Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса

Глава 1. Начало конца эпохи

ВЫЙДЯ ИЗ СТЕН КОЛЛЕДЖА св. Иоанна при Кембриджском университете, Чарльз Сидней Гиббс оказался на пороге нового столетия. Шел 1899 год. До прихода двадцатого века оставалось совсем немного. Девятнадцатый век принес с собой, пожалуй, наиболее скорые и радикальные перемены в жизни людей в сравнении с любым из предыдущих столетий. Удивительные открытия ученых, быстрая индустриализация городов, высокие темпы развития систем транспорта и связи, усиление значения среднего класса — все это сулило великие перемены. Даже воздух был пропитан ожиданием, но в то же время чувствовалась какая-то напряженность, нервное предчувствие каких-то важных — даже катастрофических — перемен.

Чарльз Сидней, которого в семье звали Сидом, родился 19 января 1876 года в доме, в котором располагался банк на Хай-стрит в Ротерхеме. Это был довольно большой город, расположенный на берегах реки Дон, почти в центре Англии. Хотя очень рано Чарльз отделался от характерного акцента, всю свою жизнь он гордился своим йоркширским происхождением и, как и его земляки, отличался стойкостью и самостоятельностью.

Сид был девятым ребенком Джона и Мэри Энн Элизабет Фишер Гиббс и младшим из четверых оставшихся в живых сыновей. У него было две сестры. Старшая, Нетти, была замужем за преподобным Гвином Левеллином из Аберствита и в родительском доме больше не жила. Вторая сестра, Винифред Аделин, была моложе Сида, и оба они всю жизнь оставались наилучшими — не разлей вода — друзьями даже после того, как она вышла замуж, и тоже за священника.

Их отец был всеми почитаемым лицом — управляющим Ротерхемским отделением Шеффилдского и Ротерхемского банка. Старшие сыновья пошли по стопам отца. Старший, Джон, жил в Аргентине, Артур в Индии, а Перси в Глостере. Если бы не Сид, они могли бы образовать банкирский дом «Джон Гиббс и сыновья».

По характеру трудолюбивый и вдумчивый, крайне религиозный по натуре, Сид казался более пригодным к службе в церкви, чем в банке. Ему очень повезло с отцом, который во всем шел сыну навстречу и смотрел сквозь пальцы на то, что тот является исключением из правил. Поскольку семья была довольно зажиточной, Джон Гиббс позаботился о том, чтобы Сид получил хорошее образование. В раннем возрасте он стал учиться в Бродстерсе и Хорнси, после чего два семестра провел в университетском колледже Абериствит в Уэльсе. Сид прельстился рассказами старшей сестры об этом чудесном колледже, расположенном на берегу моря. Он проявил себя толковым, прилежным студентом, и в своих отзывах его наставники неизменно отмечали эти его качества, а также «благородство характера, здравый смысл и учтивость».

После учебы в Абериствите Сид поступил в колледж св. Иоанна при Кембриджском университете и, с отличием сдав экзамен по нравственным наукам, в 1899 году получил ученую степень бакалавра искусств. Экзамен оказался всеобъемлющей проверкой отраслей философии, которые было необходимо знать англичанину XIX века, желающему служить в качестве государственного чиновника или духовного лица. Учась в Кембридже, Сид стал писать свою фамилию как Gibbes, после того, как случайно обнаружил, что, с исторической точки зрения, такое написание более правильное.

Его ранние студенческие годы были безмятежные и счастливые. Периоды усиленных занятий перемежались каникулами, которые он проводил дома в Ротерхеме или же на живописной семейной даче в Нормантоне-на-Тренте. И дома, и за городом Сид и Винифред получали удовольствие от общения друг с другом и находили много занятий, которые нравились им обоим. Они любили вместе ходить за покупками и посещать антикварные лавки. Читали друг другу, занимались фотографией, в которой Сид успел набить руку.

Гиббсы представляли собой благочестивое англиканское семейство. Две дочери вышли замуж за священников, да и Гиббс-старший лелеял мечту, чтобы Сид связал свою судьбу с церковью. Поступив в 1895 году в университет, из мирного окружения Сидней Гиббс попал в беспокойную, приводящую к душевному разладу обстановку. Для серьезного студента поступление в высшее учебное заведение почти всегда представляет собой событие, открывающее глаза на многое и расширяющее его кругозор. Однако Гиббсу было суждено оказаться в Кембридже в такой период времени, когда различные направления философской и научной мысли переплелись между собой, создав кружащую голову атмосферу.

В продолжение более чем половины столетия английская читающая публика наблюдала за конфликтом между наукой и религией. Вдумчивые духовные лица, журналисты, ученые публиковали свои чрезвычайно серьезные статьи, ведя заочные жаркие споры на важные, вновь возникшие темы. Эти новые идеи, казалось, с одной стороны, угрожали основам христианской религии и самой цивилизации, но, с другой, они как бы открывали перед обывателями новый, смелый, чуть ли не безграничный мир, которым могло владеть освобожденное человечество. Напор и самоуверенность ученых и их сторонников заставили церковников и социальных консерваторов перейти к обороне. Это смутило и вызвало тревогу викторианского христианского общества, которое разъедал страх, что такой поворот событий угрожает какому-то существенному и ценному элементу жизни, наряду с робкой, но упрямой надеждой на то, что обещание прихода нового светлого будущего непременно сбудется.

О влиянии промышленной революции, росте значения среднего класса и успехах науки того периода написано больше, чем о столкновении этих сил с церковными канонами и о последовавшем в результате подрыве религиозных устоев. Однако влияние это оказалось существенным, поскольку сделало возможной полную секуляризацию общества, создав атмосферу, в которой атеизм стал не только почтенным мировоззрением, но также, в глазах многих тогдашних и нынешних представителей общества, явился признаком интеллектуального превосходства. Общество как таковое осталось без компаса, по которому оно могло бы сверять свою деятельность — как в вопросах религии, социального устройства, политики, экономики, так и в решении домашних проблем, — и оказалось в тупике, из которого мы до сих пор не можем выбраться.

Естественно, узлы этих проблем были завязаны главным образом в университетах, причем Кембриджский проявлял особое рвение. Интересно отметить, что до 1850 года физика называлась натурфилософией, поскольку до того времени она разделяла те же метафизические взгляды, что и вся философия. Кембридж особенно гордился учеными, которых он выпестовал — в их числе находились Ньютон, Седжвик и Дарвин; их увлеченность концепцией эмпирических данных, которые можно проверить и которые являются единственной основой подлинных знаний, можно увидеть в том факте, что в дальнейшем все аспекты философии стали называться «этическими науками».

В колледж св. Иоанна Гиббс поступил, не утратив своей веры, и новые веяния подействовали на него не сразу, потому что его христианские корни были прочны. Однако он постоянно подвергался воздействию литературы, которую Бернард Рирдон называл «разлагающей», и это чтение, возможно, невольно стало подтачивать основы, на которых зиждились его вера и устремления. Когда Сид готовился к экзамену по этическим наукам, его внимание было сосредоточено на политической экономике, этике и психологии. Треть экзамена была посвящена относительно новой дисциплине — психологии. Этой области знаний было непросто получить всеобщее признание, поскольку умственные процессы невозможно измерять и оценивать таким же способом, как данные других научных исследований. Однако со временем психология стала получать признание и даже выходить на передний план, становясь предметом дискуссий и спекуляций относительно природы человеческого интеллекта. Центральная проблема заключалась в том, может ли человеческий разум, рассматривавшийся большинством современных ученых как продукт чисто естественного развития — эволюции, объективного опыта, социальных условий и тому подобных факторов, — что-то знать о Боге, Который над природой.

Большинство книг, которые изучали серьезные студенты, относились к этому скептически. В работе «Основания психологии» (1885) Герберт Спенсер рассматривал интеллект как конечный продукт нервной системы животного. Лестер Уорд в «Динамической социологии» (1883) высказал предположение, что ядро высшей нервной системы заключено в сгустке протоплазмы. Дж. Генри Льюис в работе «Физическая основа интеллекта» (1877) утверждал, что умственные процессы представляют собой лишь иной аспект физических процессов, в то время как «душа» является субъективным восприятием объективных физических явлений. В «Основах физиологии интеллекта» (1874) Уильям Карпентер жестко поставил вопрос: «Может ли интеллект, основывающийся лишь на физических началах, познать находящееся за их пределами?» Дарвин, чей авторитет к этому времени стал огромен, в своей «Автобиографии» поставил этот вопрос еще острее: «Можно ли доверять интеллекту человека, который, я совершенно уверен, развился из интеллекта самого низшего животного, когда он делает такие важные выводы» относительно Бога и сверхъестественных явлений]?

Эти удары, направленные на то, что прежде считалось устоявшимся, хотя и ограниченным представлением о Боге, дали о себе знать. Аргументы сомневавшихся звучали весьма убедительно, и лишь немногие задумывались над тем, что Дарвин и его единомышленники сами делали довольно сомнительные выводы относительно природы интеллекта, возникшего по тем же причинам, т. е. имеющего низкое происхождение. Но всех по-прежнему волновал вопрос: «Можем ли мы что-то знать о Боге?

Не были ли все наши прежние представления всего лишь игрой воображения?» Два вопроса, связанные с психологией, «Формирование веры» и «Психология процесса рассуждения», которые должны были стать темами работ Гиббса, входивших в экзамен но этическим наукам, свидетельствуют, что на него было оказано вредное влияние, о котором мы говорили.

Но худшее было впереди. Покинув колледж св. Иоанна, Гиббс стал заниматься на курсах богословия при Кембриджском и Сейлсберийском университетах. Растерянность и неуверенность не получившего семинарской подготовки Гиббса сменились чуть ли не паникой — такую ситуацию создали богословы, невольно нанеся самим себе ущерб. После того как эмпирические науки стали доминировать, эти богословы не захотели допустить существования таинственной природы Бога и ничтоже сумняшеся подвергли Его рациональному лабораторному анализу. Однако их дерзкие попытки осовременить Бога и показать Его роль в природе — ведь в конце концов наличие натурального мира предполагает наличие Создателя — получили сокрушающий удар от Дарвина и иже с ним, которые постарались доказать, что процесс создания мира природы жесток, расточителен и не знает сочувствия. Ко всему, сами церковные власти постарались очеловечить Бога, пытаясь приблизить Его к людям и заставить идти в ногу с социальным и интеллектуальным прогрессом. Теперь они ожидали, что Он будет относиться к миру с пониманием и сочувствием, как великодушный джентльмен викторианской эпохи. Но этого не произошло. Творец природы в изображении ученых был или плох, или же вовсе не был Богом.

Хуже того, высший авторитет для Церкви — Священное Писание — подверглось нападкам историков и текстологов. Процесс этот, начавшийся в Германии, теперь шел полным ходом и в Англии. Все это произошло не без участия богословов. После Реформации традиция была выброшена на свалку; упор ставился на абсолютную целостность и самодостаточность текста Священного Писания. Однако на сцену выступили геологи и археологи, подвергшие сомнениям фактическую хронологию и интерпретацию событий, описанных в Библии. Столь же разрушительной оказалась историческая критика Библейского текста, который подрывал доверие к аутентичности авторов Библии и, следовательно, к их правдивости.

Однако подлинная проблема была гораздо глубже, хотя осталась почти незамеченной. На Западе, как отмечает Джеймс Тэрнер, более не существовало «словаря, позволявшего аргументировать потребность использовать его для создания своего рода „поэтического“ познания действительности». Не было ничего такого, что можно было бы сравнить с богословием Восточной Церкви, для которого характерны гимны, воздающие хвалу Господу как Началу, не поддающемуся пониманию, невыразимому, непостижимому, — богословием, прославляющим Его, не пытаясь ничего объяснять.

Несколько семестров занятий в такой атмосфере подействовали на религиозное сознание Гиббса как ударные волны. С его стороны последовала аллергическая реакция. Он не мог и не хотел найти свое призвание среди этой удушающей атмосферы, где, как ему казалось, отсутствует всякая духовность. Он решил бежать из нее, чтобы избежать краха.

Он не был одинок, оказавшись в трудной ситуации; многие из его земляков, видя крушение своей веры, испытывали такие же муки. Особенно тяжела была судьба Дж. Ф. Романса, который был искренне набожным протестантом до той поры, пока не убедился, что Дарвин отвергает христианскую религию. Но даже в таких условиях он признавался, что «с фактическим отрицанием ее божественного начала вселенная утратила свою прекрасную душу. Когда я временами думаю, как и следует думать, об ужасном контрасте между святым великолепием той веры, которую я хранил в душе, и унылой таинственностью существования, которое стало моим уделом, то я всегда невольно ощущаю острую боль, свойственную моей натуре».

Столь же мучительно было чувство отчаяния и для Гиббса, и оно его убедило, что выбранная им профессия не позволит его душе жить и процветать. Неприятие академической теологии было свойственно ему до конца жизни, в чем он никогда не боялся признаться.

Но душа человека не терпит пустоты. По мере того как вера в христианство ослабевала, повсюду стали процветать самые экзотические варианты спиритуализма. Гиббс попытался предаться некоторым из них, в то же время стараясь сохранить в себе остатки прежней духовности. Он начал вести дневник, записывая и изучая свои сновидения, и увлекся оккультными науками. Он обращался к ясновидцам и даже посещал излюбленные многими сеансы спиритизма с их столоверчением. Но все это были жалкие попытки «научно» доказать, что существуют некие сверхъестественные силы, с которыми посвященные могут общаться и по собственной воле вызывать их, позволяя остальным вступать с ними в контакт. Даже такие интеллектуалы, как Элизабет Баррет Браунинг и Уильям Батлер Йейтс, интересовались подобными опытами. Всякий раз, как адепты узнавали, что один из популярных медиумов оказался шарлатаном, они понимали, что оказались в дураках.

Решение Сида оставить занятия богословием досталось ему нелегко, поскольку его бунт, хотя и не направленный против семьи, был явно направлен против официальной Церкви; и юноша четко понимал, какую боль и разочарование принесет его решение, особенно отцу. С удивлением и облегчением он увидел, что близкие продолжают относиться к нему с любовью и пониманием, но это не очень уменьшило страдания, которые он испытывал в последующие месяцы тщетных поисков устраивающей его работы. Многие годы занятий никак не способствовали получению им нужных знаний, необходимых для светской службы, и Сид часто говорил, что «представляет собой неходовой товар».

Его дядюшка Уилл Фишер, известный редактор «Шеффилд Дейли Кроникл», в декабре 1900 года по просьбе Сида направил преподобному Уильяму Чонеру, вице- канцлеру Кембриджского университета, письмо, в котором просил членов сената университета рассмотреть кандидатуру его «начитанного, прилежного, трудолюбивого и достойного всяческого доверия» племянника на должность сотрудника университетского издательства:

«Мистер Гиббс, насколько мне известно, со студенческой скамьи проявлял большой интерес к вопросам литературы и искусства, особенно к новейшим книжным публикациям, и поскольку он наделен сугубо художественной натурой, я убежден, что на него вполне можно положиться в вопросах, требующих суждения и вкуса».

Эта серьезная рекомендация не дала никаких результатов. Другие родственники также пытались найти ему какую-то должность, но тщетно.

Просматривая газетные объявления в надежде обнаружить предложение работы, Гиббс, по удачному стечению обстоятельств, наткнулся на обзор искусств, процветавших в то время, названное «серебряным веком», в Санкт-Петербурге. Там ставились пьесы, балетные спектакли, оперы, устраивались выставки — все то, что вызывало у Гиббса большой интерес. В обзоре он нашел множество привлекших его внимание объявлений о том, что требуются учителя английского, готовые работать в России. Именно такую работу он и искал: у него был талант к языкам, но он не знал русского. Жалованье было хорошим, до 150 фунтов стерлингов в год, не считая расходов на дорогу, жилье и стол. Не долго думая, Гиббс принял следующее важное решение — испытать судьбу в России.

Это было очередным ударом для обожавшей своего любимца семьи, которая ждала от него чего-то большего. Большинство его близких посчитали этот поступок легкомысленным, напрасной тратой талантов, хотя продолжали любить и поддерживать его. А один бывший наставник Гиббса из колледжа св. Иоанна брякнул: «Вы станете обыкновенной гувернанткой».

Разочарование самого Сида и его семейства, возможно, помешало им увидеть силу характера, позволившую Гиббсу принять самостоятельное решение. Потребовались мужество и решимость, чтобы, подобно первопроходцу, проникнуть на неизведанную территорию, вместо того чтобы прозябать, как еще один павший духом священник, который опасается, что поразившие его сомнения грозят, к тому же, и экономическими последствиями.

Несмотря на скептицизм близких, весной 1901 года Гиббс взял курс на романтическую столицу далекой и незнакомой страны, которую большинство англичан (из числа тех, которые вообще думали о ней) считали погруженной во мрак, закованной во льды и прикованной к прошлому, благодаря ее наивной, связанной с предрассудками религии и архаичной системе правления. Однако Россия явилась фоном, на котором начинался первый этап уникального паломничества Гиббса.