Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса

Глава 8. Сибирские узники

ПОСЛЕ ТОГО как 1 августа Романовское Семейство уехало, Гиббс получил долгожданное разрешение войти в Александровский дворец. Оно было датировано 2 августа. Он тотчас принялся разыскивать вещи, оставленные там. Англичанин испытывал мучительное чувство, проходя по тщательно охраняемым коридорам мимо знакомых комнат с запертыми и опечатанными дверьми — классной, игровой, палаты для больных, где он еще совсем недавно дежурил, столовой, где обедал прислуживающий персонал. Все те веселые, милые друзья и коллеги отправились навстречу неизвестному, грозному будущему, а он остался. Время от времени он останавливался, возможно, надеясь услышать эхо более счастливых дней. В своей комнате принялся собирать книги, туалетные принадлежности, предметы одежды, и в том числе тот самый домашний халат, о котором упоминала Государыня.

На следующий день он отыскал комиссара, пытаясь получить разрешение проследовать в Тобольск, и был удивлен, узнав, что волен ехать куда ему угодно. Сидней Гиббс всегда думал лишь о том, чтобы следовать за Царской семьей, если ему разрешат, хотя и ожидал, что окажется в заточении. Теперь он мог тотчас отправляться вдогонку за Семьей. Он поспешил в столицу и принялся там улаживать свои многочисленные проблемы. Решил вопрос с увольнением из Императорского Училища правоведения, подыскал преподавателей для своих частных учеников, затем занялся расторжением десятимесячного партнерства при руководстве школой Притчарда.

Невольно спрашиваешь себя: как повлияло его решение на их отношения с мисс Кейд? Оба были помолвлены, и, понятно, невесту огорчил его отъезд; однако расторжение их партнерства подразумевало более решительный разрыв; возможно, решение Гиббса настолько обидело ее, что молодая женщина сама пошла на это. Возможно, она полагала, что его обязательства перед ней были важнее, чем преданность бывшему Монарху и его Семье, которых он не видел пять месяцев и которые оказались в неизвестности. Кроме того, будучи англичанином, Гиббс не являлся подданным Царя или нынешнего русского правительства. Не зависел он от них и экономически.

Ответом на вопрос может оказаться найденный среди бумаг Гиббса любопытный документ. Это единственная открытка от Кати, его бывшей служанки из Петрограда, где до самого отъезда в Сибирь он снимал квартиру. «Дорогой хозяин, — писала она в декабре 1917 года, посылая книгу, которую он просил, в Тобольск, и, очевидно, отвечая на заданный им вопрос, — мисс Кейд находится в добром здравии». Очевидно, сама молодая дама ему не писала и не проявляла никакой озабоченности его здоровьем. Их разлука, по-видимому, была больше похожа на разрыв, чем на потерю связи во время революции, как предполагали некоторые. Как бы то ни было, это не помешало Гиббсу купить билет до Тюмени. Однако произошла очередная забастовка железнодорожников, и отъезд задержался еще на месяц.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ поезда с надписью «Миссия Красного Креста» двигались по Западно-Сибирской равнине. Вагоны, в которых ехали члены Царской Семьи и их сопровождающие, были хотя и не роскошными, но комфортабельными спальными вагонами, и, по словам Николая Александровича, кормили их вкусно. Августейших изгнанников сопровождали несколько верных особ свиты: генерал-адъютант Илья Татищев, гофмаршал князь Василий Долгоруков, Пьер Жильяр, доктор Евгений Боткин, преданный «дядька» Алексея матрос Нагорный, графиня Анастасия Гендрикова и мадемуазель Екатерина Шнейдер. С ними также ехали 30 лакеев и служителей, в том числе повара, парикмахер, официант, заведующий винным погребом, камеристки, гардеробщик, камердинеры, няня и тому подобные лица.

Во втором составе ехала вооруженная охрана численностью свыше трехсот человек. Охраной командовал полковник Евгений Кобылинский — тот самый обходительный комендант, который старался, как мог, облегчить положение узников в Александровском дворце. Перед тем как поезда тронулись, Керенский обратился к солдатам с напутственной речью о том, что они должны относиться к охраняемым лицам с почтением и уважением. Грубость или мстительность не к лицу воинам революции. Кобылинский был тем самым человеком, который мог осуществлять такие распоряжения.

Солдатам выдали новые винтовки и пулеметы. В соответствии с инструкциями Временного правительства,

в задачи конвоя входила не столько защита узников от нападения, сколько предотвращение попытки их освободить. Ежедневно нес наружное дежурство наряд часовых, внутри каждого вагона вместе с узниками находились по четыре часовых. На всех станциях, независимо от размера, приходилось занавешивать окна. Останавливаться для приема воды или ремонта разрешалось лишь на мелких станциях, причем на самых отдаленных путях и в присутствии охраны. Каждый вечер поезда останавливались в открытой местности, так что желающие могли пройтись по полю и прогулять своих собак. На отдаленных станциях охранники, похоже, были снисходительны, судя по письму Анастасии, копию которого Гиббс сохранил.

«…Однажды вечером я смотрела из окна. Мы остановились возле маленького домика, но никакой станции мы не видели. К моему окну подошел маленький мальчик и спросил: „Дяденька, дай, пожалуйста, газету, если у тебя есть“. Я ему ответила: „Во-первых, я не дяденька, а тетенька, а во-вторых, газеты у меня нет“ Сначала я не поняла, почему он назвал меня „дяденькой“, но потом вспомнила, что у меня коротко острижены волосы [после болезни], и мы с солдатами, которые стояли у окна, расхохотались».

Все шло хорошо до тех пор, пока поезда не добрались до Перми. Там грубого вида седобородый мужчина вломился в купе Кобылинского и, «назвав себя председателем союза железнодорожников, заявил, что „товарищи железнодорожники“ желают знать, кто едет в этом поезде, и пока им об этом не сообщат, поезд не пропустят». Когда генерал показал ему мандат, подписанный Керенским, то рабочий, по-видимому, остался удовлетворенным, и поездам было разрешено продолжать движение. 4 августа Император записал в дневнике: «Перевалив Урал, почувствовали значительную прохладу. Екатеринбург проехали рано утром», — не подозревая, что этому городу суждено стать сценой, на которой произойдет ужасный конец их долгой поездки.

Поезда едва тащились по унылой местности, однако в тот же день добрались до Тюмени. Поезд подошел почти к самой пристани, так что пришлось только спуститься на пароход, стоявший на реке Туре. Когда Николай вышел из вагона, он увидел местное военное начальство, выстроившееся на некотором расстоянии по стойке «смирно» позади шеренг охраны и отдававшее честь, когда он проходил мимо. Романовы и их спутники погрузились на «Русь», в то время как солдаты, прислуга и багаж поместились на «Кормильце» и «Тюмени». Возле впадения Туры в Тобол они проплывали мимо всем памятной деревни. Это было Покровское — родина Распутина, и вся компания сгрудилась у поручней, разглядывая двухэтажный дом старца. Некогда он предсказал Александре Феодоровне, что, прежде чем та умрет, она увидит его родное село. Это было еще одно пророчество, которое сбылось. Дурное предзнаменование?

После того как 6 августа «Русь» обогнула излучину Тобола, пассажиры увидели приземистый симметричный холм, над которым возвышались массивные, увенчанные зубцами каменные строения и стены, некогда принадлежавшие стоявшей здесь крепости. Над Тобольским кремлем сияли золоченые купола собора, рядом возвышалась похожая на дворец резиденция архиепископа. Остальная часть города расположилась вокруг холма и вдоль реки. В период своего расцвета Тобольск был столицей губернии, крупным речным портом и центром торговли рыбой и пушниной, имевшим выход в Северный Ледовитый океан, хотя после того как железная дорога прошла в стороне от него, он превратился в захолустный городок. Многие из двадцати с лишним тысяч жителей обитали в скромных деревянных домах на берегу реки, в то время как другие проживали в более импозантных зданиях, карабкавшихся по склону холма. В нижней части города имелось по меньшей мере двадцать небольших побеленных известью церквей с зелеными крышами и позолоченными крестами; они возвышались среди лавок и домов, выстроившихся вдоль улиц с дощатыми тротуарами.

Когда пароходы стали подходить к пристани Западно-Сибирского пароходного и торгового товарищества, послышался колокольный звон всех церквей, и улицы наполнились народом. Комиссары Временного правительства удивились и встревожились: неужели это монархическая демонстрация? Отправили на берег разведчиков. Оказалось, что, по обычаю, православные празднуют Преображение Господне.

Узники должны были разместиться в бывшем губернаторском доме. Большое белое здание в два этажа с фасада и в три со стороны сада находилось в центре города и было окружено другими старинными, но все еще прочными общественными зданиями. Напротив стоял такой же большой дом, принадлежавший богатому купцу Корнилову. Он был реквизирован для особ свиты.

Когда Кобылинский, Татищев и Долгоруков пошли осмотреть особняк, предназначавшийся для проживания Царской семьи, выяснилось, что помещения далеко не готовы. Царь писал: «Узнали, что помещения пустые, без всякой мебели, грязны, и переезжать в них нельзя. Потому [мы остались] на пароходе и стали ожидать обратного привоза необходимого багажа для спанья. Поужинали, пошутили насчет удивительной неспособности людей устраивать даже помещение и легли спать рано».

Царская семья и некоторые служащие остались на борту «Руси» еще на неделю, проведя ее не без пользы для себя. Капитан возил их на пароходе, делая остановки там, где можно было прогуляться и даже устроить пикник. Это были их самые свободные, счастливые дни. Даже Александра Феодоровна сходила на берег, чтобы немного пройтись или посидеть, наблюдая за остальными.

Тем временем большинство лиц свиты, комендант, правительственный комиссар и многие слуги отправились ремонтировать особняк. Комнаты были выскоблены и выкрашены, окна вымыты, приобретена мебель и даже пианино, повешены картины и шторы. И все равно, когда Семья въехала, они «осмотрели весь дом снизу до чердаков». Как отметил в дневнике Николай, «они пошли в… скверный огород». «Все имеет старый заброшенный вид».

Царская семья заняла весь второй этаж. По обеим сторонам залы внизу лестницы находились гостиная и кабинет. За ними выходили в коридор спальни. Государь и Императрица занимали главную, а все четыре дочери устроились в угловой. У каждой был собственный уголок, на который они наложили свой отпечаток: походная кровать, стул с прямой спинкой и туалетный столик. На столики поставили иконы, положили книги, расчески, щетки, флаконы с духами; на кровати положили любимые подушки, вязаные шерстяные платки и предметы одежды, для которых недоставало места в гардеробе. В изголовье каждой кровати висели фотографии друзей и родных, яхты «Штандарт», подшефных полков, пикников, любимых животных и т. п.

Слева от коридора была спальня Наследника, рядом с ней — небольшая комната Нагорного. Жильяр поселился на первом этаже рядом со столовой. Остальные спутники Царской семьи обосновались в Корниловском доме через дорогу. Задняя часть верхнего этажа была занята слугами и нераспакованным багажом.

Вначале обстановка была свободнее и приятнее, чем в Царском Селе. Солдаты в большинстве своем были кадровыми, не столь угрюмыми, хотя бойцы роты Лейб- гвардии 2-го Стрелкового полка по-прежнему были враждебно настроены. Особы свиты могли свободно приходить и уходить, нескольким слугам разрешили жить в городе вместе с семьями, сопровождавшими их, а доктор Боткин даже имел частную практику.

Сама же Царская семья такой свободой не пользовалась, хотя вначале внутри дома Кобылинский охрану не ставил. Однако когда ей вздумалось перейти через дорогу и посетить Корниловский дом, стрелки 2-го [б. Императорской фамилии!] полка возмутились и потребовали, чтобы узников охраняли более усердно. Сообщение с Корниловским домом стало ограниченным. Полковнику Кобылинскому пришлось приказать возвести высокий забор вокруг губернаторского дома, прилегающей к нему территории, служебных построек и прирезанной части соседней улицы. Эта пыльное, лишенное деревьев пространство было единственным местом для прогулок Семьи. В частых просьбах Императора разрешить под охраной прогуляться в город или за его пределы неизменно отказывали на том основании, что нельзя гарантировать безопасность узников — отговорка, которую он находил «глупой». До самого конца ни он сам, ни Императрица не могли понять враждебности к ним того самого народа, который они считали «истинно русским».

Второй этаж губернаторского дома был украшен небольшими балконами, шедшими снаружи окон, и большим балконом на западном фасаде, который члены Семьи активно использовали. В хорошую погоду они там пили чай и в течение дня зачастую выходили на него подышать воздухом. Оттуда можно было наблюдать за тем, кто, куда и откуда идет, как протекает нормальная жизнь в центре города. Обыватели также имели возможность наблюдать за узниками.

Революционные настроения еще не успели проникнуть в здешние места. Местные жители, многие из которых были потомками ссыльных или политических заключенных, до сих пор почитали Царя как Помазанника Божия, к которому не смеют прикасаться светские власти’.

Однако, находясь среди них, Царь жил в условиях, не доступных их пониманию. Лица Императорской свиты ходили по городу в форме, верные слуги в ливреях, в то время как самого Царя и его близких прятали за высоким забором. У ворот были выставлены часовые, которые постоянно ходили по периметру ограды. Порой агрессивно настроенный солдат разгонял местных жителей, которые постоянно собирались у губернаторского дома, чтобы взглянуть на его Августейших обитателей. Иногда можно было видеть, как величественная Царица, сидя в кресле, занимается рукоделием. Прекрасных юных Царевен можно было видеть чаще. Они всегда отвечали поклонами на дружеские приветствия. Царь и Цесаревич не очень любили показываться на людях, но когда такое происходило, это становилось событием дня. Горожане крестились, кланялись, некоторые опускались на колени. Люди также приносили угощения. Монахини доставляли сласти, крестьяне — масло и яйца, купцы — фрукты и деликатесы. «Дары небес», — называла их Императрица.

К сентябрю в губернаторском доме установился приблизительно такой же порядок, какой существовал в Александровском дворце. Дни протекали согласно распорядку и с надеждой на будущее, к которому родители готовили своих детей: по утрам — занятия, в одиннадцать — перерыв на чай и прогулка, затем — снова занятия, ленч и снова прогулка. К вечеру свободного времени становилось больше, но следовало готовить уроки на следующий день. Девочки играли на пианино, что вносило приятное разнообразие, поскольку все они, кроме Анастасии, обладали достаточно хорошим слухом.

После обеда все собирались внизу, в большой гостиной, чтобы наилучшим образом заполнить вечер. Зачастую Николай Александрович читал вслух, в то время как Государыня и дочери что-нибудь шили. Иногда они играли в карты или домино или слушали музыку в исполнении мадемуазель Шнейдер, а иногда и самой Александры Феодоровны, которая, забывая свою стеснительность в тесном кругу, великолепно играла и пела. В это же время писали письма.

В сентябре в жизни узников произошли перемены. Керенский прислал наблюдать за ними комиссара Василия Панкратова и его помощника Александра Никольского. Они прибыли второго числа. Панкратов, хотя и убежденный революционер, был человек порядочный, самоучка, придерживавшийся высоких цринципов. Никольский был иной породы — говоря словами Кобылинского, это был «грубый, бывший семинарист, лишенный воспитания человек, упрямый как бык». Хотя начальником был Панкратов, хамство и напористость Никольского сильнее действовали на охранников, и после его появления Царская семья начала острее испытывать их враждебность и мстительность, которые были знакомы им по Царскому Селу.

ПОСЛЕ ПОЛНОГО приключений путешествия в начале октября Гиббс наконец приехал в Тобольск. Из-за задержки он едва успел сесть на последний пароход, отходивший из Тюмени, прежде чем речное сообщение прекратилось на целых семь месяцев. Прибыв сюда, он не был уверен, что ему разрешат присоединиться к Царской семье, поскольку Панкратов настаивал на том, что решать этот вопрос должен солдатский комитет. После двухдневных споров разрешение было все-таки выдано, и снова он оказался последним, кому повезло, поскольку баронесса Букс-гевден, которая из-за болезни не отправилась с основной партией, прибыла на санях в ноябре, но ей не позволили поселиться вместе со свитой, и она сняла квартиру в городе. Гиббсу отвели комнату в Корниловском доме.

Позднее его перевели через улицу и проводили наверх, в гостиную Императрицы, где она трапезовала с Алексеем. Гиббс был поражен, увидев, как за какие-то пять месяцев Царица постарела, поседела и похудела, между тем как Алексей, как ему показалось, выглядел здоровее обычного. Оба радостно поздоровались с наставником. Услышав голос Гиббса, Царь тотчас пришел к ним и, крепко пожав ему руку, по словам учителя, «стиснул его в объятиях». Гиббс был англичанином, и ядовитые колючки, постоянно метавшиеся в адрес Николая Александровича британской прессой, больно ранили его. Отказ Британского правительства принять Царскую семью уязвил его еще сильнее. Между тем это была та самая страна, по отношению к которой он был так лоялен, во имя которой пожертвовал столь многим, невероятной ценой отвратив от нее удар немцев, когда Англия еще только начинала мобилизацию. Гиббс и сам был так же раздосадован, но ответить мог лишь личной преданностью.

Его приезд внес разнообразие в унылую жизнь Семьи, которая стала еще скучнее с приходом зимы, когда в восемь утра было еще темно и уже темно пополудни. Гиббс привез свежие, хотя не очень утешительные новости из того мира, который оставила Императорская семья, письма и памятки от друзей и родственников, книжные новинки и идеи, как оживить долгие вечера. Узники могли ставить спектакли, и Гиббс с его талантом драматурга мог исполнять обязанности продюсера, режиссера, а иногда и актера. Представления назначались на воскресные вечера, но подготовительная работа доставляла большое удовольствие для многих и в будни. Государыня и ее горничные изготавливали костюмы из материалов, которые находились под рукой, другие лица писали программы и переписывали роли для актеров, третьи помогали с реквизитом. Разумеется, были еще репетиции, устраивавшиеся обычно в промежутке между вечерним чаем и ужином.

Самой большой их удачей была постановка одноактной пьесы Чехова «Медведь». Звездой программы был Николай Александрович, исполнявший роль Смирнова, «нестарого помещика», приехавшего получать долг, который должна была уплатить за покойного мужа молоденькая, с ямочками на щеках вдовушка госпожа Попова. Одетая в глубокий траур, она не желает видеть никого — хотя мы узнаем из ее монолога, что в действительности она надеется причинить ему боль на том свете своей печальной верностью. Смирнову так нужны деньги, что он отказывается уходить. Наконец Попова появляется и приказывает ему уйти, объясняя, что может уплатить лишь послезавтра, когда вернется приказчик. Но Смирнову деньги нужны сегодня, и, изрекая яростные тирады и угрозы, он обещает остаться здесь на месяц, а если надо, то и на год. В конце концов он вызывает Попову на дуэль. Она принимает вызов, однако, показывая помещице, как следует обращаться с пистолетом, Смирнов обнаруживает, что влюблен в нее.

Роль вдовы исполняла Ольга, роль служанки, которая никак не могла заставить «медведя», Смирнова, убраться, — Мария. В финальной сцене Николай, встав на колени перед Ольгой, делает необычное признание: «Люблю Вас, как никогда не любил: двенадцать женщин бросил я, девять бросили меня, но ни одну из них я не любил так, как Вас». Пьеса заканчивается поцелуем. Не успели исполнители раскланяться, как зрители, наполнившие гостиную, вскочили на ноги и принялись бешено аплодировать и громко хохотать.

Самым известным был небольшой забавный скетч Гарри Граттана Packing Up («Упаковка вещей»), который Гиббс считал немного грубоватым, но очень смешным. Анастасия исполняла роль мужа, Мария — жены, а Алексей — небольшую роль носильщика. То и дело попадая в забавные ситуации, муж и жена собирают вещи для путешествия. Затем носильщик уносит их багаж. Гиббс так описывает финальную сцену:

«…Муж должен повернуться спиной, расстегнуть домашний халат, как бы намереваясь снять его — на Анастасии был надет мой старый халат [и снова речь о домашнем халате] — и затем воскликнуть: „Но я уже упаковал брюки, я не могу никуда ехать!“ Успех минувшего спектакля возбудил юную Великую Княжну. Скетч шел полным ходом, актеры так суетились, что порывом ветра подняло полы халата, и зрителям предстали крепкие ножки и попка, обтянутые егерскими исподниками Императора. Все так и ахнули; Государь и Государыня, свитские и прислуга разразились безудержным хохотом. Бедняжка Анастасия окончательно смутилась. Все зрители потребовали сыграть на бис, но на этот раз она оказалась более внимательной. Конечно же, я навсегда запомню тот вечер: тогда я в последний раз услышал искренний смех Императрицы».

Такого рода забавных скетчей было сыграно немало до самого начала Великого поста. Сам Гиббс, прицепив себе длинную белую бороду, играл главную роль в пьеске The Crystal-Gazer («Гадальщик на магическом кристалле») — легкой комедии, где он позволяет себе потешаться над предсказателем, который запутывает своих клиентов. Он с серьезным видом предлагает совет, как утешиться из-за потери любимого существа, хотя в действительности существом этим была собака. Ничуть не смутившись от этого известия, шарлатан заявляет: «Я принял Вас за другого. Если вы и впредь станете приходить в неурочное время, то я не буду виноват, если вам предстанет видение, предназначенное для другого лица».

Разумеется, Гиббс не только развлекал Августейших хозяев. Он занял свое место в образовательной программе, обучая языку трех младших Великих Княжон и Алексея. Две тетради, в которых Мария и Анастасия писали диктанты Гиббса и свои переводы, англичанин хранил долгие годы. Анастасия была непохожа ни на кого из Царских детей. Во время одного из уроков, когда она превзошла самое себя и болтала, не переставая, учитель не выдержал и воскликнул: «Shut up! (Молчать!)» «А как это пишется?» — спросила озорница и приписала это слово к своей фамилии на обложке тетради. Теперь у нее появилось новое прозвище. Николай Александрович больше чем любой другой испытывал неудобства от тесноты их «резервации» и так же, как в Царском Селе, для того, чтобы получить физическую нагрузку, занялся распиловкой дров. Панкратов распорядился, чтобы ему привезли кругляки и выдали поперечную пилу. «Приходилось поражаться его физической выносливости и даже силе. Обыкновенными его сотрудниками в этой работе были Княжны, Алексей, граф Татищев, князь Долгоруков, но все они быстро уставали и сменялись один за другим, тогда как Николай II продолжал действовать». Он также соорудил площадку на оранжерее и лестницу, которая вела наверх, чтобы он сам и члены его Семьи могли насладиться скудным зимним солнцем.

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО, располагавшееся в Петрограде, находилось в это время при последнем издыхании. Как мы уже убедились, к концу апреля оно должно было признать свое бессилие. Как в Москве, так и в Петрограде гражданский и общественный порядок был совершенно разрушен. Что касается армейских частей, то они лишь немногим отличались от банд разбойников. Только у офицеров и части старослужащих сохранялось какое-то чувство долга, но они были не в силах справиться с массой рядовых. Рабочие и солдаты яростно требовали контроля над правительством. Пролетарии на заводах утверждали свою власть тем, что ломали машины, нападали на мастеров и владельцев предприятий, а затем выбрасывали их из здания.

Пытаясь справиться с усиливающимся хаосом, некоторые консервативные организации стали искать лицо, способное взять контроль в свои руки и в какой-то мере восстановить дисциплину и порядок. Генерал Лавр Корнилов, назначенный Керенским на пост Верховного Главнокомандующего армией, предлагал собрать достаточное количество войск и двинуть на столицу с целью ввести военную диктатуру. Он детально изложил свой план Керенскому, указав при этом на важную роль, которую он будет играть в реформированном правительстве. Уверенный в том, что получил одобрение Керенского, Корнилов приступил к действиям и 26 августа был готов выступить.

Но в решающий момент социалистические убеждения Керенского взяли верх, и он не решился передать власть в руки генерала. Он публично назвал Корнилова предателем, пытавшимся встать на пути революции, и в панике обратился за помощью к большевикам, даже снабдив их оружием. Встреченное толпами вооруженных рабочих и буйствующих солдат Петроградского гарнизона, а также сопротивлением железнодорожных рабочих, мешавших продвижению корниловских войск, корниловское движение потерпело неудачу. К 5 сентября все закончилось.

Керенский тотчас ощутил последствия своего поступка. Когда власти приказали большевикам вернуть оружие, те только расхохотались им в лицо. После того как в октябре наконец состоялось заседание Учредительного собрания, ленинская партия, хотя и представлявшая меньшинство, захватила власть с помощью тех самых ружей и гранат, которые им выдал Керенский. Лозунг «Вся власть Советам» стал оправданием начавшейся жестокой классовой борьбы, Красного террора, явившегося официальной государственной политикой нового правительства. Эта политика превратила ненависть и мстительность в добродетели и потребовала низвержения всякого учреждения, всякого движения, всякого символа, всякого облеченного властью лица, связанного с прежним режимом, с тем, чтобы можно было начать совершенно новую жизнь. В последний раз злополучного Керенского видели, когда он на полной скорости уезжал из Петрограда на взятом напрокат автомобиле. Некоторое время он скитался на юге страны, прежде чем тайно скрыться из России, чтобы никогда больше туда не вернуться.

Когда в ноябре в Тобольск пришла весть об Октябрьской революции, Николай II был потрясен и впервые пожалел о своем отречении. Генералы и депутаты Думы, которые заверили его, что лишь они могут навести в стране порядок и выиграть войну, ничего не смогли предпринять. Интеллигенция, которая так резко критиковала Царя и бюрократию, нашла задачу управления страной гораздо более трудной, чем она полагала, когда рвалась к власти в феврале 1917 года. По словам Ричарда Пайпса, новые вожди «позволили государству и обществу развалиться за какие-то два, самое большее, четыре месяца — то самое государство, которое бюрократы [и самодержец] умели каким-то образом сохранять в целостности в течение столетий».

Успех большевиков в Петрограде не сулил ничего хорошего Царской семье и ее спутникам, и чувство надвигающейся опасности сплотило их. Они стали шепотом говорить о возможности быть спасенными и то и дело поглядывали на улицы в надежде увидеть кого-то из новоприбывших, на которых могли возложить такую задачу. И действительно, в Тобольске, Москве и Петрограде разрабатывалось несколько заговоров, а в губернаторский дом тайком переправлялись записки от сторонников Царской семьи, в которых сообщалось, что помощь на подходе.

Из покрывших себя дурной славой наиболее известным был Борис Соловьев, обеспечивший доверие Вырубовой тем, что женился на дочери Распутина Марии [Матрене] в сентябре 1917 года. Убежденная в его намерении спасти Царскую семью, Анна использовала его в качестве курьера для доставки писем, денег и небольших посылок узникам Тобольска. Александра Феодоровна полностью доверяла этому человеку, как явствует из ее письма, написанного в январе 1918 года, когда казалось, что он намерен действовать:

«По вашему костюму торговца вижу, что сношения с Нами не безопасны… Сообщите мне, что вы думаете о Нашем положении. Наше общее желание — это достигнуть возможности спокойно жить, как обыкновенная семья, вне политики, борьбы и интриг. Пишите откровенно так как Я с верой в вашу искренность приму ваше письмо. Я особенно рада что это именно вы приехали к Нам».

Соловьев хвастал, будто бы в Тюмени у него имеется отряд из трехсот офицеров, которые готовы выступить на Тобольск, переодетые, как простые солдаты, и спасти Семью. Несмотря на надежды, которые он вселил в узников, из его планов ничего не получилось, и деньги, доверенные ему, исчезли. Многие монархисты и даже белый следователь по особо важным делам после убийства Царя и его Семьи решили, что Соловьев был большевистским агентом-провокатором; другие полагали, что он был двойным агентом, и существуют свидетельства в поддержку обоих обвинений.

В конечном счете все планы спасения Семьи кончились провалом. Ни один из них не превратился в нечто более реальное, чем смутная мечта. Подлинные причины этого установить трудно, поскольку объяснения участников, как правило, сводятся к самооправданию и ненадежны. Постоянно повторялась оговорка «если бы» — неизменная попытка свалить вину на кого-то другого.

Слухи о попытках спасти Царскую семью были столь же опасны для Тобольских узников, как и фактические заговоры, поскольку большевики, стремившиеся упрочить свою власть, сознавали, каким притягательным символом для объединения оппозиции стал бы Царь. Они тоже стали разрабатывать планы в отношении Семьи; однако их внимание было временно отвлечено, когда немцы и австрийцы возобновили военные действия и вторглись в отдельные западные районы России.

ПОСЛЕ ТОГО как по-настоящему похолодало, Императрица оставила шитье и принялась вязать шерстяные носки для Алексея, штопать брюки мужа и чинить ночные халаты дочерей. Она также готовила Рождественские подарки для всех, в том числе для слуг и солдат.

Возможно, в память о минувших Рождественских праздниках Александра Феодоровна обратилась к Сиднею Гиббсу с особой просьбой. Она поручила ему написать письмо как бы от себя, но на адрес мисс Маргарет Джексон, своей бывшей гувернантки, к которой она испытывала искреннюю любовь и уважение. Императрица переписывалась с «милой Мэджи» в течение многих лет, поверяя ей как радость, так и горе. Они поддерживали связь друг с другом с того самого времени, как мисс Джексон ушла в отставку и поселилась в пансионате для гувернанток в лондонском Риджентс Парке. Видя, что надежды на спасение со стороны земляков гаснут, Александра Феодоровна предприняла последнюю попытку заручиться поддержкой со стороны Английского Двора, где у нее всегда были прочные связи.

В задачу Гиббса входило отослать достаточно подробную информацию о ситуации в Тобольске, но таким образом, чтобы не выдать подлинную личность отправителя. В его бумагах сохранился не раз исправленный черновик с целью найти нужный тон — тон англичанина, пишущего другу домой.

«В газетах вы прочтете о многих изменениях, которые у нас произошли. В августе Временное правительство решило перевезти нас из Царского в Тобольск…»

Далее он описывает город, точное его местонахождение, расположение комнат в губернаторском доме, кто где спит, как протекает жизнь. Затем продолжает:

«С тех пор, как Вы писали, прошло очень много времени; возможно, Ваши письма до нас не дошли! Попробуйте написать снова, может быть, следующие дойдут до адресата. Пишите обо всех, как они живут и что поделывают. Мы узнали, что Дэвид вернулся из Франции. Как чувствуют себя его мама и отец? Что кузены? Они тоже на фронте?»

Дэвид! Это же принц Уэльский! Императрица была уверена, что его имя послужит Мэджи сигналом бедствия, к которому она привлечет внимание королевы.

И снова ничего не произошло. Позднее Гиббс сумел выяснить, что письмо, посланное из Тобольска дипломатической почтой 15 декабря, достигло Петрограда. Но на этом его след обрывается. В Британском же королевском архиве письма этого нет, хотя имеются другие упоминания о Гиббсе.

НЕСМОТРЯ НА ОТВАЖНЫЕ ПОПЫТКИ сделать Рождественские праздники веселыми, Императрица призналась в письме к подруге: «Какими грустными стали эти праздники!» Оказавшись в заточении, она из предусмотрительности стала вести дневник, пользуясь сокращениями и отмечая события, никак их не комментируя. К сочельнику она припасла изготовленные ею подарки. В полдень в доме состоялся молебен, после чего Государыня спустилась вниз к общему ленчу, чего она обычно не делала.

Она нарядила Рождественские елки для своей семьи, для свиты и для слуг, а после чая вместе с праздничными лакомствами отнесла елку солдатам. Каждому из стоявших на часах она подарила по Евангелию — они остались у нее из запасов, имевшихся для распространения в госпиталях — вместе с закладкой, нарисованной ею собственноручно. Коле Деревенко, сыну доктора, разрешили прийти к обеду в качестве гостя Алексея. Вечером свите были розданы подарки. Для Гиббса Императрица лично списала молитву, которая нам кажется настолько соответствующей его тогдашнему настроению, что, вполне возможно, она сама сочинила ее специально для учителя английского языка:

В Рождество Императрица встала в самом начале седьмого, и вся Царская семья пошла парком в церковь, чтобы присутствовать на литургии. Государыня снова трапезовала внизу и после этого «видела Изу из окна. 10 м. сидела на балконе». Эти слова следовало понять следующим образом: София Буксгевден стояла на улице, и подруги обменялись кивками, поскольку Иза, как ее звали в Царской семье, была приглашена на Рождество, однако прийти ей не разрешили. Она явилась, чтобы поздравить Семью и, возможно, передать тайком записку.

В Рождественские праздники диакон провозгласил за молебном многолетие Царю, Царице и их детям. Это вызвало чуть ли не бурю среди присутствовавших солдат. Солдаты хотели тотчас вытащить диакона и священника из церкви и заключить их в тюрьму. Их проступок решили рассмотреть, чтобы начать против них процесс, однако епископ Гермоген, бывший поклонник Распутина, впоследствии отошедший от него, распорядился перевести диакона в другой приход, а отца Васильева — в Абалакский монастырь. Подобная мера еще больше разозлила солдат. После этого случая Царской семье запретили посещать церковь.

Солдаты все сильнее заражались большевистской пропагандой и, руководимые комитетом, избранным радикальным 2-м Стрелковым полком, начали кампанию притеснения Семьи. Еще в сентябре они запротестовали, когда Керенский прислал Императору ящик вина. Никольский приказал разбить бутылки и выбросить их в реку.

Сразу после случая, происшедшего во время Рождественского молебна, стрелки направили в Петроград телеграмму с требованием убрать Панкратова. Требование это не было немедленно выполнено, но Кобылинский получил распоряжение сократить расходы Царской семьи и перевести ее на солдатский паек. Николай Александрович шутя объявил о создании комиссии для того, чтобы разработать новый бюджет, который позволит им жить на 600 рублей в месяц на человека. Пришлось исключить из рациона сахар, кофе, сливки и масло. Однако неделю спустя они стали получать «мясо, кофе, сласти к чаю и варенье от разных добрых людей, которые узнали о сокращении наших расходов на провизию. Как трогательно!»

Затем солдатский комитет объявил, что, начиная с нового года, офицерам [и солдатам] запрещено носить погоны. Кобылинский, которому пришлось снять свои, стал уговаривать возмущенного Императора повиноваться распоряжению. Но разве ему было не оскорбительно снять полковничьи погоны, которые он получил от отца; ведь Государь никогда, даже будучи Верховным Главнокомандующим, не присваивал себе более высокого чина! Кончилось тем, что они с сыном стали носить знаки различия дома, пряча их под верхнюю одежду, когда выходили на улицу.

В январе узники и стрелки соорудили ледяную гору — любимое развлечение русских — как молодых, так и старых. Татьяна Николаевна писала их старому наставнику Петрову:

«[У нас] часто бывают очень смешные падения. Так раз Жилик [П. Жильяр] оказался сидящим на моей голове. Я его умоляла встать, а он не мог, потому что подвернул себе ногу и она болела. Кое-как я вылезла… Другой раз я спускалась с горы задом и страшно треснулась затылком об лед. Думала, что от горы ничего не останется, а оказывается, ни она, ни голова не лопнули…»

В начале февраля веселье это прекратилось внезапным и бессмысленным образом. Члены Царской семьи поднялись на гору, чтобы попрощаться с отъезжающими солдатами 4-го полка, которые были добры к ним, но им приказали слезть с горы, которую тотчас же уничтожили под тем предлогом, что в них кто-нибудь может выстрелить, хотя они ежедневно сидели на балконе. По словам Жильяра, у солдат, сменивших старых стрелков, был «вид хулиганов», и сущность соответствовала их внешности. Они оказались хамами и мерзавцами. На качелях Великих Княжон они вырезали площадные слова, рисовали непристойности на стенах туалета Великих Княжон.

3 (16) марта Николаю II был нанесен самый жестокий удар — большевики уступили немцам и подписали Брест-Литовский договор, отдав им территорию в четыре тысячи квадратных миль, стоившую столько крови и жертв, уничтожив при этом у солдат все остатки патриотизма. Покончив с войной, Ленин и его сообщники смогли вновь заняться Царем. Их первоначальный план состоял в том, чтобы предать его суду, привезя в Москву, только что ставшую столицей. Однако возникли разного рода препятствия. Появилась военная оппозиция справа. Возмущенные унизительной сдачей, лоялисты стали создавать свою, Белую армию, которая намеревалась разбить красных и спасти Царя. Радикальные советы в Омске и Екатеринбурге, опасаясь, что Царя увезут из России, состязались между собой за право арестовать «Николая Кровавого» и воздать ему по заслугам.

В Тобольск был направлен специальный комиссар, Василий Яковлев, чтобы вывезти оттуда Царственных узников и, минуя препятствия, доставить их в целости и сохранности в Москву. В губернаторский дом он прибыл 22 апреля 1918 года, имея полномочия от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета отдавать приказания всем местным властям и расстреливать ослушников на месте. В ожидании прибытия Яковлева были ужесточены условия содержания Царской семьи. Слуги были более не вправе выходить в город, а обитатели Корниловского дома должны были перебраться в губернаторский. Но поскольку там был занят каждый клочок площади, то обоим докторам, которые были полезны населению города, и Гиббсу, который прибыл последним, разрешили остаться в доме напротив. Остальные комнаты этого дома заняли комиссар и его спутники.

Первым делом Яковлев встретился с Царем и его семьей и осмотрел губернаторский дом. Когда он вошел, Императрица не была готова, однако Николай II и его дочери собрались в гостиной, чтобы встретить комиссара. Тот был учтив, обратился к Императору «Ваше Величество», поинтересовался, хорошо ли устроилась Семья. Алексей в это время был очень болен — он получил такую же тяжелую травму, как в Спале, правая нога была парализована. Он ушибся, катаясь на санках с лестницы после того, как была разрушена ледяная гора. Алексей лежал в постели, и Гиббс читал ему, когда Николай II вошел к ним вместе с Яковлевым, сказав ему: «Мой сын и его воспитатель». Яковлев был потрясен увиденным зрелищем. Ему показалось, что мальчик, с желтым, осунувшимся лицом, умирал.

Это меняло дело. Яковлеву не терпелось увезти своих подопечных как можно скорее, потому что со дня на день должно было начаться весеннее половодье. Судя по той снежной каше и грязи, которые он встретил, да еще после ледохода, Царская семья может подвергнуться нападению откуда угодно. Он телеграфировал в Москву Якову Свердлову, председателю ВЦИК рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, и сообщил ему о создавшемся положении. Свердлов поручил ему увезти основной «багаж» — Николая II — и вернуться за остальными, когда станет транспортабельным Алексей. Однако по причинам, которые невозможно понять ни по одному из имеющихся документов, первоначальный план был изменен, и пунктом назначения стал Екатеринбург на Урале.

Сразу после завтрака Яковлев сообщил Николаю Александровичу, что его увезут в четыре часа следующего утра. Хотя он не сообщил, куда они едут, все решили, что конечным пунктом будет Москва. Императрица приняла мучительное для себя решение: она не могла допустить, чтобы муж ехал один и оказался на суде без нее, но сыну было очень плохо! Целый день Семья ломала голову, как поступить, и в конечном счете было решено, что Государя будут сопровождать Императрица, Мария, доктор Боткин, граф Долгоруков и четверо слуг. Ольга будет присматривать за Алексеем, Татьяна — вести хозяйство, а Анастасия — «поддерживать настроение», пока Семья не соединится вновь.

В этот день Гиббс снова читал Алексею. Государыня обещала заглянуть к Алексею после завтрака, но поскольку она не появилась, Гиббс вышел в коридор, чтобы выяснить, где она может находиться. Он увидел расстроенную Семью и вскоре узнал о том, как обернулось дело. Императрица зашла ненадолго к сыну и вскоре вышла от него — спокойная, но с покрасневшими глазами. Мальчик тоже плакал.

В тот вечер Император и Государыня обедали одни, а позднее стали вместе со всеми пить чай в верхней гостиной. «Это было самое мрачное и унылое чаепитие, — вспоминал Гиббс. — Разговаривали мало, и никто не притворялся, что ему весело. Это была поистине трагическая прелюдия к неизбежной катастрофе. После чая свита спустилась вниз и стала просто сидеть и ждать». Служанка Императрицы Анна (Нюта) Демидова призналась ему: «Я так боюсь большевиков, мистер Гиббс. Я не знаю, что они могут с нами сделать». В холодном предрассветном мраке вместе с остальными домочадцами Гиббс вышел на застекленное крыльцо, чтобы попрощаться с отъезжавшими. Николай Александрович «каждому пожал руку и сказал несколько слов, и мы все поцеловали руку Императрице».

НИКОЛАЙ II подробно описал свой отъезд в дневнике, датировав его пятницей 13 апреля, хотя по новому стилю это было 26-е. В середине февраля большевики передвинули календарь на 13 дней, чтобы он соответствовал григорианскому стилю, принятому в Западном мире. Некоторое время Николай II использует оба, но через месяц возвращается к старому календарю, и пятница тринадцатое оказывается поистине зловещей датой. Еще более показательно то, что все христианские страны переживали в те дни Страсти Христовы в ожидании Великого праздника Пасхи.

«В 4 часа утра простились с дорогими детьми и сели в тарантасы: я — с Яковлевым, Алике — с Марией, Валя — с Боткиным. Из людей с нами поехали: Нюта Демидова, Чемодуров и Седнев». Тарантасы, о которых говорил Государь, представляли собой грубые крестьянские телеги без рессор и сидений, напоминавшие большие корзины, прикрепленные к двум шестам. Стали спешно искать солому и тюфяк, чтобы подложить их под Императрицу. Доктор Боткин отдал ей свою шубу, а ему принесли тулуп. Жалкая процессия в темноте отправилась в путь в окружении конной охраны. Царь писал: «Дорога очень тяжелая и страшно тряская от подмерзшей колеи».

Однако им предстояли худшие испытания. В первый день путники переправлялись через Иртыш по льду, покрытому талым снегом. Колеса по самые оси погружались в воду. Проехав сто тридцать верст, четыре раза меняли лошадей. Переночевали в селе Иевлеве, где их вкусно покормили и предоставили чистые постели. На следующий день через реку Тобол пришлось идти пешком по настилу из досок, брошенных на лед, покрытый трещинами. В селе Покровском была перепряжка. «Долго стояли как раз против дома Григория и видели всю его семью, глядевшую в окна».

Все это время Яковлев и конный эскорт были начеку, ожидая засады. Спор между Омским и Екатеринбургским

Советами и охраной в Тобольске достиг такого напряжения, что вокруг губернаторского дома пришлось поставить пулеметы. Яковлев получил информацию, что екатеринбуржцы намерены перехватить Царя на пути в Тюмень и пленить или убить его, поэтому через определенные промежутки по всему пути следования он выставил своих солдат.

Прибывших в Тюмень узников спешно посадили в поезд. Яковлев снова послал телеграмму Свердлову, сообщив ему о том, что доставил «багаж», но не хотел ехать старым маршрутом из-за опасности, которую представляли екатеринбургские красногвардейцы, устроившие еще одну засаду на этом пути. Далее он выражал свое мнение, что, попав в руки екатеринбургского отряда, «багаж будет уничтожен». В это время большевикам, по-видимому, было очень важно сохранить Царя в живых, и Свердлов поручил своему комиссару немедленно доставить поезд в Омск и ждать дальнейших указаний. Однако злобные подозрительные глаза наблюдали за каждым его шагом. Со станции поезд направился в сторону Екатеринбурга, но на следующей же остановке изменил направление и повернул к Омску.

Тут телеграфный аппарат начал выстукивать депеши, выдержки из которых приводятся ниже:

Уральский Областной Совет Свердлову — из Екатеринбурга, 28 апреля 1918 года: «Яковлев направился в Екатеринбург, затем изменил направление и направился на восток по направлению к Омску. Это предательский поступок».

Свердлов Екатеринбургскому Облсовету — из Москвы, 28 апреля 1918 года: «Яковлеву полное доверие. Он действует согласно полученному от меня… указанию. Телеграфируйте в Омск об оказании всяческой помощи».

Белобородов, председатель Уральского Областкома, Свердлову — из Омска, 29 апреля 1918 года: «Яковлев предательски отказывается выполнить приказания доставить бывшего Царя в Екатеринбург. Он направляется в Омск».

Свердлов Екатеринбургскому Облсовету — из Москвы, 29 апреля 1918 года: «Доверяйте Яковлеву. Все в полном соответствии с указаниями».

Свердлов Яковлеву в Омск — 29 апреля 1918 года: «Достигнуто соглашение с Екатеринбургским Советом. Они будут контролировать людьми. Возвращайся в Тюмень, передай багаж уральцам и поезжай сам вместе. Сообщи Белобородову и Свердлову о вашем отъезде из Омска».

Яковлев Свердлову — из Омска, 29 апреля 1918 года: «Он (Яковлев) подчиняется всем указаниям, но предупреждает, что после того, как багаж окажется в Екатеринбурге, вы не сможете его оттуда вытащить… багаж будет всегда в полной опасности. Итак, мы предупреждаем вас последний раз и снимаем с себя всякую моральную ответственность за будущие последствия».

Со щемящим сердцем последовал Яковлев указаниям Свердлова, и его страхи подтвердились, когда поезд подошел к платформе вокзала Екатеринбурга. Там выстроилась огромная свирепая толпа, выкрикивавшая угрозы: «Покажите нам кровососа!» «Дайте нам добраться до него!» Даже вокзальный комиссар захотел плюнуть Царю в лицо. Ситуация стала выходить из-под контроля: толпа принялась рваться вперед, грозя смести прочь охранников. Увидев товарный поезд, стоявший между его поездом и платформой, Яковлев приказал машинисту вклиниться между ними. Под защитой товарняка он отвел свой состав на станцию «Екатеринбург-2», где никого не было. Оттуда он доложил о прибытии председателю Совета и под расписку передал им пассажиров.

Яковлев проследил за тем, как Царь и его спутники были доставлены в большой частный дом, окруженный четырехметровым частоколом. Охрана его была усилена, а режим стал похожим на тюремный. Всего лишь несколько дней назад дом этот принадлежал состоятельному коммерсанту по фамилии Ипатьев. Дом стал называться «Домом особого назначения». Зловещее совпадение: отряд охраны назвался «Отрядом особого назначения». Яковлев отправился назад в Тобольск за остальными членами Семьи, отлично понимая, что это означает смертный приговор для всех них.