассудительности, он способен более или менее успешно сопротивляться подобному настроению, а следовательно, в большей или меньшей степени страдает от него. Ибо то, что для одного не более чем укус мухи, причиняет другому непереносимые мучения, и то что один, благодаря своему исключительному самообладанию и сдержанному поведению, способен счастливо превозмочь, другой и в малейшей мере не в силах вынести и при любом самом ничтожном поводе, ложно истолкованном им как оскорбление, обида, горе, бесчестье, ущерб, обман, дурная молва (тем более если он одинок или празден), настолько поддается этой страсти, что у него изменяется характер, нарушается пищеварение, его покидает сон, притупляется понимание, помрачается дух, у него тяжело на сердце, его ипохондрия внушает ко всему антипатию, в нем неожиданно начинает преобладать тщеславие и грубость, а сам он становится добычей меланхолии. И, как это бывает с арестованным за долги человеком, которому стоит только угодить в это узилище, как каждый кредитор жаждет вчинить против него иск, дабы вернее удержать его там, так же стоит только какой-либо досаде завладеть нашим пациентом, как все другие тревоги мгновенно наваливаются на него, ибо qua data porta ruunt [они устремляются в любую щель], и тогда, подобно охромевшему псу или гусю с перебитым крылом, он поникает и падает духом и в конце концов доходит до того жалчайшего состояния или болезни, которая зовется меланхолией. Так что если философы насчитывают восемь степеней жары и холода[939], то у меланхолии мы можем насчитать их восемьдесят восемь, поскольку она поражает наши способности самыми разнообразными способами, и, угодив в большей или меньшей мере в эту дьявольскую пучину, мы постепенно погружаемся в нее все глубже и глубже. Однако все эти приступы меланхолии, сколь бы они ни были поначалу приятны или неприятны, как бы ни мучили и ни подавляли того, кем они на время овладели, эти приступы, еще раз повторяю, как и подверженных им людей, лишь по ошибке называют меланхолией, поскольку эти состояния непродолжительны, они лишь время от времени случаются и проходят, как исчезают и вызвавшие их причины[940]. Та же меланхолия, которую нам предстоит рассматривать, — это свойство характера, morbus sonticus или chronicus, то есть хронический или продолжительный недуг, устойчивый темперамент, как полагают Аврелиан[941] и прочие[942]; это не преходящее, а неотступное состояние, и поскольку оно нарастает в течение продолжительного времени, то становится отныне (независимо от того, приятное оно или болезненное) привычным, так что избавиться от него будет крайне трудно.

ПОДРАЗДЕЛ I Отступление касательно анатомии

Прежде чем приступить к описанию болезни, именуемой меланхолией, того, вчем она состоит, и к дальнейшим рассуждениям о ней, я считаю уместным сделать краткое отступление касательно анатомии тела и душевных способностей; это необходимо для лучшего понимания того, что воспоследует: ведь нам так часто будут попадаться трудные для понимания слова, такие, как брюшная полость, ипохондрия, геморрой и т. п., а также воображение, рассудок, темперамент, жизненные силы, жизнеспособность, природный, животный, нервы, вены, артерии, млечный сок{825}, флегма; читателю неискушенному не так-то просто будет понять, что они собой представляют, в каком смысле их приводят и каково их назначение. Помимо прочего это, возможно, послужит для некоторых людей, у которых вдоволь времени и досуга и которые достаточно сведущи в других земных делах, таких, к примеру, как умение заключать выгодные сделки, покупать и продавать, отбирать и содержать хороших соколов, гончих, лошадей и пр., поводом более тщательно исследовать и глубже проникнуть в сей возвышенный предмет, дабы вслед за тем вместе с царственным пророком{826} восславить Господа («ибо человек благоговейно и дивно сотворен и необычайно соделан»[943]). Ведь что касается материй, связанных с познанием самого себя, это люди совершенно невежественные и беззаботные; они не ведают, что такое тело и душа, как они взаимосвязаны, какими способностями и свойствами обладают и чем человек отличается от собаки. А может ли быть что-то постыднее и унизительнее для человека, как справедливо негодует Меланхтон[944]{827}, «нежели не знать, как устроено и из каких органов состоит его собственнное тело, особенно поскольку знание этого в такой большой мере способствует сохранению его здоровья и пониманию своего поведения?» Посему, дабы побудить их к такому самопознанию, побудить их вдумчиво прочесть основательные труды Галена[945], Баухена{828}, Платера, Весалия{829}, Фаллопио{830}, Лауренция, Реммелина{831} и других, исчерпывающе излагающих этот предмет на латыни, равно как и книги, написанные в недавнее время некоторыми нашими трудолюбивыми соотечественниками на нашем родном языке, такие, как перевод Колумба[946]{832} и «Микрокосмографии»[947]{833} в тринадцати книгах, я и предпринял нижеследующее отступление. А еще поскольку труды Уэккера[948], Меланхтона[949], Фернеля[950], Фуксия[951] и скучные трактаты de Anima [о душе], наиболее сжато излагающие сей предмет, отнюдь не всегда могут оказаться под рукой, то, дабы привить таким людям хотя бы некоторый вкус к подобным материям и дать представление о них, этого краткого изложения будет, надеюсь, вполне достаточно.

ПОДРАЗДЕЛ II Деление тела, Юморы, Жизненные силы

Что касается частей тела, то, возможно, самое разнообразное, но наиболее правильное их разделение представлено у Лауренция[952], почерпнувшего его в свой черед у Гиппократа, — оно сводится к делению на части содержащие и содержащиеся. К содержащимся относятся либо жидкости{834}, либо жизненные силы.

Юмор — это жидкая или текучая часть тела, содержащаяся в нем с целью его предохранения; она либо природная, то есть рождающаяся вместе с нами, либо случайная и приобретенная. Природная, или врожденная, ежедневно восполняется с помощью еды; некоторые называют это обменом; из еды образуются такие вторичные жидкости, или юморы, как влага и клейковина, назначение которых поддерживать тело; их еще называют приобретенными; их назначение поддерживать те четыре первоначальные жидкости, возникающие и вытекающие после первой переработки в печени, с помощью чего выделяется млечный сок, или хилус. Некоторые разделяют эти жидкости на полезные и фекальные. Однако Кратон[953], основываясь на Гиппократе, считает все эти четыре жидкости полезной влагой, а не испражнениями и полагает, что без них невозможно поддерживать существование ни одного живого существа, и хотя эти жидкости содержатся во всей крови, но каждой из них все же присущи различные свойства, по которым они и отичаются одна от другой, а также и от тех приобретенных, что Меланхтон определяет как вредные и болезненные[954].

Кровь — горячая, сладкая, спокойная, красная жидкость, производимая в брыжейковых венах из самых мягких частиц хилуса, или млечного сока, в печени; ее назначение питать все тело, придавать ему силу и окраску, благодаря ее распространению с помощью вен во все его части. Из нее поначалу возникает жизненная энергия в сердце, а затем она передается по артериям другим органам.

Мокрота, или флегма, — это холодная и влажная жидкость, вырабатываемая в печени из более холодных частей хилуса (или, иначе говоря, белый сок, получающийся из переваренной в желудке пищи); ее назначение — питать и увлажнять движущиеся органы тела, такие, например, как язык, дабы они не были чрезмерно сухими.

Желчь — горячая и сухая, горькая, вырабатываемая из более горячих частей хилуса и собирающаяся в желчном пузыре; она содействует природному теплу и чувствам, и с ее помощью удаляются экскременты.

Меланхолия — холодный и сухой, густой, черный и едкий сок, вырабатываемый из самой мутной части нашего питания; очищеннный от горечи, он служит сдерживающим началом для двух горячих жидкостей — крови и желчи, сохраняя их и питая кости. Перечисленные четыре жидкости, или сока, представляют собой некоторую аналогию с четырьмя стихиями и четырьмя периодами человеческой жизни{835}.

К этим сокам вы можете присовокупить сыворотку, из которой образуется моча, и еще выделяемые организмом жидкости третьей степени густоты — пот и слезы.

Жизненные силы — это едва уловимые испарения, исходящие от крови; это инструмент души; они осуществляют все ее побуждения и служат, по мнению некоторых, связью или посредниками между телом и душой, или, как считает Парацельс, сами являются четвертой частью этой души[955]. Согласно Меланхтону, источником этих жизненных сил является сердце, а затем, поступая в мозг, они приобретают там другое свойство. Существует три вида этих сил соответственно трем главным органам — мозгу, сердцу и печени: природные, жизненные и животные. Природные вырабатываются в печени и оттуда распространяются по венам, дабы осуществлять такого рода естественные действия. Жизненные силы создаются в сердцевине природных, они поступают по артериям ко всем другим органам; с иссяканием этих сил иссякает и жизнь, как, например, при обмороке или дурноте. Животные силы образуются в жизненных, затем они поднимаются к мозгу и с помощью нервов распространяются к подчиненным им конечностям, сообщая им чувствительность и приводя их всех в движение.

ПОДРАЗДЕЛ III Похожие части тела

Содержащие органы по причине большей плотности их вещества либо однородны, либо неоднородны, похожи или не похожи — так различают их Аристотель (lib. I cap. 1, de hist. animal. [кн. I. гл. 1, об истории животных]) и Лауренций (cap. 20, lib. I [кн. I, гл. 20]). Похожие, или однородные, таковы, что если их разделить, то каждая их часть сохраняет те же самые свойства, подобно разделенной на части воде. Некоторые из них семенные, а другие — телесные или мясистые. Семенными называются те, что вырабатываются непосредственно из семени; к ним относятся кости, хрящи, связки, плевы, нервы, артерии, вены, кожа, волокна, или жилы, жир[956].

Кости — сухие и твердые; они вырабатываются из самого плотного семени; их назначение — усиливать и поддерживать другие части тела; некоторые говорят, что в теле человека их 304, а некоторые — что их 307 или 317. В них нет нервов, а потому они лишены чувствительности.

Хрящ — это вещество более мягкое, чем кость, и более твердое, чем все остальные, он гибок и предназначен для удерживания двигательных органов.

Связки — это то, что связывает друг с другом кости и другие органы тела с костями при помощи подчиненных им сухожилий, а назначение плевы покрывать все остальное.

Нервы, или жилы, — это наружная плева, которая внутри наполнена костным мозгом; они исходят из мозга и доставляют животные силы для ощущения и движения. Некоторые из них тверже, другие — мягче; мягкие предназначены для ощущения, и их насчитывается семь пар. Первая пара — зрительные нервы, благодаря которым мы видим; вторая — осуществляет движение глаз; благодаря третьей ощущает вкус язык, а благодаря четвертой — нёбо; пятая связана с ушами; шестая — наиболее разветвленная, она пронизывает весь кишечник; от седьмой пары зависит движение языка. Более твердые жилы предназначены для движения внутренних органов, они исходят из спинного костного мозга; насчитывается тридцать сочетаний таких жил — семь шейных, двенадцать грудных и прочее.

Артерии — длинные и полые, у них двойная оболочка, они доставляют жизненные силы; рассказывают, что анатом Вессалий, дабы лучше их разглядеть, хотел проводить вскрытие живых людей{836}; артерии вытекают из левой стороны сердца; две главные из них — аорта и веноза[957], от которых берут начало все остальные. Аорта — это источник всех остальных, обслуживающих все тело, вторая же — веноза — направляется к легким, чтобы почерпнуть оттуда воздух, необходимый для охлаждения сердца.

Вены — полые и круглые, как трубы; восходя от печени, они доставляют кровь и природные силы, они питают все органы. Среди них тоже есть две главные — vena porta и vena cava, — от которых ответвляются все остальные. Vena porta отходит от печеночной впадины, и, встречая вены брыжейки, она через них получает из желудка и кишечника хилус, который доставляет затем в печень. Вторая вена получает кровь из печени, дабы питать ею все другие рассеянные части тела. Ответвлениями этой vena porta являются вены брыжейки и геморроидальные. У vena cava имеются ответвления внутренние и наружные; внутренние — это семенные и почечные; наружные — в голове, руках, ногах и прочем, и у них есть несколько названий.

Волокна, или жилы, — белые, плотные, рассредоточенные по всем конечностям, прямые, косые, поперечные; каждые из них имеют несколько назначений.

Жир — это однородная часть тела, влажная, без крови, состоящая из самых плотных и маслянистых веществ крови. Кожа окутывает все остальное; у нее имеются cuticulam, или, иначе, тонкая кожица, располагающаяся под ней[958]. Мясо — мягкое, красное, состоящее из свернувшейся крови и т. п.

ПОДРАЗДЕЛ IV Непохожие части тела

К непохожим частям тела относятся те, которые мы называем обычно органическими или определяющими; одни из них внутренние, другие — наружные. Самые главные наружные органы тела расположены впереди и сзади. Передние — это темя, или макушка головы, череп, лицо, лоб, виски, подбородок, глаза, уши, нос и прочее, шея, грудь, грудная клетка, верхняя и нижняя часть живота, подреберье, пупок, пах, бок и т. п. К задним относятся тыльная часть головы, спина, плечи, бока, поясница, кости бедер, os sacrum [священные отверстия], ягодицы и пр. И еще суставы, руки, кисти, ноги, ступни, бедренные кости, колени и прочее. Или же органы общие для внутренних и наружных частей тела, которые, поскольку они очевидны и хорошо известны, я весьма беззаботно перечислил, eaque praecipua et grandiora tantum; quod reliquum, ex libris de anima, qui volet, accipiat [и то лишь самые крупные и важные из них, а все остальное можно отыскать в книгах по анатомии].

Внутренние органические взаимосвязанные части тела, которые не видны, различны по своему количеству и имеют несколько названий, назначений и категорий, однако наиболее примечательно то, как их классифицирует Лауренций, который делит их на благородные и низменные[959]. К благородным он относит три главных органа, с которыми связаны все остальные и которых эти последние обслуживают: мозг, сердце, печень, — и соответственно их местоположению все тело разделяется на три области. Первая такая область — голова, в ней содержатся животные органы и сам мозг, который посредством своих нервов сообщает всем остальным способность ощущения и движения; он, так сказать, член тайного совета и канцлер при сердце. Вторая область — грудь, или средняя полость живота, где сердце, подобно королю содержит свой двор и с помощью своих артерий сообщает жизнь всему телу. Третья область — нижняя полость живота, в которой располагается печень, словно папский легат a latere [держащийся в тени], вместе с остальными природными органами, служащими для приготовления пищи, питания и извержения экскрементов. Эта нижняя полость отделена от верхней с помощью грудобрюшной преграды, или диафрагмы, а сама она в свой черед разделяется некоторыми[960] на три полости, или области, — верхнюю, среднюю и нижнюю. Верхняя — это полость ипохондрии, в правой ее стороне находится печень, а в левой — селезенка; от этой полости и пошло название «ипохондрическая меланхолия»; вторая полость — место пупка и боков, она отделена от верхней брюшиной; последняя же — водосток, который и сам разделяется на три части. Арабы, правда, делят эту полость на две части — надчревную и подчревную, верхнюю и нижнюю. Надчревную они называют mirach [брюшной полостью], от чего и происходит название mirachialis melancholia [брюшная меланхолия], которое они подчас употребляют. Эти упоминаемые здесь полости я кратко рассмотрю отдельно, и прежде всего третью полость, в которой расположены природные органы.

Однако, читатели, «предположите тем временем, что вас перенесли в какой-то священный храм или величественный дворец», как говорит Меланхтон, дабы «созерцать не только материал, из которого он создан, но и исключительную искусность, мастерство и замысел нашего великого Творца, И сколь услаждающим и полезным будет такое предположение, если только вы будете судить об этом со всей справедливостью»[961]. Органы этой третьей полости, которые предстанут для вашего размышления и обозрения, служат для питания и размножения. Органы питания предназначены для первоначальной или вторичной переработки пищи, как, например, oesophagus [пищевод], или кишка, доставляющая пищу и питье в желудок. Ventriculus, или желудок, который расположен в середине этой части живота, под диафрагмой, — это, так сказать, кухня первоначальной переработки пищи, здесь она превращается в хилус. У желудка имеются два отверстия — верхнее и нижнее. Верхнее — принимают подчас за сам желудок; нижнее отверстие, или, как называет его Уэккер{837}, нижняя дверь, именуется pylorus, то есть привратник желудка. Желудок поддерживается большой оболочкой, или сальником (по-латыни — omentum); некоторые считают, что это то же самое, что и peritoneum, то есть брюшина живота. От желудка до самого заднего прохода тянутся кишки, или intestina [кишечник], его назначение — несколько изменять и распределять хилус и выводить прочь экскременты. Кишки делят на большие и малые, а также на тонкие и толстые в зависимости от их размера и плотности; тонкая это — duodenum, или двенадцатиперстная кишка, она непосредственно примыкает к желудку; некоторые из этих кишок достигают, по мнению Фуксия[962], двенадцати дюймов в длину; jejunum, или тощая кишка, связана с другой, обладающей множеством соединенных с ней брыжейковых вен, эти вены доставляют из нее часть хилуса в печень; третья тонкая кишка — ilion{838}, у которой множество складок, их назначение, помимо прочего, принимать, хранить и распределять поступающий из желудка хилус. Насчитывают также три толстых кишки: слепую, ободочную и прямую. Слепая — плотная и короткая кишка, у нее лишь одно отверстие, в котором встречаются подвздошная и ободочная кишки, она принимает экскременты и препровождает их в ободочную. У ободочной кишки имеется множество изгибов, дабы экскременты не проходили по ней чересчур быстро; прямая же кишка соответствует своему названию, по ней экскременты следуют до заднего прохода, низшая часть которого сжата мышцами, называемыми сфинктером; их назначение — надежнее задерживать экскременты в прямой кишке до того времени, когда человек почувствует желание испражняться. Посреди этих кишок расположена брыжейка, или диафрагма, состоящая из множества вен, артерий и большого количества жира, — она служит преимущественно для поддержания кишок. Назначение всех этих кишок — первоначальная переработка пищи. К органам, занятым вторичной переработкой, которая заключается либо в очищении хорошей пищи, либо в выталкивании плохой, относятся главным образом печень, по цвету напоминающая застывшую кровь; это мастерская крови; расположенная в правой части подреберья, она напоминает по своему виду полумесяц; Меланхтон относит печень к generosum membrum, то есть к благородным органам; она превращает хилус (млечный сок) в кровь для питания всего тела. Испражнения печени являются либо желчными, либо водянистыми, они выводятся из нее другими органами. Желчный пузырь, расположенный у впадины печени, выводит из нее желчь, а селезенка (или черная желчь), располагающаяся на левой стороне, напротив печени, и представляющая собой пористое вещество, каким-то неведомым способом вбирает в себя эту черную желчь и питается ею, препровождая остальное на дно желудка, дабы тем самым подстегивать аппетит, а также еще в кишки в виде испражнений. Что же до водянистых веществ, то их изъятие производится двумя почками с помощью извлекающих эту жидкость вен и уретры. Вены выводят эту избыточную влагу из крови, а две уретры препровождают ее в мочевой пузырь, который способен ее принять, поскольку расположен в нижней части живота; мочевой пузырь делится на две части — шейку и дно, дно служит вместилищем воды, а шейка сжимается мускулами, которые, как и привратник, удерживают воду от непроизвольного вытекания.

Органы размножения либо одинаковы у обоих полов, либо свойственны лишь одному из них; поскольку они не имеют отношения к цели моего повествования, я весьма охотно не стану на этом останавливаться.

Следующей по расположению является средняя полость, или грудь, в которой заключены жизненные способности и органы, отделенные, как я уже говорил, от нижней части тела диафрагмой, или грудобрюшной преградой; диафрагма — это кожа, состоящая из множества нервов и перепонок; помимо других своих назначений она является также органом смеха. Имеется там и некая тонкая перепонка с множеством сухожилий, обволакивающая всю грудь изнутри, под названием плевра; в случае ее воспаления в ней возникает болезнь, именуемая плевритом. Некоторые присовокупляют к этому еще и третью кожу, называемую средостением; оно делит грудь на две части — правую и левую. Главным органом средней части является сердце — местонахождение и источник жизни, тепла, жизненных сил, пульса и дыхания. Это солнце нашего тела, монарх и единственный его повелитель; местопребывание и орган всех страстей и склонностей. Во всех живых существах оно primum vivens, ultimum moriens, рождается первым и умирает последним. У него пирамидальная форма, и оно не слишком отличается от ананаса; это орган, который достоин восхищения, — ведь он способен порождать такое разнообразие склонностей; движения сердца то увеличивают его размер, то сокращают; оно возбуждает все телесные жидкости[963] и повелевает ими: в печали — меланхолией, в гневе — желчью, в радости — посылает кровь наружу, а в печали — призывает ее к себе, правя настроениями, как кони каретой. Хотя сердце и является единым органом, но все же его можно разделить на два рукава — правый и левый. Правый — подобен увеличивающейся луне, он больше левой части и, получая кровь от vena cava, полой вены, разносит ее частью к легким, дабы питать их, а частью направляет в левую сторону — порождать жизненные силы. Левый рукав имеет форму конуса и является местопребыванием жизни; он втягивает в себя кровь, как светильник масло, творя из нее жизненные силы и огонь, так что жизненные силы в крови подобны огню в светильнике; с помощью большой артерии, называемой аортой, сердце разносит жизненные силы по всему телу, а с помощью артерии, называемой венозной, оно черпает воздух из легких; таким образом, у обоих рукавов сердца есть свои кровеносные сосуды: у правого — две вены, а у левого — две артерии, помимо двух общих спиралевидных предсердий, которые служат им обоим для различных целей: одно — чтобы служить хранилищем крови, а другое — воздуха. Легкие — это губчатый орган, напоминающий, по мнению Фернеля[964], бычье копыто; они, как обмолвился кто-то, вроде городского клерка или вестника, инструмент голоса или глашатай, возвещающий волю короля[965], присоединенный к сердцу, дабы с помощью голоса выражать его мысли. То, что легкие являются оружием голоса, видно хотя бы из того, что без них ни одно существо не способно ни говорить, ни вообще издать какой-нибудь звук. Помимо этого, легкие — орган респираторный, или дыхательный; кроме того, в их обязанности входит охлаждать сердце, посылая в него с помощью венозной артерии воздух; эта вена соединяется с легкими посредством aspera arteria [дыхательной артерии], состоящей из множества хрящей, плев и нервов и набирающей воздух из носа и рта; с помощью этой же последней выделяются испарения сердца.

В верхней полости, обслуживающей животные способности, главным органом является мозг, который представляет собой мягкое, желеобразное, белое вещество; порожденный чистейшей частью семени и жизненных сил, прослоенный множеством оболочек и находящийся внутри черепа, или мозговой коробки, — это самый благородный орган из всех существующих под небесами; он — жилище и местопребывание души, прибежище мудрости, памяти, рассудительности, благоразумия, орган, коим человек более всего подобен Богу, а посему природа покрыла его черепом из твердой кости и двумя оболочками, или плевами, из коих одна называется dura mater [твердая оболочка], или meninx, а другая — pia mater [сосудистая оболочка]{839}. Dura mater вплотную примыкает к черепу, она — над всеми остальными, окутывающими и защищающими мозг. Если ее удалить, будет видна pia mater, представляющая собой тонкую плеву — следующую и непосредственную оболочку мозга; причем она не только обволакивает его снаружи, но и проникает в него. Сам мозг разделен на две части — переднюю и заднюю; передняя немного больше другой, которая по этой причине называется мозжечком. В передней части имеется много впадин, каждая из них различается определенным желудочком, а эти последние служат хранилищем жизненных сил, доставляемых туда от сердца артериями и облагораживаемых там до более небесной природы, дабы выполнять движения души. Этих желудочков насчитывается три — правый, левый и средний. Названия — правый и левый — соответствуют их местоположению; они порождают животные силы; при каком-нибудь их повреждении утрачивается способность ощущать и двигаться. Более того, считается, что эти желудочки — местонахождение здравого смысла. Средний желудочек — полость, где сходятся правый и левый; в нем две протоки, через одну к нему поступает слизь, а вторая тянется до четвертого рукава — в нем, как считают, находятся воображение и размышление; вот каково назначение трех желудочков переднего мозга. Четвертый рукав, располагающийся в задней части мозга и являющийся общим для cerebell, или мозжечка, и спинного мозга, — последний и самый плотный из всех; он получает животные силы из остальных желудочков мозга и передает их в спинной мозг; как говорят, именно он — то место, где находится память.

ПОДРАЗДЕЛ V О душе и ее свойствах

Согласно определению Аристотеля[966], душа — εντελεχεια — perfectio et actus primus corporis organici, vitam habentis in potentia, она, что признается большинством философов[967], — самое совершенное или важнейшее творение органического тела, обладающее жизнетворной мощью. Однако много сомнений возникает относительно ее сущности, предмета, местонахождения и отличительных признаков, а также ее второстепенных способностей. Что касается ее сущности и присущей лишь ей особой осведомленности, то, по признанию самого Аристотеля[968], а также Туллия[969], Пико Мирандолы[970]{840}, Толедо[971]{841} и других философов-неотериков, нет ничего труднее (идет ли речь о людях или животных), нежели распознать их. «Благодаря ей мы можем все понять, но что такое она сама — постичь не в силах»[972]. Некоторые представляют ее в виде одной души, разделенной на три главных отделения; другие полагают, что существует три разных души; этот вопрос недавно пространно обсуждался Пиколомини{842} и Забарелем{843}. Парацельс же склоняется к тому, что их четыре, присовокупляя к трем душам еще и божественную[973], а Кампанелла{844} приложил немало усилий, чтобы продемонстрировать и подтвердить это мнение в своей книге «De sensu rerum»[974], поскольку труп, например, кровоточит в присутствии убийцы; он приводит и много других подобного рода доказательств; некоторые опять же считают, что у каких бы то ни было существ душа одна и что отличается она только самими органами[975]{845}, а также что животные, как и человек, обладают рассудком, хотя, вследствие некоторых изъянов в органах, и не в такой мере. Другие же, напротив, сомневаются в том, является ли она всем во всем или всем в каждой части тела, что среди прочего подробно рассматривает и Забарель. Но согласно распространенной точке зрения существует три вида души, смотря по ее способностям, — вегетативная, ощущающая и мыслящая[976], — каковые и создают три различных рода живых существ: вегетативные растения, ощущающих животных и мыслящего человека. Чем эти три главные способности друг от друга отличаются и как взаимосвязаны, это, как считают Таурелл[977]{846}, Филипп <Меланхтон («О душе»)>, Флавий{847} и другие, humano ingenio inaccessum videtur, превосходит человеческое разумение. Низшая из них способна существовать сама по себе, однако высшая без других не может; так, ощущающая, например, включает в себя и вегетативную, а мыслящая — обе другие, которые содержатся в ней, говорит Аристотель, ut trigonus in tetragono{848}, как треугольник в квадрате.

Вегетативная — первая из этих трех различных способностей — характеризуется как «вещественный процесс в растительном организме, с помощью которого этот последний питает, увеличивает и порождает новый, себе подобный». В этом определении обозначены три особых отдельных действия — altrix, auctrix, procreatrix; первое из них — питание, чье назначение питание, еда, питье и тому подобное[978]; у ощущающих существ ее органом является печень, а у растений — корни или живительный сок. Ее назначение превращать пищу в вещество питаемого тела, что эта душа и осуществляет при помощи природного тепла. У этого питательного процесса есть еще четыре другие подчиненные ему обязанности, или присущие ему свойства: притягивание, удержание, пищеварение и выталкивание.

Притягивание — это вспомогательная способность; она притягивает пищу в желудок, воздействуя на нее, как магнит на железо или подобно лампе, всасывающей масло[979], и эта притягивающая сила чрезвычайно необходима растениям, впитывающим корнями, словно ртом, влагу в свой сок, как в своего рода желудок.

Удержание сохраняет пищу, притянутую в желудок, до того времени, пока она не будет переварена, ибо, если она пройдет напрямик без задержки, тело не сумеет напитаться.

Пищеварение происходит с помощью природного тепла, ибо точно так же, как пламя светильника поглощает масло, воск, жир, так и оно преобразует и переваривает питательное вещество. Несварение противоположно этому, оно — следствие нехватки природного тепла. Пищеварение состоит из трех отличных друг от друга моментов, во время которых пища дозревает, переваривается и усваивается.

Дозревание особенно очевидно у фруктов на деревьях, которые считаются спелыми, если их семена пригодны для нового посева. Противоположно этому несварение, которому особенно подвержены обжоры, эпикурейцы и лентяи, поскольку они не прибегают к каким бы то ни было упражнениям с целью подстегнуть природное тепло или еще и заглушают его, подобно тому как чрезмерное количество дров тушит огонь.

Переваривание — это кипячение пищи в желудке с помощью вышеназванного природного тепла, подобно тому как пища кипит в горшке; противоположно этому ее гниение или разложение.

Усвоение — это сгущение пищи, при котором происходит поглощение внутренней влаги с помощью тепла; противоположностью ему является неполное иссушение пищи.

Помимо этих трех операций самого пищеварения происходит еще состоящий из четырех этапов процесс переваривания: пережевывание пищи во рту, образование из нее млечного сока в желудке, а третий этап — в печени, где этот сок, или хилус, превращается в кровь, — так называемое кроветворение, и, наконец, четвертый этап — в любой части тела — усвоение пищи.

Выталкивание — это способность пищеварения извергать все излишние выделения и остатки пищи и питья через кишки, мочевой пузырь и поры, равно как и поносом, рвотой, плевком, потом, мочой, волосами, ногтями и прочим.

Как питательная способность служит насыщению тела, так увеличивающая способность (второе действие, или сила, вегетативной способности) содействует увеличению его размеров во всех измерениях соответственно — длине, ширине, толщине — и содействует его росту, пока оно не достигнет надлежащих пропорций и совершенного облика, для которого существует свой период увеличения, как и увядания, и самое несомненное, как замечает поэт, это:

Последней из этих вегетативных способностей является размножение, порождающее с помощью семян себе подобное в целях вечного сохранения рода. Этой способности приписывают три подчиненных действия: первое из них — превращение питания в семена и т. д.

Неотъемлемым сопутствующим обстоятельством, или свойством, этой вегетативной способности является жизнь, а ее отсутствие означает смерть. Для сохранения жизни более всего необходимо природное тепло, хотя и первоначальные качества — сухость и влажность — тоже не следует исключать. Это тепло существует также и в растениях, как это явствует из их разрастания и плодоношения, хотя это не так легко подметить. В любых телах должна присутствовать предохраняющая их первоначальная влага, дабы они не погибли[980]; такому предохранению весьма благоприятствует климат нашей страны, температура, но также большое значение имеет хорошее или скверное использование перечисленных выше шести искусственных вещей. Ибо, как только природное тепло и влага начинают иссякать, вместе с ними иссякает и наша жизнь; и если наша жизнь не прервалась насильственно еще прежде этого вследствие какого-нибудь несчастья или по нашей собственной вине, тогда она в конце пути иссушена старостью и пресечена смертью из-за недостатка вещества, подобно лампаде, гаснущей за недостатком поддерживающего в ней огонь масла.

ПОДРАЗДЕЛ VI О душе ощущающей

Следующей по порядку является способность ощущения, которое настолько же превосходит вегетативную, насколько животное предпочтительнее растения, поскольку она включает в себя и вегетативные силы. Она определяется как «действие органического тела, благодаря которому оно живет, обладает чувствами, аппетитом, суждением, дыханием и движением». Ее назначение состоит обычно в способности ощущать или чувствовать, поскольку она воздействует на чувство. Ее главным органом является мозг, в котором преимущественно и берут начало процессы ощущения. Эта ощущающая душа разделена на две части — постигающую и приводящую в движение. С помощью постигающей способности мы различаем разновидности ощутимых вещей, наличествующих или отсутствующих, и удерживаем их, как воск сохраняет след печати. А с помощью двигательной способности либо тело перемещается наружно — с одного места на другое, либо в нем самом происходят внутренние перемещения с помощью жизненных сил и пульса. Постигающая способность тоже подразделяется в свой черед на два вида — внутреннюю и наружную. К наружной относятся пять чувств — осязание, слух, зрение, обоняние и вкус, — к которым, если это вам угодно, вы можете присовокупить Скалигерово шестое чувство{850} — щекотку — или еще речь, являющуюся, согласно Лаллию{851}, шестым наружным чувством. Внутренних же насчитывается три — здравый смысл, фантазия и память. Объектами пяти наружных чувств являются одни только наружные вещи, которые находятся рядом, поскольку глаза не различают никаких цветов, если только предметы не под рукой, а уши — никаких звуков. Три из этих чувств — слух, зрение и обоняние — нашего удобства ради, а два — осязание и вкус — из необходимости, без них мы не можем жить. Кроме того, способность ощущения бывает активной и пассивной; активным бывает, к примеру, зрение, когда глаза различают цвет, а пассивным — когда предмет причиняет органу чувств вред, как, к примеру, солнечные лучи глазам, согласно известной аксиоме — visibile forte destruit sensum [чрезмерно яркое губительно для зрения], или же если предмет неприятен, как, к примеру, скверные звуки для уха или вонь для носа и прочее.

Из названных пяти чувств зрение считается наиболее изощренным и наилучшим, причиной тому его объект: оно зрит весь предмет сразу, благодаря ему мы изучаем и различаем все, что нас окружает; это самое превосходное для использования чувство. Для зрения необходимы три вещи — предмет, орган и среда. Предметом является вообще все видимое или то, что следует рассмотреть, как цвета, например, и все сверкающие предметы. Среда — это свечение воздуха, исходящее от источника света[981]; ее называют обычно diaphanum{852} [прозрачной], ибо мы не можем видеть в темноте. А орган — это глаз, и, главным образом, его яблоко; с помощью двух оптических нервов, действующих совместно, глаз передает увиденное здравому смыслу. Требуется определенное расстояние между органом и предметом, дабы он не находился слишком близко или слишком далеко, много превосходных вопросов, касающихся этого органа чувств, обсуждалось философами, как, к примеру, является ли то, что мы видим, intra mittendo vel extra mittendo, следствием принятия в себя увиденного нами или, напротив, мы сами посылаем эти образы наружу, по поводу чего немало спорили Платон[982], Плутарх[983], Макробий[984]{853}, Лактанций[985]{854} и другие. И, помимо этого, зрение передает перспективу, чему араб Альхазен{855}, Вителлио{856}, Роджер Бэкон{857}, Баптиста Порта{858}, Гвидо Убальдо{859}, Агвилоний{860} и прочие посвятили немало томов.

Слух — наиболее совершенное из всех внешних чувств, «с помощью которого мы постигаем и получаем знания». Его объект — звук или все, что можно услышать, а орган — ухо. Для звука, возникающего вследствие столкновения воздуха, необходимы три вещи — тело, наносящее удар, как, например, рука музыканта; ударяемое тело, которое должно быть твердым и способным противостоять удару, как, к примеру, колокол, струна лютни, а не шерсть или губка; наконец, среда — внутренняя или наружная; наружная, будучи ударена или испытав столкновение с твердым телом, передает этот удар окружающему воздуху, пока этот последний не достигнет внутреннего природного воздуха, который подобен совершенному органу, находящемуся в небольшой перепонке, подобной коже, натянутой на барабан; по этой перепонке некими маленькими инструментами, сходными с барабанными палочками, наносится удар; возникший при этом звук передается двумя специально для этого предназначенными нервами здравому смыслу, являющемуся судьей звуков. Звуки чрезвычайно разнообразны и заключают в себе немалое наслаждение, за сведениями о них справьтесь у Боэция{861} и у других музыкантов.

Обоняние — это «наружное чувство, постигающее ноздрями, втягивающими воздух»; из всех других внешних чувств оно самое слабое. Его орган расположен в носу или в двух небольших полых кусочках мяса чуть выше его; для людей средой обоняния является воздух, как для рыб — вода, а объектом — запах, возникающий от разлагающегося смешанного тела; однако я не стану сейчас рассуждать о том, является ли это свойством, дымом, испарением или выделением, равно как и об их различиях и о том, чем они вызваны. Этот орган, говорит А. Геллий[986], — орган здоровья, подобно тому как зрение и слух — это органы обучающие, он считает, что мы избегаем скверных запахов, равно как и предпочитаем полезные, поскольку эти запахи столь же часто воздействуют на организм человека и изменяют его, как и наша еда.

Вкус — необходимое чувство, «оно различает свойства пищи языком и нёбом посредством жидкой слюны или водянистого сока». Орган этого чувства — язык с его вкусовыми нервами; среда — водянистый сок, а объект — вкус и все, что обладает вкусовыми свойствами, а это качество заключено в соке, возникающем от смеси отведываемых вещей. Некоторые насчитывают восемь разновидностей, или сортов, вкусовых ощущений — горькое, сладкое, пряное, соленое и прочее; больные люди (во время приступа лихорадки, к примеру) не в состоянии их различить по той причине, что их органы при этом поражены.

Осязание — последнее и самое низменное чувство, но тем не менее столь же необходимое, как и все остальные, и не менее приятное. Это самое острое из пяти чувств, и, благодаря своим нервам, рассредоточенным по всему телу, оно осязает любое осязаемое свойство. Его орган — нервы, его объект — первоначальные свойства: горячее, сухое, влажное, холодное, а также другие, следующие за ними: твердое, мягкое, плотное, тонкое и прочие. По поводу этих пяти чувств, их органов, объектов, среды и прочего философы выдвигали множество восхитительных вопросов, которые я для краткости опущу.

ПОДРАЗДЕЛ VII О внутренних чувствах

Насчитывают три внутренних чувства, и называются они так, поскольку находятся внутри черепной коробки, — это здравый смысл, фантазия и память. Их объектами являются не только наличествующие вещи, они постигают также зримые образы вещей грядущих, ушедших, отсутствующих и тех, что присутствовали в нашем сознании прежде. Здравый смысл — судья и арбитр всего остального; с его помощью мы подмечаем все отличительные признаки предметов, поскольку с помощью своего глаза я не могу понять, что именно я вижу, как и с помощью своего уха, что именно я слышу, а только лишь благодаря своему здравому смыслу, который судит о звуках и красках; а глаз и ухо — всего лишь органы; их дело — представить образы на суд здравого смысла, так что все их объекты — это его объекты и все их обязанности выполняет он. Его орган и местонахождение — передняя часть мозга.

Фантазия, или воображение, которое некоторые называют оценивающим или мыслящим (что, по мнению Фернеля[987], подтверждается частыми размышлениями), — это внутреннее чувство, которое более полно рассматривает образы, постигаемые здравым смыслом, будь то вещи наличествующие или отсутствующие; оно и хранит их дольше, вновь напоминая о них разуму или по-своему воссоздавая их заново. Во время сна эта способность ничем не скована и часто порождает странные, удивительные, нелепые призраки, как мы это обычно замечаем у больных. Орган воображения — это средняя часть мозга; его объект — все образы, передаваемые ему здравым смыслом; сравнивая их, оно само придумывает бесконечное количество других. Сильней и ярче всего эта способность проявляется у людей меланхолического склада и часто причиняет им вред, порождая множество чудовищных и устрашающих вещей, особенно если оно будет подстегнуто каким-нибудь ужасным предметом, представленным ему здравым смыслом или памятью. У поэтов и художников воображение работает с особенной напряженностью, как это явствует из разных их сочинений, гротескных фантазий и образов, таких, как дом сновидений Овидия{862}, дворец Психеи у Апулея{863} и тому подобных. У людей это подданный, управляемый рассудком, или, по крайне мере, он должен им управляться; однако у животных над ним нет старшего, это и есть ratio brutorum, единственный разум, которым они обладают.

Память накапливает все образы, принесенные ей чувствами, и запечатлевает их, как старательный чиновник-регистратор, дабы они могли вновь предстать, когда их призовут фантазия или рассудок. Ее объект тот же самый, что и у фантазии, а ее местонахождение и орган — задняя часть мозга.

Излюбленные состояния этих чувств — сон и пробуждение, как это свойственно всем чувствующим существам. «Сон — это отдых, когда все наружные ощущения и здравый смысл скованы с целью предохранения тела и души» — так определяет это Скалигер[988], ибо, когда отдыхает здравый смысл, отдыхают также и наружные ощущения. Одна фантазия не стеснена, равно как и ее повелитель — рассудок, как это явствует из тех различного рода воображаемых видений — природных, божественных, дьявольских и прочих, отличающихся в зависимости от сочетания соков в организме, пищи, разного рода воздействий, объектов и прочего, о чем Артемидор{864}, Кардано и Самбук{865}, а также некоторые их истолкователи исписали объемистые тома. Эта связанность чувств проистекает от торможения жизненных сил, поскольку перекрыт путь, по которому они должны поступать, это торможение вызвано поднимающимися от желудка испарениями; они наполняют нервы, которыми эти жизненные силы должны передаваться. После того как эти пары израсходованы, проход вновь открыт, и тогда жизненные силы осуществляют свои обычные обязанности, так что «пробуждение — это действие и движение чувств, вызываемое жизненными силами, рассеянными по всем органам».

ПОДРАЗДЕЛ VIII О двигательной способности

Двигательная способность — это другая обязанность, выполняемая чувствующей душой; именно она производит все внутренние и наружные животные движения тела. Она подразделена на две способности — силу желания и передвижения с места на место. Что до желаний, то, как некоторые склонны считать, они бывают трех видов: естественные, поскольку под этим подразумеваются любые склонности подобного рода, как, например, камня — к падению, и такие действия, как удержание и отторжение, которые не зависят от чувства, а являются вегетативными, как желание есть, пить, как голод и жажда. Второй вид желаний — чувственные, свойственные и людям, и животным. А третий — сознательные или умственные, которые у людей повелевают двумя другими и служат им уздой или, по крайней мере, должны служить, однако по большей части сами попадают к ним в плен, и те одерживают над ними верх, так что людьми, как и животными, правит чувство, отдающее их во власть страстей и разного рода вожделений. Умственное желание руководит душой и склоняет искать тех благ, которые будут одобрены чувствами, и избегать того, что они считают злом; ее объектами служат добро и зло, а посему она воспринимает одно и отвергает другое согласно известному афоризму — omnia appetunt bonum — все стремятся к собственному благу или, по крайней мере, к кажущемуся таковым. Это желание неотделимо от чувства, ибо там, где чувство, там неизбежно и удовольствие или боль. Орган у него тот же самый, что и у здравого смысла, и разделен на две силы или склонности — вожделения и раздражения, или (как это переведено у него[989]) «необузданного желания и вспыхнувшего гнева или духа противоречия». Вожделение всегда жаждет вещей услаждающих и приятных и отвращается всего, что гнусно, грубо, неприятно. А раздражение, quasi aversans per iram et odium[990], служит средством избежать этого с помощью ярости и негодования. Все чувства и треволнения возникают из этих двух источников, и, хотя стоики и не придают им особого значения, мы считаем, что они естественны и противостоять им невозможно. Благие чувства вызваны обычно объектами такого же свойства, и если они возникают, то приносят радость, расширяют сердце и предохраняют тело, а их отсутствие рождает надежды, любовь, желание и вожделение. Вредные чувства бывают простые и смешанные; простые мы испытываем к каким-нибудь присутствующим неприятным объектам — печаль, например; они сжимают сердце, терзают душу и разрушают телесное здоровье, служа помехой всем происходящим в организме процессам, становясь причиной меланхолии, а нередко даже и самой смерти; а еще мы испытываем их к грядущему — страх, например. Из этих двух простых склонностей возникают смешанные чувства и страсти — гнев, который не что иное, как желание отомстить; ненависть, которая не что иное, как закоренелый гнев; ревность, которую испытывают к покушающемуся на то, что человек любит; и, наконец, epicairekakia{866} — смешанное чувство радости и ненависти, когда чужая беда нас радует, а чужие успехи — огорчают; сюда же относятся гордость, себялюбие, ревность, зависть, стыд и прочее, о чем в другом месте.

Передвижение с места на место — это способность, неизбежно вытекающая из предыдущей. В противном случае было бы напрасно желать и ненавидеть, если бы мы в то же время были не в состоянии преследовать и убегать, перемещая свое тело; следовательно, благодаря этой способности мы перемещаем тело или какую-нибудь его часть в определенных пределах и переходим с одного места на другое. Для наилучшего осуществления этого необходимы три вещи — то, что нами движет, то, с помощью чего оно передвигается, и само передвигаемое. Движет обычно либо действенная причина, либо какая-то цель. Цель — это объект, которого жаждут или остерегаются, как, к примеру, в случае когда пес преследует зайца, и т. п. Для человека действенной причиной является рассудок или подчиненное ему воображение, предвидящее полезные или вредные предметы; а у животных — одно только воображение, которое возбуждает аппетит, а этот последний — двигательную способность; именно она, благодаря восхитительному союзу с природой и при посредничестве жизненных сил, управляет органом, посредством которого тело движется; а этот орган состоит из нервов, мышц и связок, распространенных по всему телу, сокращающихся и расслабляющихся по воле жизненных сил, движущих мускулами или находящимися внутри них нервами[991] и подтягивающих связки, а per consequens, вследствие этого и суставы к намеченному месту. Что же до передвигаемого, то это тело или какая-то его часть, способная двигаться. Виды движения тела весьма разнообразны — это ходьба, бег, прыжки, танец, сидение и тому подобное, относящееся к разряду situs [позиций]. Черви ползают, птицы летают, рыбы плавают; и это, пожалуй, все о двигательных органах, главным из которых является респираторный или дыхательный, который устроен следующим образом. Наружный воздух втягивается с помощью голосовой артерии и при содействии диафрагмы посылается в легкие, которые, расширяясь, словно кузнечные меха, попеременно то вбирают его в себя, то выталкивают — к сердцу, дабы охладить его, а оттуда воздух, ставший теперь горячим, вновь доставляют к легким, набирающим попутно еще и свежий. Сходным образом происходит движение пульса, о чем, поскольку об этом предмете многими написаны целые книги, я не стану ничего говорить.

ПОДРАЗДЕЛ IX О душе мыслящей

В предшествующих главах я рассмотрел низшие способности души, осталось столь же кратко остановиться на ее способности мыслить — «предмете приятном, но сомнительном», как отозвался об этом некто[992]. Существует множество ошибочных мнений относительно ее сущности и происхождения: то ли она, как полагает Зенон{867}, огонь, или, согласно Аристоксену{868}, — гармония, или, по мнению Ксенократа{869}, число; является ли она органичной или неорганичной; находится ли она в мозгу, или в сердце, или в крови, смертна ли она или бессмертна и каким образом оказывается в теле. Некоторые считают, что она ex traduce [передается по наследству], как, например, Филипп <Меланхтон>, I de anima [о душе, I], Тертуллиан{870}, Лактанций, de opific. Dei, cap. 19 [о мастерской Творца, гл. 19 <в книге «Божественные установления»>]; Гуго{871}, lib. de Spiritu et Anima [кн. о жизненной силе и душе]; Винцент из Бове, Spec. natural. lib. 23, cap. 2 et 11 [Размышления о природе, кн. XXIII, гл. 2 и 11]; Гиппократ, Авиценна{872} и многие более поздние авторы[993]{873} придерживаются мнения, что один человек порождает другого — и тело, и душу, создаваемые из семени, подобно свече, зажигаемой от другой свечи; в противном случае, говорят они, человек порождает лишь полчеловека и хуже животного, порождающего и материю, и форму; и, кроме того, три способности души должны, выходит, быть внедрены в него одновременно, а уж это, как считают они, полная нелепица, поскольку в животных они находятся от рождения, — я имею в виду две низшие способности, а посему успешно разделить их у людей невозможно. Гален предполагал, что душа crasin esse, это сама сущность[994]; Трисмегист{874}, Музей{875}, Орфей{876}, Гомер, Пиндар{877}, Ферекид из Сироса{878}, Эпиктет, вслед за халдеями и египтянами считали, что душа бессмертна, и точно такого же мнения придерживались в старину британские друиды[995]. Пифагорейцы отстаивали метемпсихоз то есть переселение души из одного тела в другое[996]{879}, и palingegnesia [новое рождение], epota prius Lethes unda, [испив сначала из вод Леты], точно так же, как люди превращаются в волков, медведей, собак и свиней в зависимости от своих склонностей при жизни или общности нрава:

Лукианов петух[998] был поначалу Эвфорбом и капитаном,

а еще лошадью, человеком, губкой. Юлиан Отступник{881} считал, что душа Александра низошла в его тело[1000]; Платон в своих диалогах «Тимей» и «Федон» придерживается, насколько я помню, примерно того же мнения, что душа поначалу от Бога и всеведуща, однако, будучи заключена в телесную оболочку, все забывает и учится заново, — Платон называет это reminiscentia, или припоминанием, — и что душа была помещена в телесную оболочку в наказание, а оттуда она переходит в тела животных или людей, как это явствует из его же прелестного предположения de sortitione animarum [о распределении душ по жребию], lib. 10 de Rep. [Государство, кн. X] и предстоящем ей после десяти тысяч лет возвращении в свое прежнее тело[1001].

Другие же отрицают бессмертие души, как сравнительно недавно умозаключил, основываясь на Аристотеле, Помпонацци из Падуи{882}, и как считают Плиний Avunculus, cap. 7, lib. 2 et lib. 7, cap. 55 [Дядюшка{883}, кн. II, гл. 7 и кн. VII, гл. 55]; Сенека, lib 7, Epist. ad Lucilium, epist. 55 [Письма к Луцилию, кн. VII, письмо 55]; Dicaearchus in Tull. Tusc. [Дикеарх{884} в Тускуланских беседах Туллия], Эпикур, Арат{885}, Гиппократ, Гален, Лукреций, lib. 1 [кн. I]:

Аверроэс{887} и не знаю сколь много еще современных авторов. «Поразительно, сколь несходно вопрос о бессмертии души обсуждали и подвергали сомнению, особенно в недавнее время в Италии»[1003], — говорит Якоб Колер{888} (lib. de immort. animae, cap. 1 [кн. о бессмертии души, гл. 1]). Даже папы и те подвергали это сомнению: Лев Десятый, сей папа-эпикуреец, как характеризуют его некоторые[1004], предложил провести в его присутствии дискуссию, взвесив все за и против, и заключил ее выводом, достойным нечестивца и арбитра-атеиста, прочитав стихи Корнелия Галла{889}: Et redit in nihilum, quod fuit ante nihil [Она возникла из ничего и окончится ничем]. Зенон и его последователи — стоики, — как цитирует Августин[1005], предполагали, что душа продолжает существовать до тех пор, пока тело полностью не сгниет и не распадется до materia prima [первоначального вещества], после чего она in fumos evanescere, испаряется и улетучивается, но в продолжение того времени, пока тело разрушалось, она скиталась повсюду, наблюдала, как утверждает Гермотим из Клазомена{890}, приятные видения и уж не знаю что претерпевала.

Другие же допускают ее бессмертие, но при этом сочиняют множество невероятных небылиц относительно происходящего с ней после того, как она покидает тело, вроде Елисейских Полей у Платона{891} или рая у турок. Души добрых людей они обожествляют, а скверные, говорит Августин[1007], согласно их предположениям, превращаются в бесов, с присовокуплением множества подобного же рода предположений. Иероним, Августин и другие отцы церкви считают, что душа бессмертна, сотворена из ничего и в таком виде привнесена в ребенка или его зародыш в материнском чреве через шесть месяцев после его зачатия[1008], а не так, как души животных, которые ex traduce [передаваясь по наследству] умирают вместе с ними, исчезая бесследно. К их священным трактатам и самому Святому Писанию я и советую обратиться всем атеистическим душам, подобно тому как Туллий предлагал сомневающемуся на сей счет Аттику обратиться к «Федону» Платона. Или же, если они жаждут философских доказательств и свидетельств, отсылаю их к посвященным этому предмету трактатам — «Hippiux» Ник. Фавентина{892}, а также к Франческо и Джов. Пико{893} in digress. sup. 3 de Anima [в дополнительном отступлении 3 касательно сочинения <Аристотеля> «О душе»], Толозану, Эджубину{894}, к Сото{895}, Канусу{896}, Фоме <Аквинскому>, Перезу{897}, Дандини{898}, Колеру, к тщательно написанному трактату Занчи{899}, к шестидесяти доводам Толедо{900} и двадцати двум аргументам Лессия{901}, обосновывающим бессмертие души. Кампанелла (lib. de sensu rerum) очень подробно рассматривает тот же предмет; можно также назвать Альбертина Схоластика{902}, Иакова Нактанта{903} (tom. 2), разбирающего четыре связанных с этим вопроса, Антонио Бруно{904}, Аония Палеария{905}, Марина Марценна{906} и еще многих других. Философы определяют эту мыслящую душу, которую Августин называет подвижной духовной субстанцией, как «первичный существенный акт природного, человеческого, органического тела, благодаря которому человек живет, ощущает и понимает, свободно и сознательно совершая все поступки, и притом по собственному выбору»{907}. Из этого определения мы можем умозаключить, что эта разумная душа включает в себя силы и выполняет обязанности двух других{908}, которые в ней содержатся, и что все три способности составляют одну душу, которая сама по себе не является органической, хотя и находится во всех частях тела; будучи сама по себе бесплотна, она, используя их органы, воздействует через них. Сама душа разделена на две главные части, раличающиеся не по сущности, а по выполняемым обязанностям: понимание, которое не что иное, как способность умственного постижения, и волю, которая не что иное, как способность разумного движения; сим двоим подчинены и повинуются все прочие разумные способности.

ПОДРАЗДЕЛ X О понимании{909}

«Понимание — это способность души, благодаря которой, обладая определенными врожденными сведениями и начатками умений, мы постигаем, знаем, помним и судим как о единичном, так и о всеобщем; это осознанное действие, с помощью которого она судит о своих собственных действиях и проверяет их»[1009]. Это определение делает очевидными три отличия между человеком и животным (помимо его главного назначения, которое состоит в том, чтобы предвидеть и судить обо всем, что оно совершает без помощи какого бы то ни было орудия или органа). Первое из этих отличий — чувство постигает только единичное, а понимание — всеобщее. Второе — чувство не обладает никакими врожденными представлениями. Третье — животные не способны размышлять о самих себе. Пчелы, разумеется, создают искусные и тщательные сооружения, и то же самое можно сказать о других существах, но, завершив свой труд, они не в состоянии судить о сделанном. Объектом понимания является Господь, Ens <буквально «сущность», «сущее»>, вся природа и все, что должно быть постигнуто, причем постижение это происходит постепенно. Первоначальным побуждающим к постижению объектом являются вещи, воспринимаемые ощущением; затем разум, с помощью рассуждения, выясняет материальную субстанцию, а уж основываясь на этом — и духовную. Понимание, по мнению некоторых, включает в себя такие действия, как предположение, проверка, классификация, истолкование, доказательства, память (которую кое-кто включает в вымысел) и, наконец, вывод. Обычно в понимании различают два начала — активное и пассивное, созерцательное и практическое, обусловленное привычкой или приобретенное действиями, простое и сложное. К деятельному относят то, что называют сообразительностью человека, его проницательностью или остротой ума, сметливостью и выдумкой, когда человек придумывает что-то сам по себе, без наставника, или изучает то, что ему внове; деятельное понимание обобщает умопостижимые разновидности вещей, почерпнутые из фантазии, и передает их пассивному пониманию, ибо «в понимании нет ничего такого, что не было бы воспринято первоначально в ощущении»[1010]. Деятельное начало судит обо всем, что воображение почерпнуло из ощущений, и решает — истинно оно или ложно, и, лишь вынеся суждение, передает его пассивному на сохранение. Деятельное — это врач или наставник, а пассивное — это ученик, и его назначение сохранять и в дальнейшем судить о вещах, вверенных его попечению; поначалу оно словно вощеная дощечка, на которой еще не писали или стерли прежнее, и способно вместить все формы и понятия. Так вот эти понятия двоякого рода — приобретенные действием и обусловленные склонностями; в результате действий мы вырабатываем понятия и постигаем вещи, а склонности определяют устойчивые знания и представления, коими мы можем воспользоваться, когда нам вздумается. Некоторые насчитывают до восьми видов последних: чувство, опыт, осведомленность, вера, подозрение, заблуждение, мнение, наука, к которым присовокупляют еще искусство, благоразумие, мудрость, равно как и синтерезис[1011], dictamen rationis [внушения разума], совесть; так что всего насчитывается четырнадцать видов понимания, часть из коих — врожденные, как три упомянутых в конце, а другие приобретены с помощью наставлений, обучения и практики. Платон внушает, что все они врожденные; Аристотель насчитывает лишь пять разумных привычек: две умозрительных — понимание основополагающих начал и наука умозаключений; две практические — благоразумие, чья цель — практическое осуществление, и искусство создавать, и, наконец, мудрость, охватывающую все, добытое практикой и опытом, все наши представления и склонности. Однако при таком разделении у Аристотеля (если счесть его справедливым) — это все равно что прецедент; коль скоро три из наших представлений — врожденные и пять — приобретенные, тогда все остальные, выходит, ошибочны, несовершенны и при более строгой проверке исключаются. Мне следовало бы остановиться на всем этом более пространно, но предмет моей книги не позволяет этого. Я укажу только на три из них, поскольку они более необходимы для моих последующих рассуждений.

Синтерезис, или более чистая часть нашего сознания, — это врожденная склонность, и она означает «способность хранить законы Господа и природы, различать добро и зло». И, как считают наши богословы, она заключается скорее в понимании, нежели в воле. Она представляет собой главное суждение в практическом силлогизме. Dictamen rationis [Диктат разума] — вот что склоняет нас творить добро или зло, он — второстепенен в силлогизме. А совесть одобряет добро или зло, оправдывая или осуждая наши поступки, она — вывод силлогизма, как в хорошо известном примере с римлянином Регулом{910}, который был взят в плен карфагенцами; они согласились отпустить его в Рим с условием, что он должен либо уплатить за свое освобождение выкуп, либо возвратиться в плен. Синтерезис предлагает вопрос: следует ли Регулу исполнить данное им слово, клятву, обещание, хотя он дал его врагам, и как требует того благочестие и согласно закону природы. «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой»[1012]{911}. Dictamen применяет это правило к нему самому и внушает ему такой или примерно такой вывод: «Регул, ведь ты не хотел бы, чтобы другой человек нарушил свою клятву или данное тебе обещание»; а совесть заключает: «А посему, Регул, ты должен честно исполнить свое обещание и сдержать свою клятву». Я остановлюсь на этом при рассмотрении Религиозной меланхолии{912}.

ПОДРАЗДЕЛ XI О воле{913}

Воля — это другая способность мыслящей души, «которая домогается или избегает того, о чем она вынесла перед тем свое суждение и что постигла с помощью понимания»[1013]. Если это благо, она его одобряет, а если зло — испытывает к нему отвращение, следовательно, ее объектом является добро или зло. Аристотель{914} называет это разумным желанием, ибо, точно так же, как чувственные желания влекут нас к благому или скверному, правят и направляют нас при помощи чувств, так и в этом случае нас влечет рассудок. Кроме того, чувственное желание устремлено к отдельному объекту, хорошему или скверному, а духовное — ко всеобщему, первое ценит только услаждающее и приятное, а второе — добродетельное. А еще помимо этого они различаются также и в свободе проявления. Чувственное влечение, если оно зрит объект, заключающий в себе удобное для него благо, не может не желать его, а если зло — не может не бежать его, умственное желание — свободно по своей сущности, «и сколь бы ни была эта сущность ныне искажена, неразборчива и пала в сравнении с прежним своим совершенством, а все же в некоторых своих действиях она все еще вольна»[1014], как, к примеру, ходить, гулять, двигаться в свое удовольствие и решать, пойдет ли это на пользу или нет, добиваться этого или же нет. В противном случае напрасны были бы все законы, обсуждения, увещевания, советы, предписания, награды, посулы, угрозы и наказания, и тогда Господу следовало бы быть творцом греха. Однако в вещах духовных мы не жаждем никакого блага[1015]{915} и склоняемся к дурному (разве только что, если бы мы возродились заново и нашим вожатым был бы дух); нас подстрекают природная похотливость, и происходит αταξια, расстройство всех наших способностей, «вся наша воля отвращается от Бога и его закона»[1016], притом не только в природных вещах, таких, как еда, питье, похоть, которые мы, очертя голову, стремимся удовлетворить, увлекаемые нашим темпераментом и непомерным вожделением,

мы не способны ему противостоять, наши вожделения порочны изначально, в нашем сердце зло, обиталище наших влечений, оно берет в плен и подавляет нашу волю, а посему, поступая по своей охоте, мы отвращаемся от Бога и добродетели; мы безнравственны от природы, но еще хуже по невежеству своему[1018], лукавству, воспитанию или по обыкновению; мы усваиваем множество скверных привычек, позволяя им господствовать и тиранствовать над нами, а дьявол всегда тут же под рукой со своими пагубными внушениями, дабы искусить нашу растленную волю на какой-нибудь скверный поступок и ускорить нашу погибель, если только наша воля не будет отвращена и вновь приведена в равновесие какими-нибудь божественными заповедями и добрыми движениями души, которые не раз удерживают, препятствуют и останавливают нас, когда мы во весь опор устремляемся по стезе порока. Так преодолел себя Давид{916}, хотя и мог воспользоваться своим преимуществом над Саулом. С одной стороны, словно два неистовых врага, одолевали его жажда мести и злоба, но с другой — удерживали честность, вера и страх Божий.

Действия воли выражаются двумя словами — velle и nolle — желать и не желать, — и они включают в себя все, и хорошее, и плохое, смотря по тому, как ими распоряжались, ибо некоторые из этих действий совершались безвозбранно сами собой; и хотя стоики полностью это отрицают и склонны рассматривать все происходящее как неминуемое следствие судьбы, налагающей на нас фатальную необходимость, которой мы не в силах противостоять, но мы тем не менее все же говорим, что во всем, касающемся нас самих, наша воля свободна, и, как бы там ни было, есть вещи непредвиденные (относящиеся к предустановленному умыслу Господа), которые неизбежны и необходимы{917}. Некоторые другие действия воли осуществляются низшими повинующимися ей силами, как, к примеру, чувственным и двигательным желанием, таким, как открыть глаза, пойти туда или сюда, не трогать книгу, говорить прекрасно или отвратительно; однако это желание неоднократно бунтует в нас, и его невозможно удержать в пределах границ здравомыслия и воздержности. Воля, как я уже говорил, некогда прекрасно уживалась с рассудком, и между ними были полное единодушие и гармония, но ныне эта гармония разрушена, и они нередко пребывают в разладе друг с другом, рассудок подавлен страстью; Fertur equis auriga, nec audit currus habenas [Возница увлечен этим вихрем, и кони не повинуются больше его поводьям]; это подобно множеству диких лощадей, умчавших карету, — обуздать их уже невозможно{918}. Нам прекрасно известно, что есть благо, но мы не хотим творить его, и, как было сказано ею,

Похоть советует одно, а рассудок — другое, и человек раздираем новым противоречием

Мы не в силах этому противостоять, и, как признается своей кормилице Федра: quae loqueris, vera sunt, sed furor suggerit sequi pejora[1021] [то, что ты говоришь, справедливо, и все же моя страсть влечет меня к худшему], — как хорошо и справедливо сказано; она признает это, но непреоборимая страсть и неистовство принуждают ее поступать вопреки всему. Так и Давид понимал всю мерзость содеянного им; понимал, сколь отвратительным, бесчестным и вопиющим грехом было прелюбодеяние, и все же, несмотря на все это, он хотел совершить убийство, дабы отнять чужую жену, вынужденный вопреки рассудку и религии повиноваться своему желанию{919}.

Эти природные и растительные силы отнюдь не находятся под началом у воли, ибо, «кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»{920}. Другие же могут, но не делают этого, и отсюда проистекают все эти своевольные страсти, неукротимые душевные волнения и столь частые порочные влечения, привычки, смертельные недуги, а все потому, что мы чересчур потворствуем нашему влечению и, подобно многим животным, следуем нашим наклонностям. Существуют лишь два основных состояния — добродетель и порок; определением их особенностей, пространным описанием их отличительных признаков и разновидностей занимается этика, и это же служит, разумеется, предметом нравственной философии.

ПОДРАЗДЕЛ I Определение Меланхолии, ее название, различия

Коротко рассмотрев строение человеческого тела и души, дабы подготовить вас к последующему, я могу теперь свободно перейти к доступному для умственных способностей большинства людей изложению намеченного мной предмета и после множества околичностей внятно определить, что такое меланхолия, объяснить ее название и различия. Название определяется ее сущностью, и болезнь обозначена так, исходя из ее материальной причины, то есть, как сказано на сей счет у Брюэля{921}, Μελανχολια quasi Μελανια χολη, от черной желчи. Является ли это причиной или следствием, болезнью или ее симптомом, предоставим решать Донато Альтомари и Сальвиану{922}, — спорить по этому поводу я не собираюсь. Существует несколько ее описаний, обозначений и определений. Фракасторий во второй книге, посвященной Разуму, называет меланхоликами тех, «на кого избыток испорченной черной желчи оказал столь пагубное воздействие, что они вследствие этого обезумели и ведут себя в большинстве случаев безрассудно или, по крайней мере, во всем что касается выбора, воли и других очевидных проявлений понимания»[1022]. Меланелий{923}, основываясь на трудах Галена, Руфуса{924} и Аэция, характеризует ее как «скверную болезнь, которая отличается раздражительностью, низводящей человека до животного состояния»[1023], а сам Гален считает ее «следствием какого-то изъяна или заражения средней части головы»{925}, определяя ее по пораженному органу, с чем согласны и Геркулес Саксонский (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16])[1024], называющий эту болезнь «расстройством главных функций» этого органа, а также Фуксий (lib. I, cap. 23 [КБ> кн. I, гл. 23]), Арнальд{926} (Breviar., lib. I, cap. 18 [Краткое изложение, кн. I, гл. 18]), Гвианери и другие, а Павел <Эгинета. Medicina, 3. — КБ> добавляет, что она является «вызванной черной желчью». Али Аббас{927} просто называет ее «смятением рассудка», Аретей — «непрерывной душевной мукой, вызванной сосредоточенностью на чем-то одном, но без лихорадки»[1025]; однако это его определение поносит Меркуриалис (de affect. cap., lib. I, cap. 10 [об умственных расстройствах, кн. I, гл. 10 <в сочинении «Medicina practica». — КБ>]), хотя Элиан Монтальт, напротив того, защищает мнение Аретея, считая его обоснованным и верным{928}. Что же до обычного распространенного мнения, то оно определяет эту болезнь как «своего рода умственное расстройство, сопровождающееся всегдашними своими спутниками — страхом и печалью, притом без всякого очевидного повода, но протекает без лихорадки». Так считают Лауренций (cap. 4 [гл. 4]), Пизон (lib. I, cap. 43{929} [кн. I, гл. 43]), Донато Альтомари (Art. Medic, cap. 7 [Искусство врачевания, гл. 7]), Гиачини{930}, in com. in lib. 9 Rhasis ad Almansor, cap. 15 [в комментарии к 9-й кн. «Альманзора» Разиса, гл. 15], Валезий (Exerc. 17. [Упражнения, 17]), Фуксий (Institut. 13, sec. I, cap. 11 [Наставления, 13, раздел I, гл. 11]) и другие, однако с этим широко распространенным определением, одобряемым, во всяком случае большинством, отнюдь не склонен соглашаться Геркулес Саксонский[1026], как и Давид Крузий (Theat. morb. herm<etico>hippocraticum, lib. 2, cap. 6 [Обозрение скрытых недугов, кн. II, гл. 6]); последний считает его недостаточным, так как в нем «скорее отмечено то, чем меланхолия не является, нежели то, что она есть такое»[1027], поскольку при этом упускаются из виду такие характерные ее особенности, как фантазия и понимание, впрочем, я уже перешел к частностям. Ее summum genus [крайнее проявление] — расстройство или «угнетенность ума» — говорит Аретей, или, как уточняет Геркулес Саксонский, «главного органа», дабы отличить ее тем от судорог, паралича и тех болезней, которые относятся к внешним чувствам и движениям; и еще — «угнетенное состояние», дабы отличить ее от безумия и сумасшествия[1028] (а Монтальт с той же целью определяет ее, как angor animi [душевную тоску]), ибо при этих последних умственные способности не подавлены, а скорее разрушены; к этому все присовокупляют также, что меланхолии «не свойственно лихорадочное состояние», с тем чтобы отделить ее от бреда и от той меланхолии, которая бывает при чумной горячке. «Страх и печаль» — вот что отличает ее от безумия; и, наконец, к этому добавляют, что она «беспричинна», дабы подчеркнуть тем ее своеобразие, отличающее ее от всех других, обычных проявлений страха и печали. Мы соответственно относим к ней такое умственное расстройство, как характеризует его Лауренций, «когда какая-либо из главных способностей ума — воображение или рассудок повреждены, как это наблюдается у всех меланхоликов»[1029]. Она не сопровождается лихорадкой, поскольку вызывающая это состояние влага по большей части холодная и сухая, в противовес гнилостной. Страх и печаль — вот преимущественно отличительные признаки и неразлучные спутники меланхолии, однако отнюдь не всегда, как справедливо напоминает об исключениях Геркулес Саксонский (tract. posthumo de Melancholia, cap. 2 [в посмертном трактате о меланхолии, гл. 2]), ибо для некоторых это самое приятное состояние, как, например, для тех, кто по большей части смеется, а некоторым, с другой стороны, опять-таки присуща немалая смелость, и они не ведают ни страха, ни горя, как об этом будет сказано в дальнейшем.

ПОДРАЗДЕЛ II О пораженном органе. О самом недуге. О других подверженных ему органах

Среди пишущих об этом предмете я обнаружил некоторые разногласия относительно того, какой именно орган поражает преимущественно этот недуг — то ли это мозг, или сердце, или какая-нибудь другая часть организма. Большинство сходится на том, что это мозг, ибо, будучи своего рода умственным расстройством, недуг не может проявить себя иначе, как поразив мозг, поскольку это соответствующий ему орган или по существующей между ними общности, или по самой их сущности[1030], но проявляет себя этот недуг не в его желудочках и не в виде каких-либо препятствий в них, ибо в таком случае это привело бы к апоплексии или эпилепсии, как справедливо замечает Лауренций[1031]{931}, а проявляется он в холодном сухом расстройстве самой субстанции мозга, которая, будучи поражена, становится либо слишком холодной, либо слишком сухой, или же слишком горячей, как, например, у сумасшедших или тех, кто к этому предрасположен, что подтверждают Гиппократ[1032], Гален, арабы и большинство наших современных авторов. Марко дельи Одди{932} (ссылающийся в своих рекомендациях на Гильдесгейма[1033]), как и пять других цитируемых там авторов, придерживаются противоположного мнения, поскольку страх и печаль, относящиеся к страстям, располагаются в сердце. Однако на это возражение исчерпывающе ответил Монтальт[1034], который не отрицает, что сердце (как доказывает, основываясь на Галене[1035], Меланелий) бывает поражено по причине своего расположения по соседству, как, впрочем, и грудобрюшная преграда и многие другие органы. Они действительно compati [сочувственны друг другу] и в соответствии с законами природы испытывают взаимное расположение, однако поскольку болезнь эта вызвана предваряющим ее воображением вкупе с желанием, коим повинуются жизненные силы, являющиеся подданными этих главных органов, то мозг неизбежно должен быть поражен ею в первую очередь, ведь он — местонахождение рассудка, а уж потом, вслед за ним, и сердце как местонахождение чувства. Этот вопрос подвергли тщательному обсуждению Капиваччи[1036] и Меркуриалис, и оба они умозаключили, что прежде других этой болезни подвержена внутренняя часть мозга, а уж оттуда она передается сердцу и низшим органам, которые сочувственны и приходят поэтому в чрезвычайное расстройство, особенно если это наступает по согласию и побуждающие причины исходят от желудка или из брюшной полости — myrach, как называют ее арабы, — а тогда уж затронуто все тело, печень, и селезенка, которая редко от этого избавлена[1037], и выходное отверстие желудка, и вены брыжейки, и пр. Ведь наше тело подобно часам: стоит только одному колесику нарушить свой ход, как все приходит в расстройство и страдает весь механизм; с таким же восхитительным искусством и гармонией, с такими же совершенными пропорциями создан и человек, как это изящно объяснил в своей «Басне о человеке» Луи Вив{933}.

Почти столько же сомнений возникает и относительно того, что именно поражает этот недуг[1038] — лишь одно воображение или же разум, а может, и то, и другое. Геркулес Саксонский доказывает, основываясь на Галене, Аэцие и Альтомари, что повреждено при этом одно лишь воображение[1039]. Такого же мнения придерживается и Брюэль. А вот Монтальт во второй главе, посвященной Меланхолии, оспаривает это утверждение и приводит множество примеров в доказательство обратного, как, например, в случае с человеком, считавшим себя моллюском, или с одной монахиней, или еще с одним впавшим в отчаяние монахом, который считал, будто он осужден на вечные муки, и которого невозможно было переубедить{934}; следовательно, изъян, считает Монтальт, заключается в разуме в такой же мере, как и в воображении, коль скоро он не исправляет это заблуждение; разум и воображение довольно часто самоустраняются и допускают множество нелепых и смехотворных вещей. Почему бы разуму в таком случае не изобличить ложное мнение, не переубедить, коль скоро наша воля свободна? А посему Авиценна считает, что поражено и то, и другое[1040], под чем подписывается большинство арабов. Той же точки зрения придерживаются Аретей[1041], Гордоний[1042], Гвианери и другие. В завершение этого спора скажем, что никто не сомневается насчет воображения, полагая, что в данном случае оно повреждено и подвержено вредному воздействию; что же до рассудка, то я решаю согласно с врачом из Падуи Альберто Боттони[1043]{935}, что болезнь коренится «сначала в воображении, а уж потом в разуме, в случае если болезнь застарелая или более или менее продолжительная», однако лишь в качестве побочного следствия, как добавляет Геркулес Саксонский: «Вера, способность выражать свое мнение, рассуждать, умозаключать — все они время от времени приходят в расстройство по вине воображения»[1044].

В добавление к поврежденному органу я могу здесь присовокупить еще и другие моменты, о коих будет более уместно говорить в другом месте, лишь обозначив их здесь. Я имею в виду тех, в чьем гороскопе отмечено неблагоприятное расположение Луны, Сатурна и Меркурия, или живущих в чересчур холодном или чересчур жарком климате, или же имеющих меланхолических родителей, тех, кого мучает одна из таких шести противных природе вещей, как мрачность или чрезмерно сангвинический темперамент, у кого слишком маленькая голова[1045], у кого горячее сердце, влажный мозг, горячая печень и холодный желудок, кто долго болел, кто по природе своей склонен к одиночеству, великих ученых, чрезмерно предающихся размышлениям, ведущих созерцательную жизнь, — вот те, кто более всего подвержен меланхолии. Ей подвластны оба пола, однако мужчины чаще женщин, хотя у последних она принимает куда более неистовые формы и причиняет им больше страданий[1046]. Из времен года наиболее меланхолична осень. Из периодов жизни — старость, для которой меланхолия — естественное и почти неотъемлемое свойство, но этот искусственный недуг чаще всего присущ людям среднего возраста[1047]. Некоторые относят ее к сорока, Гариопонт{936} — к тридцати, Юбер{937} считает, что от этой случайности не избавлены ни молодые, ни старые. Дениел Зеннерт{938}, основываясь на обычном опыте, включает в это число людей любого сорта, in omnibus omnimo corporibus cujuscunque constitutionis dominatur[1048] [она набрасывается на любого человека, какого бы он ни был темперамента]. Аэций и Аретей[1049] присовокупляют к их числу «не только неудовлетворенных, страстных и несчастных, смуглолицых и чернокожих, но и самых что ни на есть жизнерадостных и веселых, насмешников и в высшей степени румяных»[1050]. «Обычно, — говорит Разис, — этому чаще других подвержены самые обаятельные умы и самые благородные души»[1051]; во всяком случае, я не могу исключить из их числа ни одного темперамента, жизненного положения, пола или возраста, кроме разве дураков[1052] и стоиков, которые, согласно Синезию[1053], никогда не бывают подвержены каким бы то ни было страстям, но подобно цикаде Анакреонта{939}, sine sanguine et dolore; similes fere diis sunt [не обладая ни плотью, ни кровью, не ведают боли и подобны богам]. Эразм исключает из этого меланхолического перечня дураков, поскольку у них по большей части влажные мозги и легкомысленные сердца; «они свободны от честолюбия, зависти, стыда и страха, им неведомы угрызения совести, их не терзают заботы, коим мы подвержены в течение всей нашей жизни»[1054].

ПОДРАЗДЕЛ III О меланхолическом веществе

Существуют немалые разногласия между Авиценной и Галеном относительно самого меланхолического вещества, о чем вы можете прочесть в «Противоречиях» Кардано[1055]{940}, в «Диспутах» Валезия[1056], у Монтана, Проспера Калена, Капиваччи, Брайта[1057], Фичино[1058], либо сочинивших по этому поводу целые трактаты, либо подробно останавливающихся на этом предмете в различных своих трудах. «Что такое эта жидкость, каков ее источник и каким образом она зарождается в теле, — ни Гален, ни какой-либо другой древний автор не оставили нам достаточных суждений»[1059], — как считает, например, Гиачини; однако у современных нам авторов тоже нет на сей счет согласия. Как полагает в своих «Советах» Монтан, меланхолия бывает вещественной и нематериальной; такого же мнения придерживается и Аркулан. Вещественная — это один из четырех уже упоминавшихся выше юморов (или жидкостей); она — от природы, а нематериальная, или случайная, приобретенная, избыточная, она — не от природы, а искусственная; эту последнюю Геркулес Саксонский склонен считать присущей только жизненным силам и проистекающей от нарушения равновесия в сторону «горячего, холодного, сухого или влажного, она не материальна и изменяет рассудок и его деятельность»[1060]. Что же до Парацельса, то он полностью отвергает и высмеивает такое деление четырех юморов, или темпераментов, однако наши последователи Галена обычно одобряют эту точку зрения, присоединяясь к вышеприведенным словам Монтана.

Что касается меланхолии материальной, то она бывает либо простой, либо смешанной; при такой меланхолии нарушается количество или качество; она разнится в зависимости от своего месторасположения, будь то мозг, селезенка, вены брыжейки, сердце, матка или желудок, или же от соотношения смешанных друг с другом вышеупомянутых четырех природных влаг или четырех неприродных желчных юморов, поскольку у них разный состав и смесь. Если природная, естественная меланхолия, холодная и сухая, чрезмерно накапливается в теле, так что «ее становится больше, чем тело способно вынести, то в нем неизбежно нарушается равновесие, — говорит Фавентин, — и оно заболевает»[1061]; и точно такое же следствие вызывает другая — неестественная: если тело подвергнется вредоносному воздействию, будь то горячей желчи или крови, последствия будут те же самые, как и в том случае, настаивает Монтальт, когда это вызвано воспалением жидкостей, большей частью горячих и сухих. Я обнаруживаю некоторые расхождения в отношении цвета и температуры в зависимости от того, может ли это меланхолическое вещество быть порождением всех четырех жидкостей. Гален считает, что оно может быть порождено только тремя из них, исключая флегму, или слизь, и справедливость этого утверждения решительно поддерживают Валезий и Манард[1062]{941}, точно так же, как и Фуксий[1063], Монтальт и Монтан[1064]. Возможно ли, говорят они, чтобы белое превратилось в черное?{942} Однако Геркулес Саксонский (lib. post. de melan. cap. 8 [посмертная кн. о меланхолии, гл. 8]) и Кардано[1065] держатся противоположного мнения (это вещество, считают они, может быть порождено и флегмой, но только это происходит крайне редко); сходное мнение выражают и Гвианери[1066], Лауренций (cap. 1 [гл. 1]), Меланхтон в своей книге de Anima [о Душе], в главе о юморах; он называет такую меланхолию asininam, то есть тупой, скотской, и говорит, что сам был тому свидетелем, и то же самое полагает Уэккер[1067]. От воспаленной меланхолической жидкости возникает одна, от желчи — другая, притом самая животная, а от флегмы — третья, унылая, а последняя — от крови, она — наилучшая. Некоторые из перечисленных — холодные и сухие, другие — горячие и сухие, разнясь друг от друга в зависимости от их смешения и по мере их распространения и ослабевания[1068]. И, конечно же, как заключает Родерик а Фонсека{943} (cons. 12, lib. 1 [кн. I, консультация 12]), сукровица и сыворочные вещества, сгущаясь, превращаются в флегму, флегма перерождается в желчь, а воспалившаяся желчь становится aeruginosa melancholia [разлагающейся черной желчью] подобно тому, как из чистейшего, но забродившего вина получается уксус или вследствие испарения более чистого спирта он становится кислым и едким, а от раздражающей едкости этой жидкости проистекают частые бессонницы, тревожные мысли и сны и т. д., так что я прихожу к прежнему своему заключению. Если жидкость холодная и сухая, говорит Фавентин, она «становится причиной слабоумия и проявляется в более мягких симптомах, если же она горячая, то больные ведут себя безрассудно, у них начинается бред сумасшедшего или склонность к нему»[1069]. Если же разгорячен мозг, то разгорячены и животные силы; это вызывает неистовое безумие, а оно — неистовые поступки, если же он холодный — тогда наступает лишь отупение и слабоумие (Капиваччи)[1070]. Цвет этой смеси сходным образом меняется соответственно самой этой смеси, от того, холодная она или горячая, поэтому она временами черная, а временами нет»[1071] (Альтомари). То же самое утверждают, основываясь на Галене, Меланелий, а также в своей книге о Меланхолии (если она действительно принадлежит ему){944} Гиппократ, который приводит в пример горящий уголь: когда он раскален — сверкает, а в холодном виде — черен, и это же присуще юмору[1072]. Разнообразие самого меланхолического вещества порождает и разнообразие последствий. Если оно находится внутри организма и не затронуто разложением, тогда оно вызывает черную желтуху[1073]; если же оно разложилось — четырехдневную перемежающуюся лихорадку, если же проступает наружу, на кожу, — тогда проказу, если же переходит на различные части тела — тогда несколько болезней, таких, как перхоть, например, и другие. Если же оно тревожит мозг, как это происходит, когда оно являет собой разнообразную смесь, тогда оно порождает несколько видов безумия или слабоумия, но об этом в соответствующем месте.

ПОДРАЗДЕЛ IV О разновидностях или видах Меланхолии

Коль скоро само вещество меланхолии столь разнообразное и смешанное, возможно ли тогда, чтобы ее разновидности не были точно так же разнообразны и перемешанны? Многие писатели, как нового времени, так и древние, такие, как, к примеру, Герний[1074], Гвианери, Гордоний, Саллюстий Сальвиан, Язон Пратенций, Савонарола, довольно путано рассуждали о ней. Смешивая меланхолию с сумасшествием, они склонны считать сумасшествие не чем иным, как меланхолией, но только более глубокой, отличающейся, как я уже сказал, только степенью тяжести. Некоторые, как, например, Руф Эфезий из древних писателей, а также Константин Африканский{945}, Ареций, Аврелиан[1075], Павел Эгинета, считают, что существуют две их разновидности; другие же признают, что их существует множество, но не пытаются их определить, как, например, Аэций в своем «Tetrabiblos»[1076], Авиценна[1077] (lib. 3 [кн. III]), Аркулан (cap. 16, in 9 Rhasis [гл. 16 в комментарии к 9-й гл. Разиса]), Монтан (Med. Part. I [Медицина, часть I]). «Если воспалится естественная меланхолия, это будет один ее вид, если же кровь — тогда другой, если желчь — третий, отличающийся от первого, и сколько существует на свете людей, столько же мнений существует и относительно числа этих видов»[1078]. Геркулес Саксонский устанавливает два вида: «материальный и нематериальный, один, происходящий от одних только жизненных сил, другой — от жидкостей и тех же жизненных сил»[1079]. Савонарола (rub. 11, tract. 6, cap. 1, de aegritud. capitis [раздел 11, трактат 6, гл. 1, о болезнях головы]) склонен был считать, что число их бесконечно: один вид происходит от брюшной полости и называется мирач — от арабского myrachialis, а другой — желудочный, отсюда и его название — stomachalis, а еще от печени, сердца, матки, геморроя: «одни начинаются, другие проходят»[1080]. Ему вторит Меланхтон[1081]: «Поскольку каждая из жидкостей, или, иначе, юморов, по-разному воспаляется и смешивается, то и характер меланхолии различен», — но то, что все перечисленные мной люди относят к разновидностям этой болезни, следует, мне кажется, понимать как ее различные симптомы, и именно таким образом истолковывает это сам Аркулан[1082]: бесконечное разнообразие видов, id est, есть на самом деле разнообразие симптомов, и именно в этом смысле, как признает в своих «Медицинских определениях» Жан де Горрис{946}, разновидности бесконечны, однако их можно свести к заболеваниям троякого рода в зависимости от их расположения: на головную, телесную иипохондрическую. Такое тройное разделение одобрял и Гиппократ в своей книге о меланхолии (если она принадлежит ему, в чем многие сомневаются), а также Гален (lib. de loc. affectis, cap. 6, Александр <из Тралл> (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16]), Разис (lib. I, Continent., Tract. 9, lib. I, cap. 16 [кн. I, Основы, трактат 9, кн. I, гл. 16]), Авиценна и большинство наших новых писателей. Эуофил Эраст{947} различает только два ее вида: один — постоянная, это головная меланхолия, а другой — прерывистая, то есть которая наступает и проходит приступами; этот второй вид Эраст тоже, в свою очередь, разделяет на два подвида, так что в итоге все сводится к тому же самому. Некоторые опять же вместе с Родериком а Кастро намечают четыре или пять таких видов (de morbis mulier. lib. 2, cap. 3 [о болезнях женщин, кн. II, гл. 3]), и Луис Меркадо{948}, который в своей второй книге de mulier: affect., cap. 4 [о женских болезнях, гл. 4] склонен различать меланхолию монахинь, вдов и особенно старых дев, считая, что это особые виды меланхолии, отличные от прочих; некоторые же готовы включить в этот разряд еще и фанатиков, одержимых и бесноватых, прибавляя к первому из этих трех еще и любовную меланхолию[1083], а также мизантропию. Но все же наиболее общепринятым является разделение на три вида. Единственной причиной первого из них служат мозговые нарушения, поэтому она и называется головной меланхолией; второй вид соответственно проистекает от строения всего тела, когда весь его склад меланхоличен; источники же третьего вида — кишечник, печень, селезенка или еще пленка, называемая брыжеечной, которую именуют гипохондрической или меланхолией, вызванной ветрами, ее-то Лауренций[1084] как раз и подразделяет на три подвида в зависимости от названных выше трех органов — гепатитной, селезеночной или желчной и брыжеечной. Любовную меланхолию, которую Авиценна называет ilishi, и ликантропию, которую он называет cucubuthe, обычно относят к головной меланхолии, но об этой последней, которую Герард де Соло{949} называет любовной, а еще чаще рыцарской меланхолией, а также о меланхолии религиозной и еще virginum et viduarum [старых дев и вдов] — на существовании этих видов настаивают Род. а Кастро и Меркадо — и прочих видах любовной меланхолии я буду говорить в моей третьей части. Что же до трех упомянутых ранее видов, то они станут предметом моих ближайших рассуждений, и я подвергну сейчас тщательному рассмотрению все их причины, симптомы, лечение, как в целом, так и в отдельности, дабы каждый, кто хоть в какой-то мере поражен этим недугом, МОГ ИССЛЕДОВАТЬ ЕГО В СЕБЕ САМОМ И ПРИМЕНИТЬ К НЕМУ НЕОБХОДИМЫЕ ЛЕКАРСТВА.

Должен признаться, что отличить эти три вида один от другого, обозначить их различные причины, симптомы и лечение при том, что они так часто перемешаны друг с другом и им присуще такое сходство, что даже самые внимательные врачи едва в состоянии их различить и то и дело путают их с другими недугами, вследствие чего даже у самых опытных из них опускаются руки, — дело весьма нелегкое. Так, Монтан (consil. 26 [совет 26]) приводит в качестве примера пациента, страдавшего от этой меланхолии и одновременно от caninus appetitus [собачьего аппетита], а также еще и от головокружений (consil. 23 [совет 23]); Юлий Цезарь Клодин{950} упоминает другого, у которого были еще и желчекаменная болезнь, подагра и разлитие желчи[1085]; Тринкавелли приводит случай, когда она сочеталась с лихорадкой, разлитием желчи и тем же caninus appetitus и т. д. Паоло Реголини[1086]{951}, выдающийся врач своего времени, когда с ним советовались по этому поводу, бывал настолько озадачен подобным смешением симптомов, что не знал, к какому виду меланхолии ее отнести. Тринкавелли[1087], Фаллопио и Фраканзано{952} — прославленные итальянские врачи, когда к ним обратились по поводу одного и того же человека, высказали три разных мнения. А в другом случае Тринкавелли, когда его спросили, что он думает относительно одного юноши, которого его попросили осмотреть, чистосердечно признался, что тот, конечно, меланхолик, но к какому роду его отнести, понятия не имеет. В его семнадцатой консультации можно обнаружить сходные разногласия в случае с одним монахом-меланхоликом. Симптомы, которые другие относили на счет поврежденных органов и юморов, Геркулес Саксонский[1088] полностью приписывал расстройству душевных сил, то есть уже упоминавшимся мной причинам нематериальным. Врачи подчас не в состоянии отличить эту болезнь от других. В своих «Консультациях» (sect. 3, consil. 5 [раздел 3, консультация 5]) Райнер Соленандер{953} повествует, как он и доктор Бранд оба сошлись во мнении, что пациент страдает от гипохондрической меланхолии, а доктор Матольд{954} считал, что это астма и ничего более. Соленандер и Гуариони[1089]{955}, приглашенные недавно в числе прочих к меланхолику герцогу Клевскому, так и не смогли определить, от какой именно меланхолии он страдает, или хотя бы в чем-то сойтись друг с другом во мнениях. Виды этой болезни до того взаимопереплетены, что, как свидетельствует в своем сорок четвертом совете польскому графу Цезарь Клодин, тот, по его суждению, «мучился от головной меланхолии, а также еще и от той, что проистекает от его организма в целом, то есть от двух причин одновременно»[1090]. А я мог бы привести примеры больных, у которых наблюдались три вида этой болезни semel et simul [все одновременно], тогда как у некоторых они проявлялись последовательно одна за другой. Так что относительно встречающихся у нас видов меланхолии я заключу так же, как многие политики, отвлеченно рассуждающие о совершенных формах государственного устройства в чистом виде[1091]{956}: монархии, аристократии и демократии; при таком умозрительном рассмотрении все они превосходны, однако на практике они лишь умеренно хороши и обычно встречаются в смешанном виде (как уведомляет нас Полибий[1092]); так было в Лакедемоне, в Древнем Риме, так обстоит дело и в нынешней Германии и во многих других странах. То, что толкуют в своих книгах о различных видах меланхолии врачи, немногого стоит, ибо в телах их пациентов все это обычно перемешано А посему при такой запутанности, разнообразии и приводящей в замешательство смеси симптомов и причин как тяжко лечить каждый из этих видов болезни отдельно, устанавливать какую-то определенность и различие среди такого множества случайностей и путаницы, когда крайне редко можно встретить хотя бы двух людей, пораженных per omnia [во всех отношениях] одним и тем же видом этого недуга! Признаюсь, это очень непросто, и все-таки, несмотря ни на что, я отважусь пробраться сквозь самую сердцевину этих затруднений и, руководствуясь в качестве ключа или путеводной нити трудами лучших писателей, выбраться из лабиринта сомнений и ошибок, а посему приступлю теперь к рассмотрению причин болезни.