Анатомия Меланхолии

ПОДРАЗДЕЛ I Телесные симптомы, или признаки, Меланхолии

Афинский художник Паррасий купил одного очень престарелого человека из числа тех, кого Филипп Македонский взял в плен в Олинтии, и привез на родину на продажу; доставя старика к себе в Афины, художник подверг его чрезвычайным истязаниям и пыткам, дабы, воспользовавшись этим примером, ярче представить муки и страдания Прометея, которого он как раз тогда собирался изобразить[2423]. Мне нет нужды ради такой же цели подвергать подобным мукам какого-нибудь несчастного меланхолика и вести себя столь варварски, бесчеловечно, быть таким же жестоким; симптомы недуга для меня достаточно ясны, очевидны и хорошо знакомы, так что нет никакой необходимости в столь тщательных наблюдениях и столь издалека добытых объектах; ведь они сами обнаруживают себя, добровольно себя выдают, это слишком частое и повсеместное явление, я встречаю их, куда бы я ни направлялся; они не в состоянии это скрыть, и мне незачем отправляться в дальние поиски, чтобы описать их.

Посему симптомы ее — либо всеобщие, либо особенные, говорит Гордоний (lib. med. cap. 19, part 2 [кн. медицины, гл. 19, часть 2]), присущие всему человеческому роду или отдельным людям[2424]; «некоторые признаки являются скрытыми, а некоторые — явными, некоторые заключены в теле, а некоторые — в рассудке, и они чрезвычайно разнообразны в зависимости от внутренних или внешних причин» (Капиваччи); или же они обусловлены влиянием звезд, согласно Джованни Понтано (de reb. coelest. lib. X, cap. 13 [о делах небесных, кн. X, гл. 13]), или небес, или же зависят от разнообразного смешения соков в организме (Фичино, lib. I, cap. 4 de sanit. tuenda [кн. I, гл. 4 о сохранении здоровья]). Поскольку они бывают горячие или холодные, свойственны нам от природы или искусственного происхождения, интенсивные и ослабленные, то Аэций усматривает именно в этом melancholica deliria multiformia, причину разнообразия меланхолических признаков. Лауренций приписывает это разнообразие несходству организмов, наслаждений, характеров, склонностей, продолжительности времени, и к тому же они бывают простые и смешанные с другими болезнями, а так как причины различны, то количество признаков должно быть почти бесконечно (Альтомар, cap. 7, art. med. [гл. 7, медицинское искусство]). И точно так же, как вино оказывает различное воздействие или растение Тортоколла, которое, как пишет Лауренций[2425]{1862}, «заставляет одних смеяться, других плакать, одних усыпляет, а другие от него пускаются в пляс, одни смеются, другие стенают или напиваются и пр.», так и эта наша меланхолическая жидкость проявляет себя различными признаками в различных сочетаниях.

Но дабы ограничить эти всеобщие симптомы, их можно свести к телесным и умственным. Самые обычные признаки, проявляющиеся в организме страдающих от меланхолии людей, таковы: холодные и сухие или же горячие и сухие, когда телесный сок в большей или меньшей мере разгорячен. Из этих первоначальных свойств возникает много других — вторичных[2426], таких, например, как цвет[2427] — темный, смуглый, бледный, красноватый и пр., а в некоторых случаях impense rubri [весьма красный], как отмечает, основываясь на Галене (lib. 3 de locis affectis), Монтальт (cap. 16 [гл. 16]), очень красный и багровый. Гиппократ в своей книге De insania et melan.[2428] [о безумии и меланхолии] дает следующий перечень этих признаков: страдающие меланхолией люди — худые, измученные, с ввалившимися глазами, старообразные, морщинистые, суровые, нередко страдающие от ветров и резей в животе или боли в желудке и частых отрыжек, с впалым животом и унылым, подавленными видом, с прямо свисающими бородой и усами, измученные звоном в ушах, головокружениями, очень кратким сном, да и то прерываемым ужасными или устрашающими сновидениями, или полной бессонницей[2429].

Те же самые симптомы повторяются и у Меланелия (в его книге о меланхолии, составленной из материалов, почерпнутых у Галена), Руфа, Аэция, Разиса, Гордония и более поздних авторов: «постоянные, кислые, вонючие отрыжки, как будто съеденная ими пища гниет в желудке или словно они ели рыбу, впалые животы, странные и прерывающиеся сны и множество фантастических видений, проплывающих перед их взором, головокружения, подверженность страхам и склонность к распутству»[2431]. Некоторые[2432] присовокупляют к числу обычных симптомов сильные сердцебиения, холодный пот, пульс, ощущаемый в различных частях тела, saltum in multis corporis partibus, своего рода зуд, говорит Лауренций, на поверхности кожи, напоминающий иногда укус мухи. Монтальт (cap. 21 [гл. 21]), как и Авиценна, включает еще в качестве признака остановившийся взгляд и частое моргание[2433], oculos habentes palpitantes, trauli, vehementer rubicundi, etc. (lib. III, fen. 1, tract. 4, cap. 18). И еще он заимствовал из «Афоризмов» Гиппократа утверждение о том, что они по большей части заикаются. Разис[2434] считает главным признаком «головную боль и сковывающую тяжесть, подкожную эмфизему, так же как и торопливую, запинающуюся речь, ввалившиеся глаза, толстые вены и широкие губы». У некоторых также, если болезнь зашла далеко, жесты и мимика чересчур развязны, они смеются, гримасничают, скалят зубы, бормочут, разговаривают сами с собой со странными ужимками и выражением лица, невнятными голосами и восклицаниями и пр. И хотя они обычно тощие, обросшие волосами и с угрюмыми физиономиями, до того измученные, что смотреть на них не так уж и приятно, по причине преследующих их постоянных опасений, горестей и досады, мрачности, уныния, медлительности, встревоженности, неспособности заняться каким-нибудь делом, а все-таки у них по большей части хорошая память, они обладают немалыми способностями и отличной восприимчивостью. Горячий и сухой мозг причиной того, что их донимает бессонница, Ingentes habent et crebras vigilias (Аретей), им свойственны частые и превосходящие всякую меру состояния бодрствования, вследствие чего они не спят иногда целый месяц кряду, а иногда и год. Геркулес Саксонский[2435] искренне уверял, что сам слыхал, как его мать клялась, будто семь месяцев подряд не смыкала глаз; Тринкавелли (tom. 3, cons. 16 [том 3, совет 16]) рассказывает об одной даме, бодрствовавшей пятьдесят дней, а у Скенкия упоминается другой пример, когда подобное состояние длилось два года, однако завершилось тем не менее без всякого вреда. Что же до естественных процессов, то аппетит у таких людей сильнее, нежели способность усваивать пищу, multa appetunt, pauca digerunt, как сказано у Разиса, они жаждут есть, но не в силах переварить. И хотя они «и в самом деле едят много, они тем не менее худые, у них болезненный, увядший вид, — говорит Аретей, — они измучены частыми запорами»[2436], несварением и засорением желудка, мокротой, отрыжками и пр. Пульс у них редкий и медленный за исключением сонной артерии, где он очень сильный[2437]; однако он изменяется соответственно охватившей их страсти или душевному волнению, как пространно доказано у Струция (Spigmaticae artis lib. 4, cap. 13){1863}. По правде говоря, при такого рода хронических заболеваниях пульс не следует чересчур принимать во внимание, поскольку, как отмечает Кратон[2438], на сей счет существует столько предрассудков и столько расхождений, у того же Галена, например, что он берет на себя поэтому смелость заявить, что наблюдать пульс или с его помощью что-либо понять у любого человека решительно невозможно.

Моча у такого рода больных большей частью бледная и слабо окрашенная, urina pauca, acris, biliosa (Аретей) и количество ее невелико; впрочем, по моему суждению, все это столь же недостоверно, как и все прочее, и чрезвычайно часто различно у разных людей и зависит от привычек и прочих случайностей, не принимаемых во внимание при хронических болезнях. «Экскременты у одних меланхоликов весьма обильны, у других же — невелики, поскольку большую роль здесь играет желчь»[2439], и отсюда проистекают ветры в желудке, сердцебиения, прерывистое дыхание и боли в сердце, а также нестерпимая тупость и душевное уныние. Испражнения у них, или, иначе говоря, стул, обычно твердый, у некоторых черный и скудный. В случае если поражено сердце или мозг, печень, селезенка, как это обычно бывает, то от них проистекает множество неудобств, множество сопутствующих недугов, таких, как явление всякого рода ночных призраков, апоплексия[2440], эпилепсия, головокружения, непрочный, прерывистый сон с кошмарами, неуместный хохот, слезы, вздохи, всхлипывания, застенчивость, румянец, дрожь, пот, обмороки и пр.[2441]. Все органы чувств находятся у них в расстройстве[2442]; им кажется, будто они видят, слышат, обоняют и осязают то, чего они на самом деле не ощущают, как будет доказано в нижеследующем рассуждении.

ПОДРАЗДЕЛ II Душевные симптомы, или признаки, Меланхолии

Аркулан в комментариях к 9 Rhasis ad Almansor (cap. 16) [к 9-й гл. сочинения Разиса «Альманзор» (гл. 16)] склонен считать, что число таких симптомов бесконечно, как это и есть на самом деле, и что ни человек, то другие симптомы, и «едва ли сыщется один на тысячу, слабоумие которого проявляется так же, как и у другого» (Лауренций, cap. 16 [гл. 16])[2443]. Я укажу лишь на немногие, особенно заметные, и в их числе на состояния страха и печали, поскольку именно они часто являются причиной, и, если они длятся продолжительное время, то, согласно изречениям Гиппократа и Галена[2444], это наиболее достоверные признаки, неотделимые спутники и свойства меланхолии, меланхолии, владеющей человеком в настоящее время и ставшей его привычным состоянием, говорит Монтальт (cap. 11 [гл. 11]), и эти состояния характерны для всех них, как считают Гиппократ, Гален, Авиценна и все современные медики. Однако как гончие нередко устремляются с громким лаем по неверному следу, никогда не замечая своего заблуждения, так ведут себя и врачи. Ибо в древности Диоклес (которого опровергал Гален), а из числа более молодых Геркулес Саксонский[2445] и Лод. Меркадо (cap. 17, lib. I de melan. [гл. 16, кн. I о меланхолии]) дополняют этот афоризм Гиппократа справедливым исключением, считая, что это не всегда так и не должно непременно именно так истолковываться. Страх и печаль никоим образом не являются непременными признаками всякой меланхолии. «По более зрелом размышлении я нахожу (говорит он{1864}), что это не обязательно так, у некоторых она сопровождается печалью, но никакого страха они не испытывают, другие же, напротив, боязливы, но нисколько не опечалены, некоторые не испытывают ни того, ни другого, а некоторые подвержены и тому, и другому». Он исключает из этого числа четыре разновидности. Это прежде всего одержимые, какими были, к примеру, Кассандра, Манто, Никострата, Мопс, Протей и Сивиллы{1865}, коих Аристотель[2446] считал закоренелыми меланхоликами. Ему вторит Баптиста Порта (Physiog. lib. I, cap. 8 [Физиогномистика, кн. I, гл. 8]), говоря, что их приводила в такое состояние atra bile perciti [возбуждала черная желчь]. Сюда же относятся демонические личности, а также те, что произносят весьма странные речи: некоторые поэты и еще те, что постоянно смеются или воображают себя королями, кардиналами и пр.; они, как правило, сангвиники, склонные большей частью к веселому настроению, в котором почти постоянно и пребывают. Баптиста Порта[2447] считает, что только те, кто холоден, испытывают страх и печаль, что же до влюбленных, прорицателей и всякого рода исступленных, то их он полностью из этого числа исключает. Так что я, сдается мне, могу по справедливости умозаключить, что такие люди отнюдь не всегда печальны и боязливы, а скорее обычно таковы, и притом без всякой на то причины[2448], timent de non timendis (Гордоний) quaeque momenti non sunt [они страшатся, когда их страх лишен какого бы то ни было основания, и тревожатся по пустякам]; «однако пусть и не в одинаковой мере, — говорит Альтомар, — но, похоже, все они испытывают страх[2449], а некоторые чрезвычайный, непреодолимый»[2450] (Аретей). Многие страшатся смерти и тем не менее при неблагоприятном душевном состоянии кончают самоубийством»[2451] (Гален, lib. III de loc. affect, cap. 7). Некоторые страшатся, что небо упадет им на голову, другие — что они осуждены на вечные муки или будут осуждены. «Одним не дают покоя муки совести, другие сомневаются в божественном милосердии и считают поэтому, что им не миновать ада и они непременно станут добычей дьявола, а посему оплакивают свою участь»[2452] (Язон Пратенций). Они боятся дьявольских козней, смерти или ожидающих их в грядущем тех или иных недугов; любой предмет вызывает у них трепет, они страшатся, что вот-вот умрут или что кто-то из их ближайших друзей или близких свойственников уже несомненно преставился; других же мучает мысль о надвигающейся опасности, утрате, бесчестье; а этим мнится, будто они состоят целиком из стекла, и посему чье бы то ни было приближение для них нестерпимо, или же будто их тело подобно пробке и легкое, как перья, другим же, напротив того, будто оно тяжелое, как свинец; некоторые опасаются, как бы их голова не свалилась с плеч, а другим чудится, что в животе у них лягушка и пр. Монтан (consil. 23 [совет 23]) рассказывает об одном пациенте, «не отваживавшемся покидать свой дом в одиночку из боязни утонуть или умереть[2453]; другой же «опасался, как бы любой встречный не ограбил его, затеял с ним ссору или, чего доброго, убил»[2454]. Третий тоже не решался гулять в одиночку, опасаясь, как бы ему не повстречался дьявол или вор, или как бы он неожиданно не захворал; страшатся также всех старух, подозревая, что это колдуньи, и каждой черной кошки или собаки из опасения, что это дьявол; иной убежден, что каждый приближающийся к нему затаил что-нибудь недоброе, что любое без исключения существо только и думает, как бы ему навредить, замышляет его погибель; другой не осмеливается переходить через мост, приближаться к пруду, к скале, крутому склону холма, ночевать в комнате с поперечной балкой на потолке из боязни искушения повеситься, утопиться или броситься в пропасть. Попав в какое-нибудь молчаливое собрание, к примеру на проповедь, он боится, как бы он нечаянно не произнес громко что-нибудь неподобающее, неуместное. Когда же ему случается оказаться запертым в небольшой комнате, он страшится задохнуться от недостатка воздуха, да еще вдобавок берет с собой коньяк, спирт или еще что-нибудь из крепких напитков на случай, если с ним приключится обморок или он захворает; а еще, если он оказывается в толпе, посреди церкви или иного скопления людей, откуда нелегко выбраться, то, хотя он и сидит вполне удобно, ему все равно становится не по себе. Он склонен охотно давать обещания, готов заблаговременно приняться за любое дело, но, когда приходит срок исполнить обещанное, не находит в себе решимости, заранее предчувствуя ожидающие его бесчисленные опасности и несчастья. Одни «боятся сгореть во время пожара[2455], или что под ними разверзнется земля[2456] и мгновенно их поглотит[2457], или что король призовет их к ответу за какие-то деяния, коих они никогда не совершали (Разис, Cont. [Основы]), и что их ожидает неминуемая казнь». Страх перед подобной смертью так же не дает им покоя и так же терзает им душу, «как и тем, кто и в самом деле совершил убийство, и эта мысль безо всякой причины постоянно их преследует, словно их и в самом деле ожидает теперь смертная казнь»[2458] (Платер, cap. 3 de mentis alienat. [гл. 3 об умственных расстройствах]). Их преследует боязнь какой-либо утраты, грозящей опасности, неизбежной потери жизни, имущества, всего их достояния, хотя они и не ведают, по какой именно причине. У Тринкавелли (consil 13, lib. I [совет 13, кн. I]) был пациент, который непременно наложил бы на себя руки из страха, что его повесят за убийство, и три года кряду его невозможно было убедить, что никакого убийства он не совершал. Платер (Observat. lib I [Наблюдения, кн. I]) приводит еще два примера, когда люди опасались, что их казнят без всякой на то причины. Стоит им оказаться на том месте, где были совершены грабеж, воровство или сходное с этим преступление, они тотчас испытывают страх, что именно их непременно в нем заподозрят, а посему не раз без всякой причины указывали на свою виновность. Французский король Людовик Одиннадцатый подозревал в измене каждого из своего непосредственного окружения и ни одному из приближенных не доверял. Alii formidolosi omnium, alii quorundam (Фракасторо, lib. II de Intellect. [кн. II об интеллекте]), у некоторых буквально все вызывают страх, другие же страшатся лишь определенного рода людей[2459] и совершенно не в силах выносить их присутствие, они буквально заболевают, оказавшись в таком обществе или же очутившись вне своего дома. Одним постоянно мерещится предательство[2460], другие же «опасаются самых любимых и близких своих друзей»[2461] (Меланелий, e Caleno, Ruffo, AEtio [из сочинений Калена, Руфа, Аэция]) и не отваживаются остаться в одиночестве в темноте из боязни домовых и чертей: такому во всем, что он слышит и видит, мнятся дьявол или колдовские чары, и его воображению тотчас являются тысячи химер и видений, которые, как ему мнится, он видит наяву, всякого рода пугала, и он будто бы говорит с чернокожими, привидениями, злыми духами и пр.

Другой нигде не появляется по причине застенчивости, подозрительности и робости; «ему милее мрак ночной, несносен свет дневной»[2463], как и несносно сидеть на освещенных местах, его шляпа в таком случае надвинута на глаза, ибо он не желает по доброй воле ни видеть, ни быть на виду (Гиппократ lib. de Insania et Melancholia [кн. о безумии и меланхолии]). Он не осмеливается появиться в обществе из опасения, как бы с ним не обошлись дурно, не осрамили или как бы он в своем поведении или речах не зашел слишком далеко, или еще как бы он, чего доброго, не захворал; ему кажется, что каждый что-то против него затаил, хочет поднять его на смех или замышляет что-то недоброе. Они <меланхолики> большей частью «боятся, что на них навели порчу, что они одержимы бесом или отравлены своими врагами», и они подозревают в этом подчас самых близких своих друзей; «ему кажется, будто кто-то внутри него то ли говорит, то ли обращается к нему и извергает яд»[2464]. У Кристофера а Веги (lib. II, cap. 1 [кн. II, гл. 1]) был пациент, испытывавший такого рода беспокойство, и никакими уговорами или лекарствами его невозможно было переубедить{1866}. Некоторые страшатся того, что иу них будет такая же ужасающая болезнь, которую им привелось наблюдать у других или читать и слышать о ней, а посему они избегают слушать или читать о подобных вещах, нет уж, увольте, и в том числе о самой меланхолии, дабы, прилагая то, что они слышали или читали, к самим себе, не отяготить и не усугубить свое самочувствие. Стоит им увидеть одержимого бесом или заколдованного, страдающего от эпилептических припадков или судорог, водянки, головокружений, пошатывающегося или стоящего на опасном месте и пр., и этого достаточно, чтобы много дней спустя увиденное преследовало их и занимало их мысли; они страшатся, что и их ожидает то же самое, что и им угрожает такая же опасность, как удачно отмечает в своих «Делах совести» Перкинс{1867} (cap. 12, sect. 2 [гл. 12, раздел 2]), и они неоднократно силой воображения представляют себе это. Они не в состоянии выносить какой-либо устрашающий предмет — монстра, казненного человека, труп, слышать упоминание дьявола или смотреть на какую-нибудь трагическую историю, без того чтобы не трепетать от ужаса, Hecatas somniare sibi videntur{1868} (Лукиан), им чудятся домовые, и они потом очень долго не могут избавиться от этих фантазий; все, что они слышат, видят, о чем читают, они, как я уже говорил, непременно примеряют к себе. Это подобно тому, что Феликс Платер говорил[2465] о молодых врачах, которые, изучая то, как лечить некоторые болезни, тут же сами их подхватывают, заболевают и обнаруживают у себя все те симптомы, о которых им рассказывали применительно к другим. А посему quod iterum moneo, utcunque nauseam paret lectori, malo decem verba, decies repetita licet abundare, quam unum desiderari, я повторяю свой совет, хотя и рискую раздражить читателя; быть может, я покажусь ad nauseam [тошнотворно настойчивым], но все же предпочитаю сказать одно и то же десять раз, нежели вовсе ни разу. И я посоветовал бы тому, кто действительно подвержен меланхолии, не читать этот раздел о симптомах, чтобы не потерять покой и не почувствовать себя на какое-то время хуже, нежели до его прочтения. Вообще же относительно их всех следует иметь в виду, что de inanibus semper conqueruntur et timent, говорит Аретей; они жалуются по пустякам и страшатся без всякой причины[2466]; они склонны считать свою меланхолию самым что ни на есть мучительным недугом, уверены, что никто другой не страдает так, как они, хотя в действительности они не испытывают ничего из ряда вон выходящего, и все же несомненно никто другой и в самом деле никогда так и таким образом не страдал, поскольку они испытывали мучения и в своем смятении доходили до полного отчаяния, а все по пустякам, из-за мелочей (над которыми они сами же впоследствии смеются), как если бы это были самые что ни на есть реальные и существенные вещи, заслуживающие подобных опасений, которые невозможно рассеять. Успокойте их относительно чего-либо одного, они мгновенно начинают мучиться какими-либо новыми страхами; вот и выходит, что они постоянно чего-то опасаются, хотя это плод их дурацкого воображения или выдумка, нечто, никогда, без сомнения, не существовавшее и не могущее произойти ни сейчас, ни, похоже, в грядущем; любой незначительный повод бередит им душу, лишает покоя, вызывает жалобы; они горюют, огорчаются, подозревают, ропщут, досадуют и, пока длится меланхолия, не в силах от этого состояния избавиться. Если же их душа в данный момент более или менее умиротворена и они избавлены от каких бы то ни было внешних грозящих им обстоятельств, тогда что-то неладное обнаруживается в их организме, им начинает мниться, будто какой-то орган у них не в порядке: то головные боли, то пришли в расстройство сердце, желудок, селезенка и пр., они уверены, что это свидетельство какой-то болезни, что это какой-то телесный или душевный недуг, а может, то и другое одновременно, и вот пустая и болезненная фантазия или случайное недомогание становится источником постоянной тревоги. И однако при всем при том, как отмечает Гиачини[2467], «помимо этих дурацких, смехотворных, ребяческих опасений, во всех других вещах они проявляют и мудрость, и трезвость суждений, и благоразумие и не совершают ничего не подобающего их достоинству, личности или данному месту»; этот страх так же сильно и неотступно терзает и распинает их души, как беспрерывно лающая собака, которая постоянно рычит, но очень редко кусается; он непрерывно досаждает, и, пока длится сама меланхолия, от него невозможно избавиться.

Печаль — вот другая характерная черта и неразлучный спутник меланхолии, и притом столь же от нее неотделимая, как Святые Козьма и Дамиан{1869} или как fidus Achates [верный Ахат]; согласно свидетельству всех пишущих о меланхолии это обычный ее симптом, притом без всякой видимой причины, moerent omnes et si roges eos reddere causam non possunt[2468]; они испытывают постоянное уныние, но не могут объяснить, по какой причине: Agelasti, moesti, cogitabundi [никогда не улыбаются, всегда угрюмы и погружены в свои мысли]; у них такой вид, словно они только что вышли из пещеры Трофония{1870}. И хотя они часто смеются и кажутся чрезвычайно веселыми (какими они по временам и бывают), однако в одно мгновение к ним возвращается обычная угрюмость, и они вновь становятся унылыми и хмурыми, semel et simul [и то и другое одновременно], веселыми и печальными, но большей частью печальными: Si qua placent, abeunt; inimica tenacius haerent[2469] [То, что радует, вскоре исчезает, ато, что гнетет, вцепляется мертвой хваткой], печаль же остается при них постоянно и гложет их подобно коршуну, терзавшему печень Тиция[2470]{1871}, и они не в силах избавиться от нее. Они не успевают открыть глаза, как тотчас после ужасных и мучительных снов их отягощенные сердца принимаются вздыхать; они все еще никак не придут в себя, взбудоражены, горюют, жалуются, перебирают свои прегрешения, раскаиваются, ропщут, плачут, Heautontimorumenoi [занимаются самоистязательством], мучая себя, бередя свою душу[2471] неспокойными, тревожными мыслями, неудовлетворенностью либо собой, либо другими или же состоянием общественных дел, притом не имеющим к ним никакого касательства; вещами давнего прошлого или нынешними, или же грядущими, воспоминаниями о некогда перенесенных бесчестье, утратах, оскорблениях, обидах, обмане и пр.; все это вновь напрасно мучает их, как будто это произошло с ними только что; а с другой стороны, сокрушаются по поводу опасностей, утрат, нужды, позора, нищеты, в которые, как они подозревают и предчувствуют, они всенепременно будут ввергнуты в грядущем. Lugubris Ate [Скорбящая Ата] взирает на них с таким неодобрением, что Аретей удачно называет это angorem animi, душевной досадой, непрерывным мучением. Они навряд ли способны испытывать удовлетворение или наслаждаться душевным покоем, хотя, по мнению других, совершенно счастливы; они ходят, пребывают, бегают, ездят верхом, но ведь post equitem sedet atra cura[2472] […Забота / И за седлом примостится конским]; они не в силах избавиться от этой роковой кары, в каком бы обществе они ни появились, пусть даже самом желанном, все равно haeret lateri lethalis arundo[2473] [смертельная стрела впивается ему в тело], как у пораженного ею оленя, скачет ли он или бредет, находится ли по-прежнему в стаде или пребывает наедине с собой, эта беда неотлучно при нем; нерешительность, непоследовательность, душевная опустошенность, тревоги, мучения, озабоченность, недоверчивость, подозрения продолжаются, как и прежде, и они не в силах избавиться от них. Вот так и он жалуется[2474] у поэта:

Он возвращается домой с душой печальной и озабоченной; его слуги делают все, что в их силах, дабы ему угодить; один снимает чулки, другой стелет ему постель, а третий подает ужин, они делают все возможное, чтобы облегчить его горе и как-нибудь развеселить; он же пребывает в глубоком унынии, потому что потерял сына, illud angebat [и это его мучило] и было его Cordolium [сердечной печалью], его болью, страданием, которое невозможно было исцелить. Отсюда часто проистекает испытываемая ими <меланхоликами> усталость от жизни и приходит на ум роковое желание покончить с собой; taedium vitae [усталость от жизни] — это обычный симптом, tarda fluunt, ingrataque tempora{1872} [время тянется медленно и совершенно безрадостно], и вскоре они от всего испытывают усталость; то нет желания даже пошевелиться, а то не сидится на месте, лежат в постели — хочется тут же встать, не успели встать — вновь хочется лечь, только что были довольны, глядишь, уже опять недовольны; сейчас им все по душе, но вот уже все не нравится, от всего устали, sequitur nunc vivendi, nunc moriendi cupido [в одно время им хочется жить, в другое — умереть], говорит Аврелиан (lib. I, cap. 6 [кн. I, гл. 6]), но по большей части они убеждены, что vitam damnant[2475] [жизнь не стоит того, чтобы жить], неудовлетворенные, не знающие покоя, приходящие в замешательство по всякому поводу или причине, а то и вовсе без оных, они очень часто, как я уже сказал, чувствуют искушение наложить на себя руки: Vivere nolunt, mori nesciunt[2476], они и жить не хотят и умереть не умеют{1873}, они жалуются, проливают слезы, сетуют и считают, что ведут самую ужасную жизнь, что никогда ни одному из людей не было так плохо, что каждый постучавшийся в их дверь нищий в сравнении с ними счастливец, и они бы с удовольствием поменялись с ним своим жребием, особенно если одиноки, праздны и разлучены с обычным своим окружением, терпят мучения, раздражены или раздосадованы горем, страхом, страданиями, недовольством, леностью, подозрениями или другими подобного рода чувствами, завладевшими ими помимо их воли. Но все же со временем, возвратясь в тот круг людей, который им по душе или удовлетворяет их, suam sententiam rursus damnant, et vitae solatio delectantur, они, как замечает Октавий Горациан{1874} (lib. II, cap. 5 [кн. II, гл. 5]), осуждают прежнее свое отвращение и вполне удовлетворены своей жизнью. В таком духе это продолжается до тех пор, пока не возникнет какой-либо новый повод для неудовлетворенности и тревоги, и тогда они вновь начинают испытывать усталость от своей жизни, усталость решительно от всего, хотят умереть и показывают, что живут скорее по необходимости, нежели из желания. Император Клавдий, судя по описанию Светония[2477], был в некоторой степени подвержен этому недугу, ибо, когда его мучили боли в желудке, у него возникало желание покончить с собой. У Юлия Цезаря Клодина (consil. 84 [совет 84]) был один пациент, поляк, на которого это состояние воздействовало с такой силой, что не дававшие ему покоя страх и печаль вызывали у него ненависть к собственному существованию, ему все время хотелось наложить на себя руки, чтобы избавиться от этой муки[2478]; другой подобный случай был у Меркуриалиса, когда другой несчастный тоже хотел покончить с собой, и это состояние продолжалось в течение многих лет.

Подозрительнось и завистливость тоже весьма распространенные симптомы меланхолии; такие люди обычно недоверчивы, склонны заблуждаться и преувеличивать, facile irascibiles [легко раздражаются], несговорчивы[2479], обидчивы, неуживчивы и готовы брюзжать по любому ничтожному поводу[2480], даже cum amicissimis [с самыми близкими своими друзьями], и притом без всякой причины, datum vel non datum [есть для этого основание или нет], все равно они готовы scandalum acceptum [считать себя оскорбленными]. Сказанное в шутку они воспринимает обычно совершенно всерьез. Если их не приветствовали, не пригласили, не осведомились об их мнении, не позвали посоветоваться или не выказали каких-либо знаков уважения, не произнесли хотя бы незначительный комплимент или обошли каким-то церемониалом, они воспринимают это как пренебрежение, как знак неуважения, и это еще долгое время мучает их. Если двое о чем-то друг с другом разговаривают, что-то обсуждают или о чем-то шепчутся, шутят или вообще рассказывают какую-то историю, он убежден, что они имеют в виду именно его, относит все сказанное на свой счет, de se putat omnia dici. Если же разговаривают с ним самим, он готов ложно истолковать любое сказанное ему слово и воспринять его в самом плохом смысле; он не выносит, когда кто-нибудь смотрит на него в упор, даже если обращается именно к нему, смеется, шутит или фамильярничает, или часто произносит «гм», или тычет пальцем, откашливается, брызгает слюной, или подчас очень шумлив. Ему все мнится, что смеются именно над ним, указуют на него или ведут себя так, чтобы унизить его, провести, выказать пренебрежение[2481]; ему кажется, что все глядят именно на него; он бледнеет, краснеет, потеет от страха и досады, стараясь при этом, чтобы никто этого не заметил. Он сосредоточивается на этом, и много времени спустя это ложное мнение о перенесенном оскорблении не дает ему покоя. Монтан (consil. 22 [совет 22]) приводит пример с одним меланхоликом евреем, у которого нрав был iracundior Adria{1875} [более бурным, нежели Адриатическое море] и который был до того вспыльчивым и подозрительным, tam facile iratus [столь легко впадавшим в ярость], что никто не мог сказать, как же вести себя в его обществе.

Такие люди непостоянны во всех своих поступках, у них голова идет кругом, они неугомонны, не способны решить любое дело, они и хотят и не хотят, достаточно любого ничтожного повода или произнесенного слова, чтобы они переменили свое убеждение на противоположное, и при этом если уж они приняли однажды какое-то решение, то упрямо стоят на своем, и их трудно склонить изменить его. Уж если они возымели к чему-то отвращение или что-то им не по нраву, не по вкусу и они утвердились на этом, то склонить их к другому мнению, пусть лучшему, ни соображениями выгоды, ни советами, ни убеждениями уже невозможно; тем не менее в большинстве случаев им свойственны колебания, нерешительность, они не способны как следует что-то обдумать из-за постоянных опасений, faciunt, et mox facti poenitent (Аретей) avari, et paulo post prodigi: то щедрые, то алчные, совершив какой-то поступок, они вскоре уже раскаиваются в нем, так что в обоих случаях — сделали они что-то или не сделали — они не ведают покоя, нуждаются ли в чем-то или обладают им, при удаче или промахе, в любом случае их не покидает тревога, и они чувствуют вскоре усталость, но все еще ищут перемен; неугомонные, непостоянные, неустойчивые, они не в силах оставаться долго на одном месте:

долго бывать в одной и той же компании и сохранять постоянство в любом деле или предприятии:

сперва как будто доволен, но вдруг уже недоволен; они — как человек, который искусан блохами и потому не может заснуть и ворочается в постели с боку на бок, их не знающие покоя умы мечутся, будучи не в силах на чем-либо остановиться, — им недостает терпения дочитать до конца книгу, сыграть хотя бы одну-две партии, прогуляться хотя бы одну милю, усидеть час на одном месте; воодушевление в тот же миг сменяется унынием; увлекшись каким-нибудь начинанием, они от одного сказанного слова уже обескуражены и теряют к нему охоту.

Страстные до крайности, Quicquid volunt, valde volunt, если уж они чего-нибудь возжелали, то неистово этого добиваются; всегда неугомонные и изо всех сил чего-то домогающиеся, недоверчивые и боязливые, завистливые, зложелательные, то расточительные, а то бережливые, но большей частью скаредные, брюзжащие, сожалеющие, недовольные и постоянно жалующиеся, недоброжелательные, раздражительные, injuriarum tenaces, несклонные прощать оскорбления, быстро возбуждающиеся, неистовые во всех своих фантазиях, неприветливые в разговоре, неспособные на грубые комплименты, но угрюмые, хмурые, печальные, суровые; постоянно cogitabundi, погруженные в размышления, чрезвычайно напряженно сосредоточенные и схожие с той Меланхолией, которую нарисовал Альберт Дюрер[2484], — в виде печальной женщины, опершейся на руку и с остановившимся взглядом, не обращающей внимания на свою одежду и пр.; некоторые считают их поэтому заносчивыми, простоватыми, глуповатыми или наполовину безумными и пр., подобно тому как абдеритяне думали о Демокрите, но все же притом весьма сметливыми, глубоко постигающими, рассудительными, мудрыми и остроумными: ибо я разделяю мнение одного благородного человека[2485]{1876}, сказавшего: «Меланхолия более, нежели любой темперамент, способствует человеческой проницательности» и совершенствует размышления более, нежели любой из крепких напитков или испанский херес. Эти люди отличаются в некоторых отношениях особой глубиной суждений, хотя в других случаях, подобно non recte judicant inquieti [охваченному страстью человеку не способны судить здраво], говорит Фракасторо (lib. II de Intell. [кн. II об интеллекте]). И, как характеризует это Аркулан (cap. 16 in 9. Rhasis [гл. 16 Комментария к сочинению Разиса]), Judicium plerumque perversum, corrupti, cum judicant honesta, inhonesta; et amicitiam habent pro inimicitia [их суждение обычно извращено и искажено, поскольку честность они принимают за бесчестность, а друзей — за врагов]; они способны обидеть своих лучших друзей и не осмеливаются оскорбить своих врагов. Они большей частью малодушны, et ad inferendam injuriam timidissimi, говорит Кардано (lib. VIII, cap. 40 de rerum varietate [кн. VIII, гл. 4 о разнообразии вещей]), и обычно несклонны кого-либо обидеть; если же им случается зайти слишком далеко в словах или поступках, или упустить из вида какое-либо незначительное дело или обстоятельство, или забыть о нем, они ужасно мучаются и выдумывают тысячи подстерегающих их вследствие этого опасностей и неудобств, ex musca elefantum [превращая муху в слона], стоит только этой мысли прийти им однажды в голову; любое благоприятное известие, рассказ, сулящее удачу событие приводит их в чрезвычайный восторг, они вне себя от радости, но опять-таки любая самая незначительная препона, плохая весть, поступок, ложно истолкованный как оскорбление, утрата, опасность огорчают их сверх всякой меры, повергают в отчаяние, приводят в замешательство, в глубокое уныние, они изумлены, охвачены нетерпением, пребывают в крайнем расстройстве, всего опасаются, всех подозревают. И при всем при том многие из них отчаянно легкомысленны, опрометчивы, беззаботны, готовы к тому, что их могут убить, поскольку не ведают никакого страха и таящейся угрозы и, согласно Геркулесу Саксонскому[2486], «отличаются подчас такой смелостью, что некоторые из них осмеливаются в одиночку прогуливаться ночью по безлюдным и опасным местам, никого не боясь».

Они склонны влюбляться, и их легко пленить[2487]: Propensi ad amorem et excandescentiam (Монтальт, cap. 21 [гл. 21]), они быстро воспламеняются, души в ней не чают, любят нежно, потом встречают другую и души не чают в ней, et hanc, et hanc, et illam, et omnes [сперва эту, потом ту, потом еще другую и так каждую из них]; нынешняя более всего их возбуждает, а последнюю они обычно любят сильнее всего. И все же опять-таки некоторые из них являются anterotes [противникам любви], таким даже один вид женщины непереносим, секс внушает им отвращение, подобно тому московскому герцогу-меланхолику, который мгновенно заболевал, стоило женщине только попасться ему на глаза[2488]{1877}, или тем анахоретам, тело которых тотчас сводила жестокая судорога, стоило только привести к ним женщину[2489].

Нрав у них причудлив до крайности, по временам они то и дело хохочут и веселятся без всякой меры, а потом принимаются лить слезы без всякой видимой причины (это весьма свойственно многим знатным дамам), стонать, вздыхать или становятся задумчивы, печальны, почти безумны, multa absurda fingunt, et a ratione aliena (говорит Фрамбесарий[2490]), а еще горазды придумывать много всяких нелепостей, пустых, лишенных всякого смысла. Одному мнится, что он собака, петух, медведь, лошадь, стекло, масло и пр. То он великан, а то карлик, а то силен как сто человек, либо еще мнит себя лордом, герцогом, государем и пр. А если ему скажут, что у него зловонное дыхание, большой нос, что он болен или склонен к такой-то и такой-то болезни, он тотчас этому поверит, но с помощью силы воображения непременно справится с этим. Многие из них упорно стоят на своем, твердо укрепившись в своей причуде, другие же меняют свои фантазии под влиянием любого предмета, увиденного или услышанного ими. Стоит им увидеть театральное представление, и они будут продолжать ходить на него еще и неделю спустя, если услышат музыку или увидят танцущих, у них только и на уме что волынки, а если увидят сражение, то бредят баталиями. Если их оскорбят, оскорбление долго потом не дает им покоя, если чем-то досадили — то испытанная при этом досада, и т. п.[2491] Неугомонные в мыслях и поступках, постоянно размышляющие, при этом velut aegri somnia, vanae finguntur species{1878} [образы все бессвязны, как бред у больного], они напоминают скорее человека, грезящего наяву, нежели бодрствующего, они прикидываются сборищем шутников, им свойственны фантастические причуды, их посещают самые фривольные мысли, осуществить которые невозможно; они действительно иногда убеждены, что слышат и видят наяву привидения и домовых, которых они страшатся, которых они вообразили или представили себе, но тем не менее будто бы разговаривают с ними и понимают их. Наконец, cogitationes somniantibus similes, id vigilant, quod alii somniant cogitabundi{1879}, говорит Авиценна, они все никак не угомонятся, когда другие спят, и столь же неугомонны по большей части их фантазии и причуды, нелепые, тщеславные, глупые и никчемные[2492], но при всем том они необычайно любознательны, внимательны и постоянны[2493], et supra modum (Разис, Cont. lib. I, cap. 9) praemeditantur de aliqua re [и сверх всякой меры (Разис. Основы, кн. I, гл. 9) поглощены то одним, то другим], причем с такой серьезностью заняты этими пустяками, как будто речь идет о самом насущном, о деле чрезвычайной важности, значения, а посему они постоянно, постоянно, постоянно размышляют о нем, soeviunt in se [не испытывая к себе никакой жалости], изнуряя себя. Хотя они беседуют с вами или представляется, будто заняты каким-либо иным делом, и притом, как вам кажется, весьма увлечены и поглощены этим, а все же этот пустяк непрерывно занимает их ум, этот страх, подозрение, оскорбление, ревность, душевная мука, эта досада, этот крест, этот воздушный замок, эта причуда, прихоть, вымысел, этот приятный сон наяву, что бы это ни было. Nec interrogant (говорит Фракасторо[2494]), nec interrogatis recte respondent [они сами не задают вопросов и не отвечают надлежащим образом на вопросы, обращенные к ним], они не особенно-то вникают в сказанное вами, поскольку их мысли заняты другим, так что спрашивайте о чем угодно, они все равно не слушают или слишком поглощены тем делом, которым сейчас заняты, настолько, что себя не помнят, не помнят, что говорят, делают или же, наоборот, должны сказать или сделать, куда сейчас направляются, отвлеченные собственными меланхолическими мыслями. Один начинает неожиданно смеяться, другой — улыбается про себя, третий — хмурится или бранится, его губы все еще шевелятся, или во время прогулки он непроизвольно продолжает жестикулировать и пр. «Это свойственно всем меланхоликам, — говорит Меркуриалис (consil. II [советы, II]), — если им однажды втемяшилась в голову какая-либо причуда, они будут самым упорнейшим образом, неистово и неотвязно занимать их»[2495]. Invitis occurrit [Она владеет ими], что бы они ни предпринимали, и они не в силах избавиться от нее; они принуждены размышлять об этом на тысячу ладов против собственной воли, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, она беспрестанно их тревожит, в обществе других людй или наедине с собой, за едой, занятиями, во всякое время и в любом месте, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare[2496] [они не в силах заставить себя выкинуть из головы вещи, о которых им меньше всего хотелось бы размышлять]; особенно если это было что-то оскорбительное, тогда они не в состоянии это забыть, это лишает их покоя и сна, и они продолжают себя изводить, Sysiphi saxum volvunt sibi ipsis [Они терпят сизифовы муки], как замечает Брюннер[2497]{1880}, perpetua calamitas et miserabile flagellum [будучи сами своим непрерывным несчастьем и мукой].

Кратон[2498], Лауренций[2499] и Фернель считают самым обычным ее симптомом застеничвость; subrusticus pudor, или vitiosus pudor [деревенская застенчивость, неуместная стыдливость], или mauvaise honte [ложная стыдливость <фр.>] — вот что чрезвычайно преследует и мучит их. Если с ними дурно обошлись, были нелюбезны, подняли их на смех, разбранили и пр. или если они испытали губительное воздействие перенесенных душевных волнений, это настолько их тревожит, что они очень часто впадают в печальное оцепенение и, пребывая в таком унынии и упадке духа, не решаются появляться на людях, особенно в незнакомом им обществе, или заниматься обычными своими делами, настолько они ребячливы, пугливы и застенчивы, они не в состоянии взглянуть человеку прямо в лицо; некоторые из них испытывают такого рода тревогу в большей мере, другие — в меньшей, у одних это состояние длится дольше, у других — короче, отдельными приступами и пр., хотя, с другой стороны (согласно Фракасторо[2500]), среди них бывают и такие, что inverecundi et pertinaces, отличаются бесстыдством и раздражительностью. Однако в большинстве своем они крайне стыдливы, и это заставляет их вместе с Пет. Блезенсисом{1881}, Кристофером Урсвиком{1882} и многими им подобными отказываться от всяких почестей, должностей и повышений по службе, которые иногда выпадают на их долю; они не мастера ораторствовать или выставлять себя, как это умеют другие, timor hos, pudor impedit illos{1883}, застенчивость и робость препятствуют их успехам, они вполне довольствуются своим нынешним положением и не желают поступать на какую-либо новую должность, а посему, похоже, и не могут рассчитывать на повышение. По этой же самой причине они редко навещают друзей, за исключением уж самых близких: pauciloqui [оставаясь немногословны], обронят несколько слов, а зачастую и вовсе промолчат. У француза Фрамбесария[2501] было два таких пациента, omnino taciturnos [совершенно молчаливых], которых друзья тщетно пытались разговорить: Родерик а Фонсека (Consult. tom 2, 85 consil. [Консультации, том 2, совет 85]) приводит в качестве примера одного молодого человека, двадцати лет от роду, который часто бывал молчалив, застенчив, задумчив, необщителен, отказывался от предлагаемой пищи или сна и при этом, опять-таки приступами, становился крайне гневливым и пр.

Они большей частью, как отмечает Платер, desides, taciturni, aegre impulsi [бесстрастны, безмолвны, медлительны], nec nisi coacti procedunt, их едва ли возможно побудить сделать что-нибудь в деле их касающемся, хотя бы даже ради их собственного блага, настолько они мнительны, тяжелы на подъем; им очень мало свойственна любезность, а то и вовсе не свойственна, они нелюдимы, их очень трудно с кем нибудь познакомить, особенно с иностранцами, они предпочитают скорее излагать свои мысли письменно, нежели высказывать их, и более всего на свете предпочитают одиночество. Ob voluptatem an ob timorem soli sunt? Они так стремятся к одиночеству ради удовольствия (спрашивает некто) или во избежание всяких тревог? По обеим причинам, но все же, как я склонен скорее считать, из опасения и печали и пр.

Или, подобно Беллерофонту{1884} у Гомера[2503],

Они наслаждаются струящимся водным потоком, пустынными местами, одинокими прогулками в садах, парках, уединенных местах и окольных тропинках; чуждаясь всякого общества, подобно сидевшему в своей бочке Диогену или мизантропу Тимону{1885}, они в конце концов проникаются отвращением ко всем своим знакомым[2504], даже самым близким, и к самым закадычным друзьям, потому что им (как я полагаю) мнится, будто все за ними наблюдают, смеются, выказывают им свое пренебрежение, неуважительно ведут себя с ними, а посему полностью замыкаются в своем жилище или комнате, fugiunt homines sine causa (говорит Разис, Cont. lib. I, cap. 9 [Основы, кн. I, гл. 9]) et odio habent [без всякого на то основания избегают людей и ненавидят их], предпочитая питаться и жить в одиночестве. Ведь это и были главные причины, в силу которых абдеритяне сочли Демокрита меланхоликом и безумным, поскольку, как писал Гиппократ в своем послании к Филомену, «он покинул город, жил в рощах и дуплистых деревьях, проводя все дни и все ночи напролет на зеленом берегу ручья или на месте слияния вод»[2505]. Quae quidem (говорит он) plurimum atra bile vexatis et melancholicis eveniunt, deserta frequentant, hominumque congressum aversantur [Что нередко случается с теми, кого мучает черная желчь и меланхолия, — их часто влечет в пустынные места и они бегут людей], это сплошь и рядом свойственно меланхоликам[2506]. Египтяне поэтому изобразили в своих иероглифах меланхолика в виде зайца, сидящего в своей норе, ибо заяц — существо наиболее робкое и одинокое (Пиерий. Hieroglyph. lib. XII). Однако этот и все описанные выше симптомы более или менее различимы, когда такой нрав только еще складывается или проявляется в ослабленном виде, хотя разглядеть их у некоторых не так-то просто, а то и вовсе невозможно, тогда как у других они совершенно очевидны. У одних они проявляются по-детски, у других — ужасно, у одних это достойно осмеяния, у других — сочувствия или восхищения; у этого проявляется отдельными приступами, а у другого — продолжительно, и сколь бы ни были эти симптомы общераспространенными и обычными для всех людей, они наиболее характерны, часты, неистовы и жестоки у меланхоликов. Одним словом, нет ничего более суетного, нелепого, смехотворного, экстравагантного, невозможного, невероятного, нет химеры столь ужасной, столь чудовищной и странной, какую даже художники и поэты и те не отважились изобразить[2507], которая не вызывала бы у меланхоликов реального страха, которую бы они не вообразили, не заподозрили, и не представили себе; и то, что Люд. Вив[2508] сказал в шутку о глуповатом сельском малом, убившем своего осла за то, что тот выпил Луну, ut lunam mundo redderet [дабы он мог таким образом вернуть луну миру], вы можете сказать о них поистине вполне всерьез; они способны впасть в любые крайности, противоположности и противоречия или представить их себе, и все это в бесчисленных вариациях. Melancholici plane incredibilia sibi persuadent, ut vix omnibus saeculis duo reperti sint, qui idem imaginati sint (Эраст, de lamiis [о ламиях]), едва ли сыщутся хотя бы два меланхолика из двух тысяч, чьи симптомы бы совпадали. Вавилонская башня не порождала такого смешения языков, как хаос меланхолии такого разнообразия симптомов. Во всякой меланхолии существует similitudo dissimilis [сходство при всех различиях], это подобно сходству человеческих лиц при всех их различиях; и так же как в реке мы плаваем в одном и том же месте, но не в той же самой воде, и как один и тот же инструмент способен выполнить несколько различных заданий, так и одна и та же болезнь допускает разнообразие симптомов. Однако сколь бы ни были они разнообразны и замысловаты и сколь бы ни было трудно их разграничить, я все же попытаюсь при такой огромной запутанности и неопределенности в какой-то мере упорядочить их, а посему перейду к частностям.

ПОДРАЗДЕЛ III Частные симптомы, вызываемые влиянием звезд, органов тела и телесных жидкостей

У некоторых людей наблюдаются особенные симптомы, которые соответствуют их темпераменту и кризису{1886} и которые возникли у них под влиянием звезд и небес и проявляются в разнообразии способностей и склонностей, как утверждает Антоний Зара (Anat. ingen. sect. 1, memb. 11, 12, 13, 14), Plurimum irritant influentiae coelestes, unde cientur animi aegritudines et morbi corporum. Один говорит[2509], что различные телесные и душевные недуги обусловлены их влиянием, как я уже доказывал[2510], ссылаясь на Птолемея, Понтано, Лемния, Кардано и других, поскольку именно они являются главными предрекателями нрава, недугов, подвергающими друг друга взаимному излучению или повелителями гороскопа и пр. Птолемей в своих «Centiloqui»{1887}, Гермес — или кто бы там ни был автором этого трактата{1888} — приписывают все эти присущие меланхоликам симптомы влиянию неба, однако Меркуриалис это утверждение отвергает{1889} (de affect. lib. I, cap. 10 [об аффектах, кн. I, гл. 10]), хотя, как я уже говорил, Джовиани Понтано[2511] и другие упорно его отстаивают. То, что одни нелюдимы, сумрачны, подавлены, неприветливы, тогда как другие опять-таки веселы, дружелюбны, легкомысленны и жизнерадостны, они приписывают полностью влиянию звезд. Так, если Сатурн преобладал в момент рождения человека и явился причиной его меланхолического душевного склада, тогда он будет суровым, угрюмым, неприветливым, смуглолицым, глубокомысленным, постоянно озабоченным, горестным и неудовлетворенным, печальным и боязливым, всегда молчаливым и одиноким, находящим усладу в управлении хозяйством, в лесах, садах, парках, у рек, прудов, заводей, в прогулках в сумерках и затворничестве[2512]: cogitationes sunt velle aedificare, velle arbores plantare, agros colere [их мысли обращены к планам какой-нибудь постройки, насаждению деревьев, хлебопашеству], ловле птиц, рыб и пр., и они постоянно замышляют и обдумывают эти материи. Если же господствовал Юпитер, тогда они более честолюбивы, размышляют о королевствах, должностях в суде или магистратуре, о почестях или еще представляют себя принцами, государями и воображают, как бы они при этом себя вели и пр. Если же это был Марс, тогда все они сторонники войн, доблестных сражений, единоборств, вспыльчивые, желчные, легкомысленные, безрассудные, бешеные и неистовые в своих действиях. Они склонны представлять себя победителями, полководцами, выступающими с пылкими и обличительными речами, это великие хвастуны иу них красноватый цвет лица. И даже когда они довольно невзрачные с виду, отталкивающие и жалкие, они тем не менее, подобно Телефу и Пелею{1890} у поэта[2513], ampullas jactant et sesquipedalia verba [извергают свои напыщенные и величественные словеса], у них во рту одни только мириады, а на языке — тетрархии{1891}. Если Солнце — тогда им суждено быть лордами, императорами, по крайней мере в воображении, а также монархами, раздавать должности, почести и пр. Если Венера — тогда у них только и дел, что постоянно ублажать своих возлюбленных; они более всего расположены любить, и, когда испытывают влюбленность, кажется, будто они слышат звуки музыки, смотрят представление, глядят на прекрасную картину, танцы, веселье и тому подобное, а влюблены они всегда, и притом безумно. Меркуриалисты предпочитают уединение, им свойственна задумчивость, проницательность, они — поэты, философы, большей частью размышляющие именно о такого рода материях. Те же, к рождению которых приложила руку Луна, как правило, предпочитают странствия, морские путешествия, оставляющие в их душе глубокий след, они любят рассуждать, читать и размышлять об этих вещах; они и в мыслях своих совершают различные странствия, а еще много удовольствия доставляет им водная стихия, рыбная ловля, охота на птиц и т. п.

Однако наиболее непосредственные симптомы проистекают от самого строения тела и составляющих его органов, таких, как голова, печень, селезенка, брыжейковые вены, сердце, матка, желудок, и особенно от расстройства жизненных сил (которые, как утверждает Геркулес Саксонский[2514], совершенно не материальны) или же от четырех жидкостей в этих органах, от того горячие они или холодные, естественные или неестественные, врожденные или случайные, усиливающиеся или ослабевающие, простые или смешанные, от разнообразия этих смесей, от разной степени жара, сочетаний, которые могут быть так же разнообразны, как эти четыре первоначальные свойства[2515] у Клавия[2516]{1892}, и порождают такое же множество различных симптомов и чудовищных фантазий, как вызываемые, например, вином, а они, как замечает Андреас Бачиус (lib. III de vino, cap. 20 [кн. III о вине, гл. 20]), бесконечны. Что же до наиболее важных признаков, то они нижеследующие.

Если это естественная меланхолия, которая пространно описана Лод. Меркадо (lib. I, cap. 17, de melan.{1893} [кн. I, гл. 17, о меланхолии]) и Т. Брайтом (cap. 16 [гл. 16]) и проистекает либо от селезенки, либо от вен, поврежденных будь то ее чрезмерным количеством или густотой субстанции, тогда это холодная и сухая жидкость, как подтверждает Монтан (consil. 26 [совет 26]), и тогда те, у кого наблюдаются подобные симптомы, печальны, робки и боязливы. Проспер Кален в своей книге de atra bile [о черной желчи] склонен считать, что такие люди, si multam atram bilem et frigidam habent [если у них накопилось много черной и холодной желчи], более обычного бестолковы, равнодушны, сумрачны, нелюдимы и медлительны. Геркулес Саксонский (cap. 19. lib. I [гл. 19, кн. VII]) считает, что при естественной меланхолии цвет лица свинцовый или темный[2517], и такого же мнения придерживается Гвианери (cap. 3, tract. 15 [гл. 3, трактат 15]); а тем, у кого количество черной желчи чрезмерно, часто мнится, будто они уже умерли или видят чернокожих или покойников и беседуют с ними, а еще им мерещатся привидения и домовые. Такие симптомы меняются в зависимости от смеси четырех телесных жидкостей, если они запекшиеся и горячие, и тогда это уже неестественная меланхолия. Ибо как писал Траллиан (cap. 16, lib. VII [гл. 16, кн. VII]): «У такой меланхолии не бывает только одна причина, и ее не вызывает лишь какая-то одна из жидкостей, но вызывают разные и по-разному смешанные, откуда и проистекает такое разнообразие симптомов»[2518]; а эти последние опять-таки изменяются в зависимости от того, горячие ли эти жидкости или холодные. «Холодная меланхолия (говорит Бенедикт Викторий Фавентин, Pract. Mag. [Большая практика]) является причиной слабоумия и более слабых симптомов болезни; тогда как горячая и более насыщенная черной желчью причиной неистовых страстей и ярости»[2519]. Фракасторо (lib. II de intellect. [кн. II об интеллекте]) убеждает нас хорошенько поразмыслить над тем, «какого именно вида меланхолия мучает каждого, ибо знание этого чрезвычайно полезно; одного бесит сильный жар, другим завладели печаль и бесчувственность; один боязлив, стеснителен, другой бесстыден и смел»[2520]; и, в то время как Аякс{1894}, Arma rapit superosque furens in praelia poscit [выхватывает оружие и бросает вызов богам], nunc hos, nunc impetit illos [бросаясь то на одного, то на другого], Беллерофонт, с другой стороны, solis errat male sanus in agris, в одиночестве бродит по лесам{1895}; один в отчаянии, плачет и жизни своей не рад, тогда как другой смеется т. п. И все это разнообразие происходит от нескольких градусов жары или холода, которые, по мнению Геркулеса Саксонского[2521], вызваны единственно недомоганием жизненных сил, особенно животных и других нематериальных, — следующих и непосредственных причин меланхолии; в зависимости от того, горячие они или холодные, сухие или влажные, и от их возбуждения проистекает это разнообразие симптомов, которые он перечисляет в тринадцатой главе своего «Трактата о Меланхолии», и притом подробно относительно каждой части тела в отдельности[2522]. Другие склонны считать, что отличия проистекают из различной степени усыхания каждой из четырех жидкостей, которые при этой неестественной меланхолии вследствие порчи крови, запекшейся желчи или меланхолии естественной, вызванной «чрезмерным тепловым расстройством, превратились в сравнении с естественной меланхолией в едкий щелок, становясь причиной, соответственно разнообразию их вещества, различных и странных симптомов»[2523], которые Т. Брайт перечисляет в своей следующей главе. Так же считают и Аркулан[2524], рассматривающий соответственно воздействие сильного жара на четыре главные жидкости, и многие другие.

К примеру, если это проистекает от флегмы (что случается редко, во всяком случае не так часто, как от других жидкостей), это возбуждает симптомы слабоумия, своего рода отупение или ущербное бесчувствие[2525]: они, говорит Савонарола[2526], сонные, оцепенелые, медлительные, равнодушные, глупые, ослоподобные, asininam melancholiam, как характеризует их Меланхтон[2527]; «они весьма склонны к плаксивости, и их услаждают воды, рыбные садки, пруды, реки, рыбная ловля, птицеловство и пр. (Арнальд, Breviar. I, cap. 18 [Краткое изложение, I, гл. 18]). Они бледны[2528], ленивы, сонливы и унылы; «их часто мучает головная боль»[2529], они постоянно погружены в размышления и что-то бормочут про себя; им часто снится, что они на воде, что им грозит опасность утонуть, и они очень этого страшатся (Разис)[2530]. От других меланхоликов их отличает большая тучность, землистый цвет лица, они более склонны отхаркивать, их чаще других беспокоит насморок, они любят поспать[2531], а глаза у них всегда устремлены в землю. Именно такая пациентка была у Геркулеса Саксонского — вдова из Венеции, отличавшаяся грузностью и постоянной сонливостью; у Кристофера а Веги описан другой пациент с подобного же рода симптомами. Если это недуг застарелый и в более тяжелой форме, тогда симптомы проявляются более очевидно, и слабоумие таких людей проявляется более явственно; всеми своими жестами, поступками и речами они вызывают у окружающих насмешку; им представляются вещи совершенно невозможные, как, например, уже упоминавшемуся пациенту Кристофера а Веги, который полагал, что он бочка с вином, или тому жителю Сьены, который решил воздерживаться от мочеиспускания из боязни, как бы он не затопил весь город[2532].

Если же она происходит от запекшейся крови или если в ней содержится примесь крови, то, согласно Саллюстию Сальвиану и Геркулесу Саксонскому, «у таких людей обычно цвет лица красный или даже багровый»[2533], а как присовокупляют к этому Савонарола и Викторий Фавентин Эмпирик, «у них обычно в глазах и на лицах видны красные венозные прожилки»[2534]. Такие люди очень смешливы, остроумны и веселы, а в беседе сметливы и приятны, если дело не зашло слишком далеко, и чрезвычайно увлекаются музыкой, танцами и предпочитают женское общество. У них только и на уме что подобного рода забавы, и «им постоянно мнятся спектакли, танцы и иные подобные развлечения»[2535] (как полагает Геркулес Саксонский[2536], им также абсолютно неведомы ни опасения, ни печаль), даже если бы ими овладела именно такого рода меланхолия, добавляет Арнальд (Breviar. lib. I, cap. 18 [Краткое изложение, I, гл. 18]), они подобны упоминаемому поэтом жителю Аргоса, который знай себе хохотал весь день напролет, словно сидел в театре[2537]. Другого подобного меланхолика упоминает Аристотель[2538]: тот жил в Абидосе, городе, расположенном в Малой Азии, так он, бывало, усаживался таким же манером, воображая себя на сцене и играя самого себя; время от времени он начинал хлопать в ладоши и смеяться, как бы выражая одобрение только что увиденному им зрелищу{1896}. Вольфий рассказывает об одном деревенском малом по имени Брюнселлий, у которого был такой же нрав; «присутствуя при богослужении, он стал случайно свидетелем того, как задремавшая было женщина свалилась со скамьи, вызвав тем смех у большинства присутствующих, что же до него, то он пришел от этого в такое возбуждение, что три дня кряду после этого не в состоянии был чем-либо заняться, а все беспрерывно смеялся, вследствие чего очень ослабел и долго потом не мог прийти в себя»[2539]. Таким же был старина Софокл, да и самому Демокриту было присуще hilare delirium [веселое безумие], выражавшееся в примерно таком же расположении духа. Лауренций (cap. 3 de melan. [гл. 3 о меланхолии]) считает, что именно такого рода меланхолию, при которой черная желчь немного запеклась с примесью крови, как раз имел в виду Аристотель, когда говорил, что из всех людей меланхолики самые остроумные, и это часто становится причиной переживаемого ими божественного восторга и своего рода enthusiasmus, что и способствует появлению среди них превосходных философов, поэтов, прорицателей и пр.{1897}. Так Меркуриалис (consil. 110 [совет 110]) приводит в качестве примера одного своего молодого пациента, сангвинического меланхолика, отличавшегося «большим остроумием и превосходно образованного»[2540].

Если же меланхолия проистекает от спекшейся желчи, тогда такие меланхолики отличаются дерзостью и бесстыдством и особенным легкомыслием, они склонны к спорам, их занимают поединки и баталии и собственная мужественность; они неистовы и нетерпимы в беседе, в своих чудовищных взглядах они непреклонны и считают их неоспоримыми, а если их затронуть за живое, тогда они становятся запальчивы, яростны, готовы унизить и вывести из равновесия любого и даже убить себя и других[2541]; Арнальд < Вилланова> присовокупляет к этому, что во время приступов они поистине безумны, «спят они мало, а их моча ненасыщенная и горячая»[2542]{1898}. А вот что пишет Гвианери: «Когда у них приступ, вам доведется услышать, что они говорят по-древнееврейски, по-гречески и на латыни, хотя никогда эти языки не изучали и не знали их прежде». Аппоненсис (in com. in Prob. sec. 30) рассказывает{1899} об одной безумной женщине, говорившей на превосходной латыни, а Разис знавал другую, которая во время приступов начинала пророчествовать и предсказывала вещи, которые действительно впоследствии сбывались. У Гвианери[2543] был пациент, который, когда Луна бывала охвачена огнем{1900}, способен был сочинять латинские стихи, хотя на самом деле был неграмотен{1901}. Авиценна и некоторые из его последователей склонны считать, что эти симптомы, когда они случаются, исходят от дьявола{1902} и что эти люди являются скорее одержимыми daemoniaci, а не безумными или меланхоликами, или и теми, и другими одновременно, как считает Язон Пратенций, immiscent se mali genii [злые духи незаметно вселяются в них] и пр., однако большинство приписывает это состоянию жидкости, и Монтальт (cap. 21 [гл. 21]) твердо придерживается этого взгляда и опровергает утверждения Авиценны и остальных, относя это полностью на счет качества и предрасположения жидкости и самого человека. Кардано (de rerum var. lib. 8, cap. 10 [о разнообразии вещей, кн. VIII, гл. 10]) считает, что из всех людей именно эти способны на убийство, они смелые, дерзкие, жестокие, любящие приключения, готовые приняться за что угодно по причине их ссохшейся от зноя желчи. «Такой нрав, — говорит Кардано, — приуготовляет их выносить даже смерть и всевозможные мучения с непоколебимой смелостью и удивительно наблюдать, с какой готовностью они сносят подобные муки»[2544], ut supra naturam res videatur [так что это кажется противоестественным]; он приписывает это великодушие, ярость или скорее бесчувственность горячему ссыханию желчи и черной желчи, однако сам я считаю, что эти люди — скорее безумные или отчаявшиеся, нежели меланхолики в собственном смысле, ибо обычно эта жидкость, такая запекшаяся и горячая, вырождается в безумие.

Если же она <меланхолия> происходит от самой запекшейся черной желчи, тогда «эти люди, — говорит Авиценна, — обычно печальны и одиноки, причем продолжительное время и до крайней степени, более обычного подозрительны и опасливы и обладают пылким, болезненным и крайне искаженным воображением»[2545]; они хладнокровны, угрюмы, застенчивы и настолько одиноки, что, как пишет Арнальд <Вилланова>, «не выносят никакого общества, постоянно думают о могиле и покойниках и считают себя заколдованными или мертвыми»[2546]; в самых тяжелых случаях «им мнится, будто они слышат ужасающие звуки, разговаривают с чернокожими, знакомы накоротке с дьяволом и созерцают другие странные химеры и видения»[2547] (Гордоний), или что они одержимы этими силами и что эти последние разговаривают с ними или даже находятся у них внутри. Tales melancholici plerumque daemoniaci [Меланхолики такого рода обычно одержимы бесом] (Монтальт, consil. 26, ex Avicenna [совет 26, из сочинения Авиценны]). Валескус де Таранта лечил такого рода пациентку, «считавшую, что она принуждена иметь дело с дьяволом»[2548], а Джентилис де Фюльджинео (quaest. 55 [вопрос 55]) пишет, что у него был приятель-меланхолик, «у которого был свой чернокожий в облике солдата, постоянно сопровождавший его, куда бы он ни отправлялся[2549]. Лауренций (cap. 7 [гл. 7]) приводит немало историй о тех, кто считал себя околдованными своими врагами, а еще о тех, что отказывались от всякой пищи, потому что считали себя умершими. Anno 1555 [В 1555 году] с одним парижским адвокатом приключился такой приступ меланхолии, что он полностью уверовал, будто уже умер, и убедить его что-нибудь съесть или выпить удалось лишь после того, как его родственник, студент из Бурже, наряженый как покойник[2550], первым поел в его присутствии. Эта история, повествует Серрес{1903}, была впоследствии разыграна в комедии в присутствии Карла Девятого. Многим представляется, будто они животные, волки, кабаны, и они подражают звукам, издаваемым собаками, лисицами, ревут, как ослы, или мычат, как коровы, подобно дочерям царя Прета{1904}. Гильдесгейм (Spicel. 2 de mania [Жатва, 2, о мании]) приводит пример с голландским бароном, страдавшим от такого недуга, а Тринкавелли (lib. I, concil. 2 [кн. I, совет 2]) — другой аналогичный случай — с аристократом родом из Италии, «который был совершенно убежден, что он животное, и пытался подражать голосам животных»[2551], существует множество подобных симптомов, которые можно соответственно свести к признакам подобного недуга.

Если она <меланхолия> проистекает из нескольких комбинаций этих четырех жидкостей или жизненных сил (к которым Геркулес Саксонский присовокупляет горячее, холодное, сухое, влажное, нечистое, смешанное, твердое, сжатое состояние, присутствующее в веществе или существующее в нематериальном виде), тогда и симптомы ее точно так же смешанные. Один мнит себя великаном, а другой — карликом; один ощущает в себе свинцовую тяжесть, а другому кажется, будто он легкий, как перышко. Марцелл Донат (lib. 2, cap. 41 [кн. II, гл. 41]) приводит взятый у Сенеки пример относительно некоего Сенецио{1905}, богатого человека, «считавшего, что он сам и все, чем он обладает, — очень большие, — что у него рослая жена, крупные лошади; он терпеть не мог маленькие вещи и желал обладать только большими вещами — пить из больших кружек, носить просторные штаны и обувь, превосходящую размером его ноги»[2552]. Он напоминает описанную Траллианом даму, которая «полагала, будто способна одним пальцем поколебать Вселенную»[2553], и боялась сжать свою руку в кулак, чтобы ненароком не раздавить мироздание на части, как яблоко; а Гален упоминает пациента, который считал, будто он Атлас и, как и тот, держит на своих плечах небесный свод[2554]. Еще один считал себя таким крохотным, что он якобы способен пролезть в мышиную нору, а другой все боялся, как бы на него не обрушилось небо; еще один воображал, что он петух, а Гвианери[2555] говорит, что наблюдал в Падуе человека, который хлопал руками и кукарекал. Еще один мнил себя соловьем, а посему пел все ночи напролет[2556]; другой воображал, будто он весь из стекла и что он — кувшин, и потому никому не позволял приблизиться к себе, а Лауренций призывал поверить ему на слово, что он сам знавал такого человека во Франции[2557]. Кристофер а Вега (lib. XIV, cap. 3 [кн. XIV, гл. 3]), Скенкий и Марцелл Донат (lib. II, cap. I [кн. II, гл. 1]) приводят множество подобных примеров, и среди прочих случай с одним булочником из Феррары, который был уверен, что состоит из масла, а посему боялся показываться на солнце и приближаться к огню из опасения, что он растопится, и еще случай с одним полагавшим, будто он кожаная сумка, наполненная воздухом. Одни смеются или плачут, некоторые просто безумны, некоторые пребывают в унынии или в оцепенении, или в полном отчаянии, у одних это происходит приступами, а у других это продолжительное состояние. У кого-то расстроен слух: таким постоянно слышатся музыка или же какие-то устрашающие звуки — в зависимости от овладевших ими фантазий; у кого-то повреждено зрение или обоняние, у кого-то расстроен один орган чувств, у кого-то другой. Людовику Одиннадцатому постоянно мнилось, что все вокруг него воняет, и никакие благовонные вещества, которые только возможно было раздобыть, не приносили ему облегчения, ему постоянно чудился отвратительный запах[2558]. Лауренций[2559] пишет об одном французском меланхолическом поэте, который, страдая от лихорадки и мучимый бессонницей, должен был по назначению врача принимать unguentum populeum [мазь, изготовленную из почек тополя], втирая ее в виски, однако запах этой мази был настолько для него непереносим, что и много лет спустя ему чудилось, будто этот запах исходит от любого из приближавшихся к нему людей, а посему он не позволял никому беседовать с ним иначе как на почтительном расстоянии; при этом во всех прочих отношениях он был умен и рассудителен и говорил вполне здраво, пока дело не касалось только одного этого. Некий джентльмен из Лимузина, рассказывает Антуан де Вердьер{1906}, был убежден, что у него только одна нога; напуганный диким кабаном, случайно наткнувшимся на его ногу, он никак не соглашался поверить, что нога его цела и невредима (хотя ни на что другое не жаловался), пока двум встретившимся ему францисканцам не удалось полностью убедить его в безосновательности этой причуды. Sed abunde fabularum audivimus. [Впрочем, мы достаточно наслышаны о подобного рода историях.]

ПОДРАЗДЕЛ IV Симптомы Меланхолии, связанные с Образованием, Привычкой, Продолжительностью времени, нашим Положением, в сочетании с другими недугами, Приступами, Склонностями и пр.

Другой важной причиной разнообразия этих симптомов являются привычка, воспитание, образование и различие склонностей. «Этот нрав внедряет в сознание меланхоликов цели, наиболее соответствующие условиям их жизни и их обычным поступкам, и предрасполагает их в соответствии с их различными занятиями и призваниями»[2560]. Если меланхоликом становится честолюбец, он тотчас представляет, что он король, император, монарх, и прогуливается в одиночестве, услаждая себя тщеславной надеждой на возвышение в грядущем или, как он предполагает, возможно, уже и теперь, и тут же принимается представлять себя в роли лорда или государственного деятеля, или итальянского вельможи, отвешивает поклоны, и вот он уже дает званые вечера, а посему важничает и принимает надменный вид. Франсиско Сансовино{1907} рассказывает об одном меланхолике из Кремоны, которого невозможно было разубедить, что никакой он не папа, отпускающий грехи, назначающий кардиналов, и пр. Кристофер а Вега упоминает об одном своем знакомом, воображавшем, будто он король в изгнании[2561], и все беспокоившемся о возвращении утраченной им власти. Человек алчный постоянно только и рассуждает, что о приобретении земель и домов, его ум занят планами, каким образом благоустроить свои поместья, словно он и в самом деле лорд и способен это осуществить; все, что он видит, принадлежит ему, re или spe [наяву или в надеждах], в своих мечтах он уже всем этим завладел и воображает, будто все это его собственность, подобно тому афинянину[2562], что считал себя владельцем всех стоящих в гавани судов. Пылкий inamorato весь день только тем и занят, как бы ему угодить своей возлюбленной, ведет себя и расхаживает с таким видом, словно она здесь присутствует, и постоянно грезит о ней, как Памфило о своей Гликерии{1908} или как некоторые ведут себя в своих утренних снах. Марцелл Донат[2563] знавал некую знатную даму в Мантуе по имени Элеонора Мелиорина, которая была всегда убеждена, что она замужем за королем; она то и дело преклоняла колено и обращалась к нему, как будто он и в самом деле присутствовал здесь со своей свитой, а если ей случалось найти в мусорной куче или на улице стеклышко, то уверяла всех, что это алмаз, присланный ее супругом и повелителем[2564]. Если же такой недуг овладевает человеком благочестивым и набожным, то он всей душой предается постам, молитвам, обрядам, раздаче милостыни, толкованиям видений, пророчествам, откровениям, он убежден, что вдохновлен самим Святым Духом и преисполнен воодушевления[2565]: один, поскольку он спасен, другой — поскольку обречен на адские муки, а посему душа его не ведает покоя из-за совершенных им грехов, и, значит, ему суждено стать добычей дьявола. Я остановлюсь на этом более подробно в Третьей части, посвященной любовной меланхолии. Ум ученого занят предметом его исследований, один доволен плодами трудов своих или тем, что он надеется совершить, в то время как другой опасается, как бы ему в своих предстоящих трудах не погрешить против истины, между тем как третий презирает любые критические отзывы; этот завидует, а тот соперничает или же неустанными трудами и размышлениями губит себя[2566]. Так же и в остальном все разнится соответственно более слабому или неистовому воздействию этой цели или тому, насколько у них силен или ослаблен сам этот нрав. Ведь у некоторых меланхоликов их недуг проявляется настолько деликатно, что во всем их поведении и на взгляд людей, наблюдающих их со стороны, он может быть едва различим, и тем не менее для них самих это невыносимое бремя, которое невозможно вытерпеть. Quaedam occulta, quaedam manifesta[2567] [В какой-то мере скрытые, а в какой-то явные], эти проявления все же очевидны для всех и во всякое время, а какие-то из них — лишь немногим и редко или едва заметны; пусть же это останется их собственной тайной и пусть никто не обращает на это внимание и не подозревает их. «Они стараются не обнаруживать в своем внешнем облике свое расстроенное воображение, — замечает Геркулес Саксонский, — и целиком скрывают это в себе; они, как я часто имел возможность в том убедиться, очень умные люди; некоторые из них испытывают всевозможные страхи, некоторым же из них это совершенно не свойственно, как, к примеру, тем, кто воображает себя королями или покойниками; одни обнаруживают большее количество признаков недуга, другие — меньшее, у одних эти признаки слишком явные, у других — нет»[2568], одни волнуются, раздражаются, всегда исполнены опасений, горюют, жалуются, подозревают, смеются, поют, плачут, охотятся и прочее, у одних, как я уже говорил, это происходит приступами, а у других — продолжительное время или постоянно. Одни сумасбродствуют только в чем-то одном, и тогда они ребячливы и смехотворны, и лишь в этом одном вызывают удивление, однако во всех других отношениях они рассудительны и благоразумны. У одних это уж такой характер, а у других — лишь привычка, и, подобно тому как степень жары или холода определяют в градусах, мы можем сказать и об этом нраве, что один melancholicus ad octo [меланхолик на восемь десятых], другой — на две десятых меньше, а третий — лишь наполовину. Все это до бесконечности индивидуально, sesquialtera, sesquitertia и superbipartiens tertias, quintas, melancholiae [меланхолия в пропорции трех к двум, четырех к трем, пяти к трем и семи к пяти] и пр.; все эти геометрические пропорции слишком малы, чтобы возможно было выразить их. «На многих это находит приступами и точно так же проходит, а у других это продолжительное состояние»[2569]; со многими, как отмечает Фавентин[2570], «это происходит весной, и им досаждает только это падение», а с другими случается раз в году, как с тем римлянином, о коем повествует Гален[2571]; у одних только при наибольшем сближении с Луной или иных неблагоприятных астрономических аспектах, в такие-то и такие-то определенные часы и время дня, подобно морским приливам[2572]; у некоторых женщин, как отмечает Платер[2573], исключительно только во время беременности и ни при каких иных обстоятельствах, тогда как у других в определенное установленное время. У кого-то это изменчиво и может произойти когда угодно, под влиянием ignis fatuus [рокового гороскопа] фантазии, подобно артриту или подвижной подагре, которая и здесь, и там, в любом суставе, постоянно мучающая то один орган, то другой, а если от нее избавлено тело, тогда она бесчисленными способами тревожит разум. У второго, быть может, лишь однажды в его жизни случился болезненный приступ, один за семь или за пять лет, причем доводящий почти до сумасшествия, смерти или безумия, например вследствие какого-нибудь рокового происшествия или потрясения, под воздействием какого-либо ужасающего предмета, и это длится какое-то время, и, возможно, ничего подобного не бывало прежде и не повторится в будущем. А третьего доводят до этого всякого рода мучительные вещи — страдальческая судьба, несчастье и неистовые страсти, хотя при других обстоятельствах он от этого недуга свободен, и это только может случиться однажды в три или четыре года. Четвертый, если положение вещей ему по нраву или если он деятелен, удовлетворен, находится в приятном обществе, тогда он пребывает в самом веселом расположении духа и в добром здравии; если же он празден или одинок и все вокруг уныло или полностью утрачено вместе с приятными мечтами и фантазиями, и если однажды он чувствует себя несчастным и неудовлетворенным, тогда

и тогда выражение его лица мгновенно изменяется, на сердце тяжесть, томительные мысли терзают душу, и в минуту его охватывают тоска и усталость от жизни, и он хочет наложить на себя руки. Пятый жалуется еще в дни своей юности, шестой — на середине жизненного пути, а последний — на склоне лет.

Вообще же относительно меланхолии мы можем, я полагаю, по крайней мере, заключить, что поначалу[2574] это состояние самое приятное, mentis gratissimus error [самое приятное прельщение], и из всех темпераментов этот самый услаждающий — быть одиноким, жить одному, совершать одинокие прогулки, предаваться размышлениям, целыми днями валяться в постели, грезить наяву и строить в своем воображении тысячи невероятных фантазий. Именно такой образ жизни доставляет им наибольшее удовольствие, какое-то время они словно пребывают в раю, и им непереносимо, когда их из этого состояния выводят; тогда вместе с тем, кто восклицает у поэта: pol, me occidistis, amici, non servastis, ait![2575] [Не спасли вы меня, а убили / Други, — сказал он, — клянусь!»], — если вы нарушили его покой, он жалуется, что вы его погубили; объясняйте ему, какие неудобства могут воспоследовать из такого образа жизни, какой исход он сулит в грядущем, все равно, canis ad vomitum [пес возвращается на свою блевотину{1910}]; это до того ему приятно, что он не в силах себя обуздать[2576]. Он может, без сомнения, продолжать в таком же духе много лет по причине крепкого здоровья или некоего смешения занятий, отвлекающих его мысли, однако в конце концов laesa Imaginatio повреждает его воображение; привыкнув к такого рода забавам, оно уже не способно ни к чему иному, как постоянно оказывать свое роковое воздействие; но вот декорации неожиданно переменяются, страх и печаль вытесняют приятные мысли, и их место заступают подозрения, неудовлетворенность, и постоянная тревога, так что мало-помалу, при содействии этого жалкого посредника — праздности и добровольного одиночества, наступает сей роковой враг рода человеческого — меланхолия, et quantum vertice ad auras AEthereas, tantum radice in Tartara tendit[2577]; это было не столь усладительно вначале, сколь горьким и суровым оказалось теперь; уязвленная душа изнурена заботами и неудовлетворенностью, taedium vitae [отвращением к жизни], нетерпением, душевными муками; непостоянство, нерешительность повергают их <меланхоликов> в невыразимые беды. Они не в силах выносить человеческое общество, свет и даже самое жизнь; некоторые из них не способны к действию и тому подобное. Их тела истощены, иссушены[2578], изнурены и уродливы, их наружность сурова, чрезвычайно оцепенелая, а души измучены, по мере того как они в большей или меньшей мере втягиваются в это состояние, в зависимости от его интенсивности или соответственно продолжительности времени, когда они страдали от него.

Для того чтобы налучшим образом различить все симптомы, араб Разис[2579] разделяет их на три степени. Первая из них — falsa cogitatio, ложные представления и праздные мысли, — когда неверно истолковывается и преувеличивается, усугубляется все, что им приходит на мысль или чего они страшатся; вторая — falso cogitata loqui, — когда разговаривают сами с собой или бормочут какие-то невнятные, грубые звуки и речи, сопровождая их странной жестикуляцией, дабы откровенно выразить свои мысли и то, что у них на душе, своими словами и действиями, тем, например, как они смеются, плачут, молчат, бодрствуют, едят и пр.; третья же выражается в осуществлении на практике того, что они думают или говорят[2580]. Савонарола (rub. 11, tract. 8, cap. 1, de aegritud. capitis [раздел 2, трактат 8, гл. 1, о болезнях] подтверждает это примерно втом же духе: когда человек начинает выражать словами то, что у него на душе, или беспечно болтает, или перескакивает с одного на другое»[2581], что, по выражению Гордония[2582], не что иное, как nec caput habentia, nec caudam [речь без головы и без хвоста], он тогда еще на середине пути, «однако когда он начинает подобным же образом вести себя и осуществлять эти нелепости наяву, тогда он уже несомненно находится в состоянии меланхолии или даже безумия»[2583]. Подобное развитие меланхолии вы легко заметите у тех, кто предраспололжен к этому недугу: поначалу они ходят, улыбаясь про себя, а в конце хохочут во все горло; поначалу они предпочитают одиночество, а в конце общество людей для них уже просто непереносимо, если же они все-таки оказываются в какой-то компании, то ведут себя как сущие шуты гороховые, не ведающие ни здравого смысла, ни стыда; пребывая в состоянии полного безразличия, они нисколько не озабочены тем, что они говорят и как себя ведут, и все их поступки, слова, жесты либо неистовы, либо смехотворны. Поначалу его <меланхолика> ум занят его тревогами, и он не слушает вас; если вы сообщили ему какую-то историю, он в конце восклицает: «Что вы сказали?» — а в завершение что-то бормочет про себя, как это часто бывает со старухами и стариками, сидящими в одиночестве; потом они начинают неожиданно смеяться, издавать какие-то возгласы (гикать и кричать «Ату его!»), привлекая к себе внимание, или убегают и клянутся, будто видят или слышат актеров, бесов[2584], домовых, привидения, стараются произвести впечатление и важничают, а под конец становятся остроумными; и, подобно тому, о ком у поэта сказано, что у него saepe ducentos, saepe decem servos{1911} [то вдруг у него двести слуг, а то не больше десятка], он то жаждет наряжаться, то раздеваться, а то становится ко всему безразличен, бесчувствен, бестолков или безумен. Он воет, как волк, лает, как собака и неистовствует, как Аякс или Орест, ему чудятся звуки музыки и крики, которых никто другой не слышит[2585]. Он ведет себя, подобно тому[2586], кого упоминает Амат Лузитанский (cent. 3, cura 55), или той женщине в книге Спренгера[2587], которая говорила на многих языках и уверяла, что она одержима бесом, а еще подобно тому фермеру у Просперо Калениуса[2588], который учено рассуждал и спорил по поводу философии и астрономии со своим хозяином Александром Ахиллом в Болонье в Италии. Впрочем, я уже говорил об этом прежде.

Кто способен исчерпывающе рассказать об этих симптомах или установить правила их распознавания? Подобно тому как Эхо у Авзония{1912} обращается к художнику: Vane quid affectas и т.д. Глупец, чего ты хочешь? если тебе надобно нарисовать меня, нарисуй голос, et similem si vis pingere, pinge sonum, — если вы хотите описать меланхолию, опишите фантастические причуды, больное воображение, суетные мысли, и притом такие несходные, — но кому это под силу? Из двадцати четырех букв невозможно составить большее разнообразие слов на различных языках, нежели разнообразие симптомов, которые причуды меланхолии порождают у разных людей. Они беспорядочны, непостижимы и до того бесконечны, что сам Протей и тот не столь многолик; вы можете с тем же успехом приготовить новый наряд для Луны, с каким постигните истинный нрав меланхолика, или с такой же быстротой уловить движение птицы в воздухе, с какой проникните в душу человека, в душу меланхолика. До такой степени эти симптомы, говорю я, непостоянны, разнообразны, смешаны с другими недугами. Подобно тому как перепутаны ее виды (что я уже показал[2589]), так же перемешаны и симптомы; подчас с головной болью, худосочием, водянкой, каменной болезнью, как вы можете сами убедиться по тем нескольким примерам и иллюстрациям, которые собраны Гильдесгеймом (Spicel. 2 [Жатва, 2])[2590], или с головной болью, эпилепсией, приапизмом — у Меркуриалиса (consil. 110, cap. 6 et 11 [совет 118, гл. 6 и 11]), с подагрой, caninus appetitus [собачьим аппетитом] — у Тринкавелли (consil. 12, lib. 1, consil. 49 [совет 12, кн. I, совет 49]), c падучей, головной болью, головокружением, ликантропией и пр. — у Монтано (consil. 26 etc., 23, 234, 249 [советы 26 и т. д., 23, 234, 249]), а также с подагрой, перемежающейся лихорадкой, геморроем, каменной болезнью и пр. — смотрите у Ю. Цезаря Клодина (consil. 4, consil. 89 et 116 [совет 4, консультации 89 и 116]). Кто в состоянии различить подобные симптомы меланхолии, столь перемешанные с другими, или применить их к различным разновидностям, или ограничить, соединив в едином методе? Признаюсь, это нелегкое дело, тем не менее я расположил их по своему разумению, как мог, и продолжу нисходить ко все более подробному их рассмотрению соответственно их разновидностям. Ибо до сих пор я рассматривал их в более обобщенном перечне или обобщенных выражениях, рассуждая беспорядочно о таких обычных признаках, которые встречаются у авторов. Не потому, что все их можно обнаружить у одного человека, ибо это означало бы изображать чудовище или химеру, а не человека, но потому, что некоторые признаки — у одного, некоторые — у другого, и притом либо последовательно, либо в разное время.

Я намерен самым тщательным образом выразить и сообщить об этом, но не затем, чтобы укорять любого из этих несчастных или позубоскалить (я скорее жалею их), а для того, чтобы лучше распознать и применить к ним какие-то лекарства, а еще с целью показать, что самые добродетельные и здоровые из нас пребывают в большой опасности, а посему в сколь большой мере мы должны опасаться нашего собственного неустойчивого положения, не забывать о своих горестях и суетности, проверять и смирять себя, взывая к Господу и умоляя Его о милосердии; нам нет нужды искать плети, дабы бичевать себя ими, поскольку они в нас самих, и наши души пребывают в горестном плену, коль скоро не проливается на нас непрерывно свет благодати и небесной истины, а надобно умерять себя своим благоразумием, быть более осмотрительными и скромными посреди этих опасностей.

ПОДРАЗДЕЛ I Симптомы головной Меланхолии

«Если не проявляются какие-нибудь симптомы, связанные с желудком, и не повреждена кровь, а состояние страха и печали продолжаются, тогда следует считать, что болен сам мозг по той причине, что в нем производится меланхолическая жидкость или же что она каким-то иным образом поступает туда, и этот вредный сок либо возник от заболевания какого-либо органа, либо же остался после какого-либо воспалительного процесса»[2591]. Так по крайней мере считает Пизон. Но это не всегда справедливо, ибо кровь и гипохондрии{1913} обе часто испытывают вредное воздействие даже при головной меланхолии. Геркулес Саксонский придерживается на сей счет мнения, отличного от мнения большинства пишущих, объясняя особые признаки головной меланхолии всецело болезненным состоянием жизненных сил в мозгу, поскольку они бывают горячие и холодные, сухие и влажные; «причем все эти признаки нематериальные, они обусловлены одним только воздействием и мрачной настроенностью жизненных сил[2592]; что же до меланхолии, проистекающей от горячих желчных жидкостей, то ее симптомы и лечение он рассматривает отдельно. Обычные ее признаки, если по сущности своей она располагается в голове, — это краснота лица, чрезвычайно сангвинический тип, большей частью с rubore saturato [обильно выступающей краснотой] (один из пишущих называет это посинением, сопровождающимся появлением множества прыщиков) и красные глаза[2593], — так считают Авиценна, (lib. III, fen. 2, tract. 4, cap. 18), а также Дюрет и другие, основываясь на Галене (de loc. affect. lib. III, cap. 6 [об аффектах, кн. III, гл. 6]). Геркулес Саксонский, помимо красноты лица, отмечает еще «тяжесть головы и остановившийся пустой взгляд»[2594]. «Если это проистекает от сухости в мозгу, тогда голова у них легкая, кружится и они способны бодрствовать и проводить без сна целый месяц кряду. Выделения из глаз и ноздрей весьма незначительны»[2595], «и они часто плешивы по причине крайней сухости», присовокупляет Монтальт (cap. 17 [гл. 17]). Если же она <меланхолия> проистекает от влажности, тогда это сопровождается унынием, вялостью и головной болью, и, как, находит, основываясь на собственном опыте, Саллюстий Сальвиан (cap. 1, lib. II [гл. 2, кн. II]), эпилепсией при наличии в голове обилия жидкостей. Они очень застенчивы, а если у них розовый цвет лица, то склонны заливаться румянцем и вообще краснеть по любому случаю, praesertim si metus accesserit [особенно если их беспокоят какие-либо опасения]. Но главным признаком, позволяющим различить именно этот вид меланхолии, как я уже говорил, служит отсутствие каких-либо заметных симптомов в желудке, в гипохондриях или где-либо еще, digna [значительных], как обозначает это Монтальт[2596], то есть более примечательных, поскольку весьма часто они совпадают с приступами в желудке. Ветры в желудке характерны для всех трех разновидностей, так что их нельзя исключить, но только при гипохондрии они сильнее, чем при двух остальных[2597], считает Холлерий. Того же мнения придерживается и Аэций (Tetrab. lib. II, sec. 2, cap. 9 et 10 [Четверокнижие, кн. II, раздел 2, гл. 9 и 10]): если же проявляется больше признаков, и в голове в большей степени, нежели где-либо еще, следовательно, поражен преимущественно мозг, и он предписывает лечить головную меланхолию помимо прочего мясом, избавляющим от ветров, и полезным соком, причем ветры и порченая кровь не исключены и при самой головной меланхолии[2598]; однако поскольку все эти разновидности перемешаны, то же самое происходит, как я уже доказывал, и с их симптомами. Симптомы умственной <меланхолии> — чрезмерные и постоянные размышления: «ибо если голова разгорячена, она прижигает кровь, и отсюда возникают меланхолические испарения, которые тревожат рассудок»[2599] (Авиценна). При такой разновидности меланхолики чрезвычайно раздражительны и быстро начинают горячиться, уединяются, печальны, часто молчаливы, настороженны, недовольны (Монтальт, cap. 24 [гл. 24]). Если их что-нибудь беспокоит, они не могут заснуть, постоянно волнуются, пока какой-либо другой предмет не умерит тревогу или не ослабит ее. Им свойственны мучительные страсти и непомерные душевные смятения, страхи, печаль, однако не столь уж продолжительные, так что по временам они бывают веселы и способны даже, что более чем удивительно, без удержу хохотать, что происходит, по утверждению самого Галена[2600], по причине смешения крови, praerubri jocosis delectantur et irrisores plerumque sunt, если они раскраснеются, то получают удовольствие от шуток и нередко посмеиваются над собой, бывают самодовольны и, как Родерик а Вега поясняет это место у Галена, веселы, остроумны, в приятном расположении духа и тем не менее тотчас после этого становятся горестны и печальны. Omnia discunt sine doctore, говорит Аретей, они постигают все без учителя{1914}, и, как предполагает Лауренций[2601], печальные чувства и симптомы у тех, кто воображает, будто они из стекла, или что они кувшины, перья и пр., или у тех, что говорят на необычных языках, проистекают a calore cerebri (если это превосходит обычную меру), от жара, вызывающего расстройство мозга.

ПОДРАЗДЕЛ II Симптомы Пучащей Гипохондрической Меланхолии

«При этой гипохондрической, или причиняющей ветры, меланхолии симптомы до того неопределенны, — говорит Кратон в своей рекомендации, адресованной одной знатной даме[2602], — что даже самые проницательные врачи не в состоянии решить, какой именно орган поврежден». Матиас Флакий{1915}, к которому обратились за советом по поводу одной благородной матроны, тоже признался, что относительно этого недуга он, как и Холлерий, Фракасторо, Фаллопио и прочие, которые, стоя перед необходимостью вынести свое решение относительно органа, страдающего от гипохондрической меланхолии, никак не могли определить по симптомам, какой же именно из органов тела особенно поврежден; одни говорили, что матка, другие называли сердце, а третьи — желудок, а посему Кратон (consil. 24, lib. I [совет 24, кн. I]) смело утверждает, что при таком разнообразии симптомов, которыми обычно сопровождается эта болезнь, «ни один врач не может по справедливости утверждать, какой именно орган поврежден»[2603]. Гален (lib. III, de loc. affect.) перечисляет следующие обычные симптомы, которые вслед за ним повторяют все современные авторы и которые он сам почерпнул у Диоклеса; Гален считает ошибочным у него лишь то, что он не включил в перечень этих признаков страх и печаль. Тринкавелли оправдывает Диоклеса (lib. III, consil. 35 [кн. III, совет 35]), поскольку, как часто наблюдается, при здоровой голове и крепком телосложении, при душе благородной и храброй такие симптомы у человека не проявляются именно по причине его смелости и отваги. Геркулес Саксонский[2604] (с которым я согласен) придерживается такого же мнения (чего я уже касался раньше), полагая, что страх и печаль не являются общими симптомами, потому что некоторым присущ страх, но они не испытывают печали, другие, напротив, печальны, но не ведают страха, а некоторые не испытывают ни того, ни другого. К прочим симптомам относятся также, помимо страха и печали, еще и «едкая отрыжка, тошнотворное несварение, жар во внутренностях, ветры и урчание в кишках, жестокие рези, по временам боль в животе и желудке после трудноперевариваемого мяса, скопление воды в желудке, обильное слюнотечение, холодный пот»[2605], importunus sudor, несвоевременное потовыделение по всему телу, как это называет Октавий Горациан (lib. II, cap. 5 [кн. II, гл. 5]); «холодные суставы, несварение желудка, непереносимая для них <больных> их собственная отвратительная отрыжка, постоянные ветры в области гипохондрий{1916}, жар и резь в кишечнике, praecordia sursum convelluntur, то, что грудобрюшная преграда и кишечник оттеснены вверх, покраснение кровеносных сосудов вокруг глаз и вздутие от паров и ветров»[2606]. У них время от времени звенит в ушах, бывают приступы головокружения, тревожные сны, сухость, худоба, склонность потеть при любых обстоятельствах и пятна всех цветов на лице. Многие из них становятся багровыми, особенно после еды, что, например, весьма беспокоило кардинала Цезия и на что он жаловался обычно Просперо Калену, своему лекарю; стоило ему лишь что-нибудь съесть или выпить стакан вина, и лицо у него становилось таким красным, словно он побывал на празднестве у мэра{1917}. Один этот симптом досаждает очень многим. С другой стороны, некоторые при этом смуглеют или бледнеют, или краснеют, или чувствуют боль в плечах и лопатках, у них наблюдаются трепет во всем теле, неожиданная дрожь, сердцебиение и такое cardiaca passio, недомогание во входном отверстии желудочка, которое заставляет пациента думать, будто это боль в сердце, а подчас удушье, difficultas anhelitus, прерывистое дыхание, мучительное вздутие, учащенный пульс и обморок[2607]. Монтан (consil. 55 [совет 55]); Тринкавелли (lib. 3, consil. 36 et 37 [кн. I, советы 36 и 37]); Фернель (cons. 43 [совет 43]); Фрамбесарий (Consult. lib. I. consil. 17 [Консультации, кн. I, совет 17]); Гильдесгейм, Клодин и др. приводят примеры всех этих частных проявлений. Особые же симптомы, которые соответственно связаны с отдельными органами, вот какие. Если это проистекает от желудка, говорит Савонарола[2608], тогда он весь болит и заполнен ветрами. Гвианери добавляет еще и головокружение, тошноту, обильное отхаркивание и пр. Если же от брюшной полости — тогда происходят вздутие и ветры в гипохондриях, чувство отвращения, позывы к рвоте и желание изрыгнуть все обратно. Если от сердца — тогда боль в нем и трепет, а также сильное ощущение тяжести. Если от печени — тогда наблюдается обычно боль в правой гипохондрии. Если от селезенки — тогда тяжесть и боль в левой гипохондрии, бурчание в желудке, повышенный аппетит и слабое переваривание (Авиценна). С другой стороны, если от вен брыжейки и печени — тогда слабый аппетит или полное его отсутствие (Геркулес Саксонский). Если от гипохондрий — бурчание от вздутия, затрудненное пищеварение, частая отрыжка и пр. А испаряющиеся от этих несварений ветры поднимаются к мозгу, будоража воображение и вызывая страх, печаль, оцепенение, уныние, множество устрашающих представлений и химер, как справедливо отмечает Лемний (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16]): «Подобно тому как густые облака заволакивают солнце и препятствуют проникновению лучей и света, точно так же эти меланхолические испарения затемняют разум, побуждая его ко многим нелепым мыслям и представлениям»[2609], — и принуждают хороших, мудрых, порядочных и рассудительных людей (поднимаясь к мозгу от нижних органов тела, «подобно дыму из печной трубы»[2610]) сумасбродствовать, говорить и вести себя не так, как подобает людям с таким характером, званием и мудростью. Один, как раз по причине этих поднимающихся испарений и бурчащих резей внизу, уверен, что у него в кишках завелась змея или ехидна, и его невозможно переубедить, а у другого будто бы — лягушки. Траллиан рассказывает историю одной женщины, вообразившей, будто она проглотила угря или змею, а Феликс Платер (Observat. lib. I [Наблюдения, кн. I]) приводит весьма примечательный пример с одним своим соотечественником, случайно угодившим в колодец, в котором было полно лягушек и лягушечьей икры, — ему втемяшилось, будто он наглотался этой икры; и вот, подстегиваемая таким убеждением и страхом, его фантазия зашла так далеко, что он и вправду поверил, будто у него в желудке завелись лягушата, qui vivebant ex alimento suo, питающиеся тем, что он ест, и несчастный настолько в это уверовал, что в течение многих последующих лет его невозможно было в этом разубедить. Семь лет кряду он изучал медицину, совершил путешествия в Италию, Францию и Германию, дабы посоветоваться по поводу своей беды с лучшими тамошними врачами и среди прочих обратился anno 1609 [в 1609 году] за помощью и к Платеру; тот уверял его, что это ветры, что это ему причудилось и пр., однако mordicus contradicere, et ore, et scriptis probare nitebatur [он упорно стоял на своем и отстаивал свое убеждение и устно, и письменно]; любые слова были тут бесполезны: никакие это не ветры, твердил он, а самые настоящие лягушки и «разве вы не слышите, как они там квакают?». Платер хотел было обмануть его, поместив живых лягушек в его экскременты, но тот, будучи сам врачом, на этот обман не поддался, vir prudens alias, et doctus, будучи во всех других отношениях человеком мудрым и ученым, доктором медицины, и лишь после семи лет подобных бредней, a Phantasia liberatus est, его все же исцелили{1918}. Если у вас возникнет желание познакомиться с другими подобного рода примерами, вы можете во множестве найти их у Лауренция и Гуларта{1919}. Однако помимо всего остального, что так печально, у этих ветров наблюдается одно преимущество — у них есть lucida intervalla [периоды затишья], — их симптомы и боли обычно не столь продолжительны, как прочие, а наступают приступами, как, например, страх, печаль и пр., и все же в других отношениях люди с такими ветрами превосходят прочих — они сластолюбивы, непостоянны, склонны к сладострастью по причине ветров[2611], et facile amant, et quamlibet fere amant{1920} [легко влюбляются и чуть ли не в каждую женщину] (Язон Пратенций). Разис[2612] придерживается мнения, что Венера приносит многим из них немало пользы. Что же до других симптомов умственной меланхолии, то они такие же, как и у прочих.

ПОДРАЗДЕЛ III Симптомы Меланхолии, обильно проявляющиеся во всем теле

Тела у тех, кто поражен этой всеохватывающей меланхолией, по большей части смуглые, у них «повсюду в избытке меланхолическая жидкость»[2613], они волосатые и худощавые, у них набухшие вены и плотная, густая кровь{1921}. «У них слабая селезенка»[2614], а печень способна производить жидкость; они, возможно, плохо питались, или у них были задержки с выделением, как, например, при геморрое или месячных у женщин, которых, как считает Траллиан[2615], следует при лечении тщательно обследовать; и, помимо прочего, надо обратить внимание на цвет тех или иных частей тела — черный он или красный. Ибо, как утверждают Форест и Холлерий, если они черные[2616], то это вызвано чрезмерным обилием природной черной желчи; если же это проистекает от забот, душевных страданий, неудовлетворенности, питания, занятий и пр., тогда они могут быть любого другого цвета — красного, желтого, бледного, так же как и черного, — и тем не менее вся кровь у этих людей испорчена: praerubri colore saepe sunt tales, saepe flavi [у таких людей цвет лица часто красноватый или желтый], говорит Монтальт (cap. 22 [гл. 22]). Наилучший способ различить эту разновидность меланхолии — отворить им кровь[2617]: если кровь окажется испорченной, густой и черной и у пациента не видно гипохондрических симптомов и если эти последние не досаждают ему мучительно, равно как и симптомы в голове, то это доказывает, что он страдает от меланхолии a toto corpore [во всем теле]. Испарения, поднимающиеся от этой испорченной крови, беспокоят разум и делают таких больных боязливыми и печальными, унылыми и прочее — удрученными, неудовлетворенными, одинокими, молчаливыми, утомленными своим существованием, хмурыми и суровыми, или веселыми и пр., — и если это заходит слишком далеко, то пожелания, которые в своих проклятиях Апулей обрушивал на голову своего врага, вполне сбылись на тех, о ком я здесь веду речь: «Их ум постоянно преследуют скелеты покойников, лешие и привидения, которые попадаются им на каждом шагу, все ночные страшилища, все ужасы, младенцы из гробниц и могил неотступно стоят перед их очами и теснятся в их мыслях, подобно тому как это бывает с женщинами и детьми, очутившимися в темноте наедине с собой»[2618]. Стоит им услыхать, или прочесть, или увидеть какой-нибудь трагический предмет, и им уже от него не отвязаться; их преследует страх смерти, и при этом они тяготятся своей жизнью, при своем недовольном нраве они ссорятся со всем светом, горько поносят, сатирически обличают, и поскольку они не могут иным способом разрядить свои страсти или исправить то, что, по их мнению, дурно, то в конце концов вымещают это на себе, насильственно кончая с собой.

ПОДРАЗДЕЛ IV Признаки Меланхолии у Девственниц, Монахинь и Вдов

Поскольку два знаменитых испанских врача Лодовик Меркадо в своей второй книге (de mulier. affect.{1922} cap. 4 [о женских болезнях, гл. 4]) и Родерик а Кастро (de morbis mulier: cap. 3, lib. 2 [о болезнях женщин, гл. 3]), а также Даниел Зеннерт из Виттенберга{1923} (lib. I, part. 2, cap. 13 [кн. I, часть 2, гл. 13]) и другие в своих недавно опубликованных сочинениях соблаговолили представить основательные трактаты de melancholia virginum, monialium et viduarum (о меланхолии девственниц, монахинь и вдов) как об особом виде (который я и сам уже обозначил отдельно) меланхолии, отличающейся от прочих, ибо она и в самом деле не похожа на ту, что выпадает на долю мужчин и других женщин, поскольку у нее одна-единственная причина, присущая только лишь женщинам[2619], то и я не могу оставить ее без внимания в этом общем обзоре симптомов меланхолии и должен определить особые признаки тех людей, которые от нее страдают.

Возникает она, — как описывают ее причины, основываясь на Гиппократе, Клеопатре{1924}, Мосхоне{1925} и тех древних gynaeciorum scriptores [авторах, писавших о женских болезнях{1926}], и, в частности, об этой печальной болезни, наблюдавшейся у девственниц, вдов и бесплодных женщин в древности, — ob septum transversum violatum, говорит Меркадо, вследствие повреждения грудобрюшной преграды, или diaphragma, сердца и мозга теми загрязненными испарениями, что исходят от менструальной крови; из-за inflammationem arteriae circa dorsum, добавляет Родерик а Кастро, воспаления поясницы, которая вместе с остальным повреждена темными выделениями поврежденного семени, беспокоящими мозг, сердце и разум[2620]; я говорю — мозг, имея в виду не собственное его вещество, а по согласованности с другими органами; universa enim hujus affectus causa ab utero pendet, et a sanguinis menstrui malitia ибо, коротко говоря, вся эта болезнь проистекает от вышеназванного воспаления, гниения, черных густых испарений и пр.; а уж от них возникают заботы, печаль и беспокойство, помрачение жизненных сил, страдания, отчаяние и тому подобное, которые то усиливаются, то ослабевают, si amatorius accesserit ardor [если при этом присутствует еще и любовная страсть] или при каком-нибудь ином оказывающем сильнейшее воздействие объекте или душевном смятении. Подобная меланхолия может выпасть на долю вдов вместе с множеством забот и печалей, как это часто случается, по причине неожиданной перемены их привычного образа жизни, а также при родах, ob suppressam purgationem [по причине задержки опорожнения]; однако это состояние более знакомо монахиням и некоторым бесплодным женщинам по уже названным мною выше причинам, crebrius his quam reliquis accidit, inquit Rodericus [с ними это случается чаще, нежели с остальными, говорит Родерик]; однако и остальных тоже нельзя полностью из их числа исключить.

Исходя из этих причин Родерик определяет ее, в согласии с Аретеем, как angorem animi, душевную боль, неожиданную печаль от мелкого, незначительного повода или вообще без оного, сопровождающуюся тихим слабоумием и болями в том или ином органе — голове, сердце, груди, боках, спине, животе — и чувством крайнего одиночества, слезами, смятением и пр., от которых они иногда так же неожиданно избавляются, поскольку оно наступает и продолжается в виде приступов и не является столь же постоянным состоянием, как другая меланхолия[2621].

Однако, чтобы завершить это краткое описание, следует сказать, что самые обычные симптомы в этих случаях следующие: pulsatio juxta dorsum, почти постоянные колики в спине, кожа часто красная и нечистая, особенно, как отмечает Аретей, на руках, коленях и суставах. Жжение и ужасные колики ощущаются в грудобрюшной преграде, а также в области сердца[2622], и, когда это гнетущее состояние или испарения приходят в движение и устремляются вверх, начинается сильное сердцебиение, сопровождаемое тяжкой болью и слабостью, fauces siccitate praecluduntur, ut difficulter possit ab uteri strangulatione decerni [горло перехватывает от сухости, так что это состояние трудно отличить от истерии], подобно схваткам при родах; alvus plerisque nil reddit, aliis exiguum, acre, biliosum, lotium flavum [кишечник во многих случаях ничего не выделяет, а в других — выделяет лишь немного горечи, желчи и мутной мочи]. Они часто жалуются, говорит Меркадо, на невыносимую головную боль, а также боль в области сердца и гипохондрий и еще в молочных железах, которые часто воспаляются; они близки иногда к обмороку, у них воспаленные и красные лица; их мучает сухость и жажда, их неожиданно бросает в жар, мучают ветры, бессонница и пр. И отсюда проистекают ferina deliramenta, тяжелые формы слабоумия, тревожный сон, по ночам их мучают кошмары, subrusticus pudor, et verecundia ignava, некоторые из них поражены особого рода глупой застенчивостью, им свойственны извращенные представления и мнения, упадок духа и обостренное чувство недовольства, их суждения, как правило, превратны. Они часто испытывают отвращение, нерасположение, презрение, усталость от любого предмета и пр.; почти все их томит, они чахнут от тоски, советовать им что-либо бесполезно, они склонны к слезам и страхам, пугливы, боязливы, печальны и не питают никаких надежд на лучшую участь. Какое-то время они ни в чем не находят услады, кроме как в уединении и одиночестве, хотя это еще более им во вред; и такое состояние длится до тех пор, пока длится воздействие этих испарений, но постепенно они становятся так же веселы и беспечны, как это не однажды бывало с ними прежде; очутившись в какой-либо компании, они по любому поводу поют, спорят, смеются; так что описываемое мной выше состояние случается с ними время от времени, приступами, кроме тех случаев, когда это уже застарелая болезнь, но тогда это происходит чаще, тяжелее и продолжительнее. Многие из них затрудняются выразить свое состояние словами, объяснить, что они испытывают и что именно их мучает, а вы после сказанного ими не можете их понять или вразумительно сказать, что следует предпринять; это заходит подчас так далеко, они настолько одурманены и оглушены, что считают себя околдованными и впадают в отчаяние, aptae ad fletum, desperationem [склонны к слезам и отчаянию]; dolores mammis et hypocondriis, добавляет по этой причине Меркадо, и чувствуют боль то в груди, то в гипохондриях, то в животе и в боках, то в сердце и голове; жар сменяют ветры, их беспокоит то одно, то другое, и они испытывают от всего этого усталость и при всем том не хотят или опять-таки не могут объяснить, каким именно образом, где, в каком месте или что именно их беспокоит[2623], хотя они постоянно испытывают мучительную боль, страдают и часто жалуются, горюют, вздыхают, плачут и всегда недовольны по большей части sine causa manifesta [безо всякой видимой причины]; тем не менее, повторяю, они все равно будут жаловаться, роптать, оплакивать свою участь, и переубедить их относительно того, что их будто бы тревожит злой дух, все равно невозможно; это часто наблюдается в Германии, говорит Родерик, среди простонародья; а что касается тех, кто особенно тяжко поражен этим недугом (ибо он рассматривает три степени этой болезни у женщин), то именно они пребывают в отчаянии, уверены, что их околдовали, сглазили, и, доведя себя в этих бреднях до крайней степени (измучась своей жизнью), некоторые из них пытаются наложить на себя руки[2624]. Некоторым все мнится, будто им являются видения, что они общаются с духами и бесами, они убеждены, что будут прокляты, они опасаются какого-то предательства, какой-то непосредственной опасности и тому подобное, они не хотят говорить, отвечать на любые вопросы, почти доведены на какое-то время до умопомешательства, до безумия и какой-то отупелости, и все это приступами; вот таким образом этот недуг владеет ими, в зависимости от того, в какой мере они поражены им, равно как и от того, насколько усиливается или ослабевает воздействие внутренней жидкости, или от влияния внешних объектов и треволнений, усугубляющих это состояние — одиночества, праздности и пр.

Многие другие недуги приключаются с молодыми женщинами, и вытекают они из этой одной и единственной выше подробно мной описанной причины, притом недуги печальные. Я ограничусь лишь упоминанием их названий, ибо меланхолия — вот единственный предмет моих нынешних рассуждений, от которого я не стану отклоняться. О различных способах врачевания этого недуга, касающихся питания, которое должно быть очень умеренным, или кровопусканиях, лекарствах, внутренних и наружных средствах очень подробно и разнообразно пишут Родерик а Кастро[2625], Зеннерт и Меркадо, так что каждый желающий может в случае необходимости воспользоваться их трудами. Однако лучшее и самое надежное средство из всех прочих — это удачно их пристроить и выдать их в надлежащее время замуж за хороших мужчин; hinc illae lacrimae [потому что в этом причина их слез], добавлю — главная причина, и в этом же состоит готовое лекарство, предоставить им возможность удовлетворить свои желания. Я пишу это не затем, чтобы призывать оказывать поддержку любой распущенной, праздной, ветреной, похотливой или легкомысленной неряхе, — такие часто всегда не по летам чересчур предприимчивы, своевольны и готовы наброситься на первого попавшегося на их пути, без всякой осторожности, совета, осмотрительности и рассуждений. Уж коль скоро религия, добрые наставления, целомудренное воспитание, благодетельные увещевания, прекрасные надежды, молва и утрата доброго имени не в силах удержать такую (а подобные доводы скромные и здравомыслящие девушки не могут не предпочесть, и при этом с большой для себя пользой), тогда более уместно прибегнуть к иным средствам: труд и различные занятия, строгая система питания, суровость и угрозы — вот что само по себе способно отвратить характер с дурными наклонностями, ибо вам редко приходилось наблюдать наемную служанку, бедную горничную — хотя уже и на возрасте, но прочно привязанных к своей работе, и притом к физическому труду, — или грубую деревенскую девушку, которых бы мучили такого рода недомогания, а вот благородные девственницы, смазливые барышни, одинокие и праздные, не ведающие никаких забот, ведущие жизнь бездеятельную и праздную, прекрасно питающиеся, живущие в просторном доме и бывающие в веселом обществе, быть может дурно распорядившиеся собой и не склонные оказывать хоть какое-то сопротивление, неудовлетворенные в других отношениях, неустойчивые в своих суждениях и здоровые телом, а также подверженные страстям (grandiores virgines, говорит Меркадо, steriles et viduae plerumque melancholicae [большинство немолодых уже девственниц, бездетных женщин и вдов обычно подвержено меланхолии], они-то и бывают по большей части подвержены вредному влиянию и склонны к этому недугу. Я не столь уж сильно сочувствую тем из них, чье положение может быть облегчено каким-либо иным способом, а сопереживаю единственно только тем, кто при сильном темпераменте и врожденном здоровье бывает насильственно увлечен этим потоком внутренних соков, и, хотя сами по себе они скромны, рассудительны, религиозны, добродетельны и с хорошими наклонностями (каковы в действительности многие страдающие от этого девицы), однако все же не в силах оказать сопротивление; эти горести вскоре обнаружатся, недуг возьмет свое и проявится со всей очевидностью, так что помочь тут каким-либо иным образом невозможно. Однако куда я забрел? В какой предмет я опрометчиво устремился? Что общего у меня с монахинями, девушками, девственницами и вдовами? Ведь сам я холостяк и веду в колледже монашеский образ жизни, nae ego sane ineptus qui haec dixerim [так что мне пускаться в подобные рассуждения глупо до чрезвычайности]; признаюсь, мне так же мало это подобает, как девственной Палладе{1927}, вспыхивавшей румянцем всякий раз, когда Юпитеру случалось говорить о любовных материях в ее присутствии; она в таких случаях отворачивалась, me reprimam [а посему я на этом и остановлюсь] и, хотя предмет моих рассуждений требует этого, не скажу больше ни слова.

Но я все же обязан и хочу сказать немного больше, добавить еще одно-два слова in gratiam virginum et viduarum [в защиту девушек и вдов], в защиту всех этих несчастных и из сострадания к их нынешнему положению. И поскольку у меня нет иного выбора, кроме как сочувствовать им в их несчастье, являющемся следствием этого недуга, и они лишены в этом случае помощи, то я считаю необходимым выступить против тех, кто куда более повинен в таком положении, нежели перечисленные выше очевидные причины, и столь же сурово осудить тех тиранствующих псевдополитиков{1928}, суеверные ордена, безрассудные обеты, бессердечных родителей, опекунов, жестокосердых друзей, свойственников (называйте их как вам угодно), тех беззаботных и тупых наблюдателей, которые из корыстных соображений, скаредности, беспечной нерадивости или сообразуясь с собственными частными целями (cum sibi sit interim bene) [сами занимая между тем весьма удобное положение], способны столь сурово отвергать, упорно игнорировать и нечестиво презирать без всяких угрызений совести и сочувствия слезы, вздохи, стоны и горестные бедствия несчастных душ, приговоренных к этому бремени. Сколь отвратительны и ужасны эти суеверные и безрассудные уставы католических монастырей, с помощью которых насильственно обязывают мужчин и женщин дать обет девственности, вести одинокую жизнь, против всяких законов природы, вопреки религии, благоразумию и гуманности и таким образом умерщвлять, насиловать и подавлять юношеские силы! с помощью строгих установлений, суровых законов, тщетных увещеваний преграждать им путь к тому, к чему в силу врожденного темперамента они так неистово склоняются, настоятельно влекутся, устремляются, подчас непреодолимо приходят даже во вред собственному душевному здоровью и хорошему состоянию тела и рассудка! И все это совершается ради низменных и тайных целей, ради поддержания грубых суеверий, обогащения и расширения своих земель, а также из лживого убеждения, будто, препятствуя некоторым бракам, они тем самым освобождают мир от лишних нищих, а свои приходы — от наводняющих их сирот! Близорукие политики! Haeccine fieri flagitia? Разве можно оправдывать такие преступления подобным доводом? Лучше вступить в брак, нежели разжигаться, говорит апостол{1929}, однако они придерживаются иного мнения. Они прибегнут ко всем возможным мерам, дабы погасить пожар в горящем доме соседа, однако на огонь сладострастия, который вырывается наружу столь прискорбными языками пламени, они не станут обращать никакого внимания; ведь нередко их собственное нутро, их плоть и кровь будут так же неистовствовать и гореть, а они и не заметят этого: Miserum est, говорит Августин, seipsum non miserescere{1930}, а между тем несчастны те, кто не в состоянии пожалеть себя, порадеть об общем благе, а per consequens [следовательно], и о своем собственном. А ведь стоит им только принять в соображение, какие устрашающие болезни, плачевные недуги и тяжкие затруднения приносит людям обоего пола это насильственное воздержание; мне мучительно даже помыслить об этом, но еще намного больше — рассказывать о столь частых абортах и умерщвлении детей в их монастырях (прочитайте об этом у Кемнизия[2626] и других), об их общеизвестном распутстве, их spintrias, tribadas, ambubaias{1931} [спинтриях, трибадах и танцовщицах] и пр., их изнасилованиях, кровосмешениях, прелюбодеяниях, мастурбациях, содомии, мужеложстве монахов в монастырях и среди нищенствующей братии. Посмотрите «Посещение монастырей» Бейля{1932}, а также Меркуриалиса[2627], Родерика а Кастро, Питера Фореста и многих других врачей. Мне известны их обычные оправдания и извинения в связи с этими вещами, sed viderint politici, medici, theologi [однако пусть политики, врачи и теологи присмотрятся к этому], а мне будет более уместно повстречаться с ними в другом месте[2628].

ПОДРАЗДЕЛ I Непосредственные причины этих описанных выше симптомов

По моему суждению, едва ли можно принесть меланхоликам, мучимым подобными симптомами, лучшее удовлетворение, нежели указав им на причины, от которых они проистекают: что дело не в кознях дьявола, как они предполагают, и не в том, что их околдовали или что от них отказался Господь, не слышит и не видит их, как многие из них думают, а вызвано это естественными и внутренними причинами; зная эти причины, они сумеют лучше избежать их последствий или, по крайней мере, с большим терпением сносить их. Самыми горестными и распространенными симптомами являются страх и печаль, причем они возникают совершенно без всякого повода, и при этом недуге даже самые мудрые и рассудительные не в силах их избежать. Причины, в силу которых они таковы, пространно обсуждает Аэций (Tetrabib., 2, 2 [Четверокнижие, 2, 2]) в первом же рассматриваемом им вопросе, почерпнутом у Галена (lib. II, de causis, sympt. 1 [кн. II, о причинах, симптом 1]). Ибо Гален приписывает все холоду, который черен, и считает, что жизненные силы омрачены, а мозговая субстанция мутна и темна, вследствие чего все предметы предстают в устрашающем виде, и сам разум под воздействием этих темных, смутных, грубых испарений, поднимающихся от черных жидкостей[2629], пребывает в состоянии продолжительного отчаяния, страха и печали; разнообразные устрашающие призраки, чудовищные видения, принимающие тысячи обликов, неистовые чувства будоражат и помрачают мозг и воображение. Фракасторо (lib. II, de intellect. [кн. II, об интеллекте]) склонен считать именно холод причиной страха и печали, ибо «те, кто холоден, не расположены к веселью, они скучны и сумрачны и от природы одиноки и молчаливы, и не по причине какой-либо внутренней мрачности (как полагают врачи), ибо многие меланхолики смело отваживаются находиться в темноте и прогуливаться в сумерки и получают от этого удовольствие»[2630]; solum frigidi timidi [только тем, у кого холодный темперамент, свойственна робость], ибо, будь они горячими, они были бы веселыми; и чем более это горячие люди, тем более они неистовы и не ведают страха, как мы наблюдаем у безумцев; однако этот довод не убедителен, ибо в таком случае никто при меланхолии, проистекающей от перегретой желчи, не должен испытывать страх. Аверроес насмехается над Галеном по поводу его доводов и приводит пять аргументов, оспаривающих их{1934}; точно так же поступает Геркулес Саксонский (tract. de melanch. cap. 3 [трактат о меланхолии, гл. 3]), указывающий на другие причины[2631], которые пространно осуждают и опровергают Элиан Монтальт (cap. 5 et 6 [гл. 5 и 6.]), Лод<овико> Меркадо (de inter. morb. cur. lib. I, cap. 17 [о лечении внутренних болезней, кн. I, гл. 17]), Альтомар (cap. 7 de melan. [гл. 7 о меланхолии]), Гвианери (tract. 15, cap. 1 [трактат 15, гл. 1]), Брайт (cap. 37 [гл. 37]), Лауренций (cap. 5 [гл. 5]), Валезий (Med. contr. lib. V, cont. 1 [Медицинские противоречия, кн. V, противоречие 1]). «Недомогание, — заключают они, — порождает черную жидкость, чернота омрачает жизненные силы, помраченные жизненные силы становятся причиной страха и печали»[2632]. Лаурентий (cap. 13 [гл. 13]) предполагает, что эти черные испарения оказывают вредное воздействие в особенности на диафрагму или грудобрюшную преграду и per consequens (и вследстве этого) на разум, который затемняется, как солнце облаками[2633]. Под этим мнением Галена подписываются все греки и арабы, а также латиняне, древние и новые; internae tenebrae offuscant animum, ut externae nocent pueris [уныние внутри омрачает разум, так же как темнота снаружи пугает детей{1935}], подобно тому как дети страшатся темноты, точно так же испытывают его во все времена и меланхолики, поскольку причина постоянно находится у них внутри и они всегда носят ее с собой[2634]. Эти самые черные испарения, происходят ли они от черной крови близ сердца, как считает иезуит Т<омас> Р<айт> в своем «Трактате о страстях разума»{1936}, или в желудке, селезенке, грудобрюшной преграде, или во всех поврежденных органах, вместе взятых, это не имеет значения; они держат разум в вечной темнице и гнетут его постоянными страхами, тревогами, печалями и пр. Для тех, кто здоров, самое обычное дело смеяться над этой удрученной боязливостью и прочими симптомами меланхолии, находить в этом повод для веселья и дивиться им как пустякам и мелочам, считая, что им можно сопротивляться и противостоять, стоит только самим этого захотеть; однако пусть тот, кто этому дивится, примет в соображение, что если бы человек сказал ему вдруг, что некоторые из его лучших друзей умерли, разве мог бы он удержаться от горестного чувства? Или если поместить его на отвесной скале, с которой он в любую минуту может низвергнуться, будет ли он чувствовать себя в безопасности? Его сердце будет трепетать от страха, и голова будет кружиться. П. Бьеро (tract. de pest. [трактат о чуме]), как я уже говорил, приводит следующий пример: «Представим такой случай, — говорит он, — с человеком, идущим по одной доске; если это происходит на земле, он может делать это с полной безопасностью, но если ту же доску проложить вместо моста над глубокой водой и он в запальчивости устремится по ней, то в этом случае все его органы и способности окажутся во власти одного лишь его воображения» — forma cadendi impressa [мысли о возможном падении][2635]. Да, но вы заключите, что у таких людей есть действительная причина страшиться, настоящий предмет устрашения; так вот и у меланхоликов есть такая внутренняя причина — постоянные испарения и мрак, вызывающие страх, печаль, подозрение, которые всегда с ними неотступно, объект, который невозможно устранить, который так же тесно пристал к ним, как тень к нашему телу, и так же неотделим от них, а кто способен отогнать или опередить свою тень? Удалите жар из печени, холод из желудка, разбавьте желчь; удалите ссохшиеся от жара жидкости и поднимающиеся от них испарения, а также черную кровь из сердца и все внешние треволнения, устраните причину, а уж тогда просите их не горевать, не бояться, не быть унылыми, хмурыми, подавленными, ибо в противном случае от одних советов мало толку; с таким же успехом вы можете просить страдающего от перемежающейся лихорадки не испытывать жажду или раненого не чувствовать боль.

Подозрительность следует по пятам за страхом и печалью, она возникает из того же источника, так, по крайней мере, считает Фракасторо[2636]: «Страх причиною подозрительности, таким людям постоянно мнятся предательство или некие тайные козни, замышляемые против них», поэтому они всегда недоверчивы. Из того же источника проистекает и постоянное беспокойство, разнообразие испарений вызывает у них то расположение, то отвращение. Из того же источника — и стремление к одиночеству, боязнь яркого света, усталость от собственной жизни, отвращение к обществу, ибо их жизненные силы и телесные соки враждебны свету; страх принуждает их бежать общества и искать уединения, дабы с ними не обошлись дурно, не выразили им неодобрения или чтобы они сами не допустили какую-либо оплошность, чего они постоянно опасаются. Они склонны к распутству по причине ветров. Они постоянно раздражены, брюзгливы, сердиты вследствие чрезмерного количества желчи, порождающей устрашающие сновидения и мучительную тревогу, независимо от того, спят они или бодрствуют. Что же до их фантазий, будто у них нет головы, что они летают или тонут, что они на самом деле горшки или стекляные стаканы, — все это следствие ветров в голове. Геркулес Саксонский[2637] приписывает это различным движениям в животных силах, «их распространению, сокращению, смешиванию, изменению, затемненности, болезненному жару или холоду», не принимая в расчет влияние материальных жидкостей{1937}. Фракасторо считает «предметом, заслуживающим расследования, то, почему у них возникают столь ложные представления на свой счет, — будто у них есть рога, огромные носы, будто они птицы, животные» и пр.[2638], почему они считают себя королями, лордами, кардиналами. Прежде всего Фракасторо выдвигает две причины: «Одна из них — предрасположение организма, а вторая — фантазия»[2639], — словно их глаза подслеповаты, а в ушах звенит вследствие некой простуды и насморка. Относительно этой второй причины Лауренций отвечает, что не только воображение, побуждаемое изнутри или извне, представляет суждению искушения, дабы благоприятствовать страсти или неприязни, но и страсть или неприязнь сами в свой черед сопровождаются очень сильным удовольствием, и воля и разум оказываются в плену испытываемого от этого наслаждения.

Почему студенты и влюбленные бывают так часто меланхоликами или безумными — философы Коимбры[2640] объясняют это следующей причиной: «Потому что страстными и продолжительными размышлениями о том, чем они так взволнованы, они пригоняют в мозг жизненные силы, а вместе с ними одновременно и жар, чем воспламеняют его сверх всякой меры, и разрушают тем самым здоровье клеток внутренних чувств, и те становятся вследствие этого не способны осуществлять в должной мере свои обязанности».

Почему меланхолики остроумны, что еще задолго до того утверждал в своих «Проблемах» Аристотель, и почему все ученые люди и знаменитые философы и законодатели, ad unum fere omnes melancholici, были всегда меланхоликами[2641], — вот много раз обсуждавшаяся проблема. Язон Пратенций склонен понимать ее как следствие природной меланхолии{1938}, и к этому мнению склоняются и Меланхтон в своей книге de anima [о душе], и Марсилио Фичино (de san. tuend.{1939} lib. I, cap. 5 [о сохранении здоровья, кн. I, гл. 5]), однако речь идет не о просто черной желчи, ибо она делает людей тупыми, унылыми и сумрачными, равнодушными и черствыми, опасливыми, глупыми и одинокими, а о смешанной с другими жидкостями, за исключением только флегмы; и эти жидкости не должны быть запекшимися от жара, но должны быть смешаны таким образом, чтобы половину их составляла кровь[2642], в очень малой мере или вовсе не перегретая, и чтобы они не были ни слишком горячие, ни слишком холодные. Аппоненсис, цитируемый Меланхтоном, считает{1940}, что это проистекает от черной желчи, ссохшейся от зноя, и исключает все природные меланхолии, как чересчур холодные. Лауренций осуждает такой взгляд, ибо ссохшиеся от жара жидкости доводят человека до безумия, подобно тому как горит известь, если на нее вылить воды. Такие жидкости должны быть смешаны с кровью и чем-то горячим, и тогда подтвердится истинность древнего афоризма Аристотеля: «Nullum magnum ingenium sine mixtura dementiae», — ни один выдающийся ум невозможен без примеси безумия. Разрешает этот спор Фракасторо[2643]: «Флегматик медлителен; сангвиник живой, приятный, благосклонный и веселый, но не остроумный; холерик чересчур быстр в движении и неистов, нетерпелив в своих намерениях и с обманчивой остротой ума; у меланхоликов самые совершенные умы, однако не у всех; ведь эта жидкость{1941} может быть горячей или холодной, густой или жидкой; если она чересчур горячая, тогда они неистовы и безумны, если слишком холодная, тогда они унылы, бестолковы, робки и печальны, если же умеренная, тогда это люди превосходного ума, склоняющиеся к одной из этих крайностей — скорее горячей, нежели холодной». Этот его приговор согласуется с мнением Гераклита о том, что сухая и светлая жидкость создает мудрого человека; умеренное тепло и сухость — вот главные причины хорошего ума, вот почему, говорит Элиан{1942}, слон — мудрейшее из всех грубых животных, потому что его мозг самый сухой, et ob atrae bilis copiam [и по причине изобилия у него черной желчи]; этот последний довод одобряют Кардано (Subtil. lib. 12 [Об остроумии, кн. XII]). Джованни Баптиста Сильватико{1943}, врач из Милана, в своей первой «Полемике» очень подробно разбирал этот вопрос; о том же пишут Руланд в своих «Вопросах», Целий Родигин{1944} (lib. 17 [кн. XVII]), Валлериола (6 <En>narrat > med<icinales>), Геркулес Саксонский (tract. posth. de mel. cap. 3 [посмертный трактат о меланхолии, гл. 3]), Лодовик Меркадо (de inter. morb. cur. lib. I cap. 17 [кн. о лечении внутренних болезней, гл. 17]), Баптиста Порта (<De humana> physiog<nomonia> lib. I, cap. 13 [О человеческой физиогномии, кн. I, гл. 13]) и многие другие.