Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса

Глава 9. Торжество тьмы

КОГДА ЯКОВЛЕВ ПРИБЫЛ В ТЮМЕНЬ, его продолжали терзать те же угрызения совести, которые он испытывал во время всей этой поездки. Моральная ответственность за жизни людей, которых он сопровождал и о которой говорил Свердлову, была искренней, и он отказался завершить миссию, доставив из Тобольска в Екатеринбург остальных членов Семьи в качестве жертв необузданной жестокости местного Совета. Однако в телеграмме, в которой он сообщал Свердлову о своем решении, он указал другую причину, а именно: обвинения в контрреволюционности, выдвинутые против него членами Уральского областного Совета. Они не доверяли ему, а он не доверял им. Сняв со своей совести этот груз, он направился в Москву за новым назначением и был направлен командовать военной частью в Сибирь, где столкновения между белыми и красными приобретали масштабы настоящей войны.

СРЕДИ ОСТАВШИХСЯ В ТОБОЛЬСКЕ членов семьи Романовых и их верных слуг царило уныние. Они лишились сердца и души Семьи. Куда везут родителей, что с ними будет? И что будет с теми, кто здесь остался? Когда и где они встретятся вновь, если только это произойдет? Занятия почти прекратились, поскольку сестры и наставники сосредоточили свое внимание на Алексее, чья болезнь усугубилась с отъездом матери и отца. Девочки по очереди сидели с ним за завтраком, желая убедиться, что он ест, вместе с ним пили чай, катали его по двору на коляске или же на санках, если вдруг выпадал весенний снежок.

Воспитатели поочередно читали больному и старались развлечь его. В это время Гиббс читал мальчику приключенческую книгу Джеймса Фенимора Купера «Следопыт» и пытался рисовать к ним иллюстрации на кусках картона от двух старых коробок, в одной из которых были конфеты, а в другой игральные карты. Он также добыл проволоки, чтобы изготовить из нее якорь-цепь для модели парусника, который они строили. Долгими вечерами узники читали, писали письма или просто беседовали и размышляли по поводу поразительных событий, происходивших вокруг.

Спустя какое-то время, показавшееся им вечностью, они получили из Тюмени телеграмму. Шла она несколько дней, но они поняли только одно: с путешественниками пока все в порядке. Прошло еще несколько долгих дней, прежде чем пришло письмо от Марии с указаниями Императрицы начать собираться и позаботиться о «лекарствах», как договорились. Работа с «лекарствами» стала их основной, в особенности по вечерам, когда было меньше вероятности, что за ними будут следить охранники. Они зашивали драгоценности — единственное, что осталось у Семьи, — в одежду, в швы платьев, в шляпные ленты, в подкладку пальто, зачастую закрывая их тканью, чтобы получались пуговицы. Особенно удобными местами для сокрытия драгоценностей, благодаря их жесткости, были корсеты. К оборотной стороне этих предметов одежды девушки пришивали бриллианты, жемчуга и другие драгоценные камни, а затем покрывали их подкладкой.

Положение в губернаторском доме значительно ухудшилось. Большевики прогнали полковника Кобылинского и его стрелков из Царскосельского гарнизона, которых сменили грубые, невоздержанные на язык красногвардейцы, руководимые Николаем Родионовым. Беззащитные юные узницы на каждом шагу подвергались оскорблениям. Великим Княжнам запрещалось запирать двери на ночь, и особы свиты, остававшиеся в Тобольске, организовали тайное бдение, по очереди дежуря по ночам, чтобы никто не смел приставать к невинным молодым девушкам. Гиббс регулярно приходил в главное здание, когда наступала его очередь.

Эти злополучные события происходили во время Великого поста, Страстной седмицы и Пасхи. Когда Яковлев впервые явился в губернаторский дом сообщить Николаю II, что его должны увезти, Александра Феодоровна сначала подумала, что он приехал, чтобы разрешить службы во время Страстной седмицы. Оказалось, что это начало их скорбного пути на Голгофу, по примеру нашего Господа Иисуса Христа. В губернаторском доме были проведены Пасхальные службы, и, как сообщала Анастасия находившимся в Екатеринбурге близким, девушки сами украсили иконостас еловыми ветками и цветами. В Екатеринбурге такие службы провести было нельзя, но Царь читал молитвы и гимны собравшейся там маленькой общине. Каждое письмо, написанное в этот период, начинается с традиционного Пасхального приветствия: «Христос Воскресе!» или ответа на него: «Воистину Воскресе!»

Мария, писавшая из их новой и более суровой темницы, поздравляла оставшихся в Тобольске с «этим радостным праздником», хотя дальше признавалась, насколько отличается их нынешнее положение от той «славной» атмосферы, в которой они до этого находились. В ответ Анастасия посылает не просто традиционный Пасхальный поцелуй, а «сотни поцелуев».

К середине мая Наследника сочли готовым к поездке, хотя он все еще не мог ходить. Во время утреннего чая Родионов ворвался к нему в комнату и увидел, что тот сидит на постели. Этого оказалось достаточно, чтобы распорядиться о немедленном отъезде остальных узников. Перевозку поручили комиссару Павлу Хохрякову, и тотчас был подготовлен пароход «Русь» — тот самый, который доставил их в Тобольск.

Вечером накануне отъезда Гиббс и его коллеги решили прикончить последние две бутылки вина, чтобы скрасить приевшийся обед из «телятины с гарниром из макарон». Вино следовало непременно оприходовать, брать его с собой было нельзя, поэтому лучше всего было выпить его.

«Пока мы этим занимались, мы услышали, как новый комендант крадется по коридору. Мы едва успели спрятать бутылки и стаканы под стол со свисающей до полу скатертью, когда он вошел. Встав в дверях, он внимательно осмотрелся вокруг, и мы тотчас почувствовали себя школярами, которые набедокурили. Положение было настолько забавное, что, встретившись глазами, мы не смогли удержаться от дикого хохота».

Обескураженный комендант удалился, вероятно, заключив, что такое веселье с заговором несовместимо.

20 мая по новому стилю путешественники сели на знакомый пароход. Здесь Родионов снова проявил свою мерзкую натуру. Каюту, в которой разместились Нагорный и Алексей, сочли необходимым запереть, несмотря на заявление моряка, что мальчику может понадобиться срочная медицинская помощь. Напротив, каюты молодых девушек, чьей безопасности могли угрожать бродившие по палубе распущенные красногвардейцы, многие из которых были пьяны, оставили не запертыми. Ночью, когда опасность стала слишком явной, комиссар вынужден был сжалиться и запер двери в их каюту.

Во время этой поездки, как и во время предыдущей, путешественникам вновь пришлось соприкоснуться с близкими Распутина. На этот раз это была его дочь Матрена. Она ездила в Тюмень за билетами на поезд для себя и своего недоброй памяти мужа Бориса Соловьева, как вдруг увидела на пристани пароход с сильной охраной. Приблизиться к нему ей не позволили, но когда она пробилась к кассиру, «неожиданно Настя [Гендрикова] и маленький [Алексей] увидели меня в иллюминатор; они были страшно рады… Они были как ангелы».

В Тюмени путешественников следовало пересадить с парохода на поезд. Появившийся Родионов стал распоряжаться посадкой согласно подготовленному им списку. Сначала были поименно названы особы свиты и некоторые слуги. Они поднялись и ушли. Затем были названы Царские дети; они тоже поднялись и пошли к вагону. Нагорный нес Алексея на руках. Родионов вернулся и пролаял: «А теперь все остальные».

Гиббс, Жильяр, баронесса Буксгевден, мадемуазель Шнейдер и графиня Гендрикова сели в вагон 4-го класса, который немногим отличался от отапливаемого товарного вагона.

В полночь 23 мая они прибыли в Екатеринбург, но «наш поезд двигался взад и вперед, останавливаясь в каком ни будь недоступном месте, чтобы изменить направление движения». Так продолжалось до семи утра, когда поезд наконец замер. Гиббс выглянул из окна и увидел, что, хотя они не находились на станции, у насыпи стояли экипажи, явно ожидавшие пассажиров. Они с Жильяром видели в окно, как девушки шли по щиколотки в грязи. Татьяна в одной руке несла тяжелые чемоданы, в другой — собачку. Матрос Нагорный хотел ей помочь, но был отброшен назад охранниками, которые заявили, что она сама должна нести свой багаж. Когда пассажиры сели на извозчиков, их увезли, и поезд направился к екатеринбургскому вокзалу. Там генерала Татищева, графиню Гендрикову и мадемуазель Шнейдер арестовали и под охраной увезли. Живыми никого из них больше не видели.

Эти драматические события разворачивались на глазах пассажиров железнодорожного вагона. Из него вывели еще несколько слуг и отвезли в Ипатьевский дом. Пассажиры наблюдали оживленные споры между различными местными комиссарами и Родионовым. Вернулся Нагорный, чтобы забрать постели Великих Княжон и багаж. Наконец в пять часов в вагон вошел Родионов и сообщил оставшимся, что они могут идти куда глаза глядят, но присоединиться к Императорской семье им не разрешается.

К Екатеринбургу быстро приближались контрреволюционные войска, и потому Гиббсу и его коллегам пришлось в течение десяти дней использовать в качестве жилья тот же злополучный вагон 4-го класса. Родионов вскоре изменил свое первоначальное решение и намеревался отправить их назад, в Тобольск, однако не успели путники достаточно удалиться от города, как белые войска перерезали дорогу, и они застряли на Красном Урале. Дни были трудные — ни помыться, ни приготовить пищу, постели примитивные, но все же как-то обходились. Каждый день они выбирались из вагона, обычно по одному, по двое, через неодинаковые промежутки времени, чтобы не привлекать к себе внимания, и проходили мимо Ипатьевского дома в надежде увидеть кого-нибудь из членов Семьи. Лишь однажды Гиббс увидел руку какой-то женщины, приподнимающей занавеску, и заключил, что это, должно быть, была Анна Демидова. В следующий раз, когда Гиббс и Жильяр проходили мимо дома, стараясь не выглядеть чересчур любопытными, они увидели, как матроса Нагорного уводят красногвардейцы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Он их тоже увидел, но не подал вида, что узнал. Через четыре дня его расстреляли.

Александр Авдеев, грубый, распоясанный член Исполнительного комитета Екатеринбургского Совета, быстро превратил «Дом специального назначения» в худшую из тюрем. Теперь он был обнесен двойным забором, достигавшим карнизов. Первый этаж занимали комендант и красногвардейцы-охранники. Тринадцать человек из прислуги Царя разместились в пяти комнатах верхнего этажа. Императрица, Государь и Наследник занимали одну спальню, Великие Княжны вторую. Анна Демидова спала в столовой, доктор Боткин, Харитонов, оба Седневых, дядя и племянник, а также лакей Трупп — в зале. В ночь их приезда девушкам пришлось спать на полу, поскольку их кровати привезли слишком поздно и не успели разобрать.

В Ипатьевском доме Семья и ее слуги чувствовали себя поистине арестантами. Еда была скудной и неприглядной. На завтрак был чай с черным хлебом; на обед подогревали суп и другие блюда, доставленные из советской столовой, которые выливали в одну миску и ставили перед узниками. Ни скатерти, ни столового серебра не было. Если в блюде попадалось мясо, то Авдеев самый большой кусок забирал себе. Когда появился добрый, преданный Харитонов, он умудрился соорудить некоторое подобие кухни на втором этаже. Их пища стала лучше, хотя большинство блюд ему приходилось стряпать из остатков. Девочки также пытались научиться стряпать и по вечерам месили тесто, чтобы выпекать его утром. После того как Авдеева уволили, к ним стало поступать молоко, яйца, масло и сливки, которыми их снабжали монахини из соседнего монастыря, и их меню заметно улучшилось. Последние две недели жизни узники питались довольно сносно.

Были и другие лишения. Красноармейцы унесли из зала фортепьяно, и вечерами было слышно, как в караульном помещении горланят охранники. Иногда это были революционные песни, иногда скабрезные. Императрица и ее дочери заглушали шум пением, как показал в 1919 году Анатолий Якимов во время его допроса следователем Соколовым:

«Они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели они Херувимскую Песню. Но пели они и какую-то светскую песню. Слов ее я не разбирал, а мотив ее был грустный. Это был мотив песни „Умер бедняга в больнице военной“».

Узникам разрешали гулять лишь по часу в день, причем все должны были выходить из дома в одно и то же время на определенном участке, под охраной красногвардейцев, которым было приказано не разговаривать с ними и отвечать только на вопросы относительно каких-то правил или на просьбы, которые автоматически отвергались. Часовых выставляли и возле расположенного наверху туалета, разукрашенного непристойными рисунками с изображениями Распутина и Царицы, и при этом узникам не разрешали, войдя, закрывать за собою дверь.

В середине мая, когда стало тепло, Авдеев придумал особенно изощренное мучение. Он приказал запереть окна и побелить стекла снаружи. Теперь узники больше не могли видеть ни зелень, ни городскую сутолоку, а воздух в тесных комнатах второго этажа сделался душным.

Несмотря на дискомфорт, неудобства, оскорбления, ужасное однообразие жизни, неуверенность в будущем, узники почти не жаловались. Ни слова горечи вы не найдете в дневниковых записях Царя или Императрицы или в каком-либо из их писем, относящихся к этому периоду. Они сообщают факты, описывают события, происходящие с ними, но не говорят ни слова осуждения их преследователей. Николай Александрович даже выразил сочувствие Авдееву, когда того выгнали за кражу вещей, принадлежавших узникам; Государь всегда находил возможность отметить что-то приятное: яркий солнечный свет или великолепную погоду, какая стояла во время прогулки, аромат городских садов. Когда наступила пора семейных дней рождения (по старому стилю), о каждом из них он упоминал с благодарностью. Николаю II исполнилось пятьдесят 6 мая, в день Иова Многострадального; Александре Феодоровне сорок шесть—25 мая; Татьяне двадцать один—29 мая; Анастасии семнадцать — 5 июня, а Марии девятнадцать — 14 июня. И все они были исполнены признательности за каждый отслуженный праздничный молебен. С 19 июня и по 4 июля (по новому стилю) в дом была тайно переправлена целая серия интригующих писем, породивших надежду, что готовятся серьезные шаги для спасения Семьи. Какой-то аноним, подписавшийся «Офицер Русской армии», сообщал, что группа преданных им людей готова действовать. Наступающий Чешский легион находится всего в восьмидесяти километрах от Екатеринбурга, и операция по спасению будет приурочена к его приходу: «Следите за любым движением снаружи; ждите и надейтесь». Узники надеялись и выслали, согласно просьбе, план их спален: кто где спит, как стоят кровати, указывали время отхода ко сну, расположение окон и тому подобное. Кто-то должен был бодрствовать в определенные ночи, ожидая дальнейших инструкций. В ночь на 14/27 июня, согласно последним указаниям, они оделись и всю ночь сидели, ожидая избавления.

Некоторые детали в этих письмах заставляют думать, что предлагаемый план спасения в действительности был жестокой ловушкой, приготовленной самими большевиками в расчете на то, чтобы заставить узников дать предлог для их расстрела «при попытке к бегству». Одно из писем рекомендовало пленникам изготовить какую-нибудь веревку, чтобы спуститься из указанного окна, некоторые из которых были в конце концов открыты 9/22 июня — через две недели ежедневного наблюдения за ними со стороны большевиков. Разумеется, такой маневр был бы невозможен для Алексея и Императрицы; кроме того, на окна был наведен пулемет.

Ответ узников является трогательным свидетельством величия сердец членов Семьи.

«Мы не хотим и не можем бежать, мы можем только быть похищенными силой, т. к. сила нас привела в Тобольск. Так не рассчитывайте ни на какую помощь активную с нашей стороны. Командир имеет много помощников, они меняются часто и стали озабоченными. Они охраняют наше заключение, как и наши жизни, добросовестно и очень хороши с нами. Мы не хотим, чтобы они страдали из-за нас, ни вы из-за нас в особенности. Во имя Бога (избегайте) кровопролития. Справьтесь о них сами».

В следующей записке было указано, что их друзья «Д. и Т.» находятся в безопасности. Нет никакого сомнения, что речь шла о князе Долгорукове и генерале Татищеве, которые «находились в безопасности» лишь потому, что были убиты. К концу июня стало ясно, что и на этот раз ничего не произойдет. Крушение последних надежд нанесло тяжелый удар по моральному состоянию Семьи. Поскольку вся надежда на спасение улетучилась, Августейшие узники, по-видимому, осознали и смирились с тем, что их, вероятно, ожидает смерть. Священнику отцу Сторожеву вместе с диаконом разрешили в воскресенье 1/14 июля отслужить Божественную литургию — последнюю в жизни узников. Едва запели «Со святыми упокой», как вся Царская семья опустилась на колени. А когда священнослужители уходили из «Дома специального назначения», диакон заметил, что члены Царской семьи, которые всегда имели вид бодрый и даже веселый, изменились, словно это были другие люди.

С появлением 4 июля Якова Юровского их режим словно бы облегчился. Поначалу казалось, что по отношению к узникам будут проводить более либеральную политику, поскольку он сделал широкий жест и вернул ряд ценных предметов, украденных охранниками под командой Авдеева со склада. Юровский принес эти предметы, многие из них золотые, и тщательно переписал их в присутствии Царя, прежде чем отнести вещи на «склад». Однако неделю спустя Николай II отметил у себя в дневнике: «Наша жизнь нисколько не изменилась при Ю[ровском]».

Это объяснялось тем, что Юровский прибыл не в качестве охранника, а в качестве палача. Он тотчас заменил внутреннюю охрану десятью людьми из ЧеКа, которых Николай II называл латышами. Была введена жесткая дисциплина среди оставшейся наружной охраны. Во время дежурства им было запрещено разговаривать, читать газеты или журналы. Двигаться они должны были колонной по одному и внимательнее следить за узниками, которые, как им сказали, могут в любой момент сбежать.

Вопрос, кто именно отдал приказ расстрелять Царскую семью, всегда оставался загадкой, и до сих пор невозможно дать определенный ответ, даже опираясь на документы, которые появились на свет после распада Советского Союза. Из записей Юровского следует, что над Царем планировался суд, однако с приближением Белой армии это стало невозможным. В составленном им в 1920 году докладе указано, что 16 июля из Перми поступила шифрованная телеграмма, приказывающая уничтожить Романовых. На собрании большевиков Екатеринбурга, к тому времени переименованном в Свердловск, состоявшемся в 1934 году, он объяснил, что решение о «ликвидации» было принято в «центре», то есть в Москве, еще 10 или 11 июля вследствие создавшегося военного положения. Юровскому были даны указания начать приготовления.

Юровский сразу же начал эти приготовления, причем весьма активно. Прежде всего он отобрал двенадцать человек для расстрельной команды, каждому выдал наган и указал, в кого именно стрелять. В последний момент двух латышей пришлось заменить, потому что они отказались стрелять в девушек. «Кишка у них была тонка», — презрительно заметил Юровский. Палачи совершили один акт милосердия: днем отпустили кухонного мальчика Седнева якобы для встречи с дядей, который был перед этим арестован.

Затем начальнику охраны Павлу Медведеву было приказано предупредить свою команду, чтобы она ничего не предпринимала, если ночью услышит выстрелы. В полночь должен был прийти грузовик, чтобы увезти тела убитых. В то время как уточнялись планы расправы, узники жили своей обычной жизнью: погуляли во дворе, съели обед, приготовленный Харитоновым, провели еще один вечер за чтением и игрой в карты, прочли вечерние молитвы и легли спать.

Около полуночи Юровский сам направился в комнаты узников, чтобы разбудить их. Он приказал им тотчас же одеться и спуститься вниз, поскольку в городе начались беспорядки, угрожающие их безопасности. Через полчаса они были готовы; по словам Медведева, «Государь и Наследник были одеты в гимнастерки; на головах фуражки; Государыня и дочери были в платьях, без верхней одежды, с непокрытыми головами; впереди шел Государь с Наследником. Никто из членов Царской семьи никаких вопросов никому не предлагал; не было также ни слез, ни рыданий», когда Юровский повел их вниз в полуподвальное помещение. Императрица посетовала, что нет даже стула, тогда были принесены два стула. Она села на один, Алексей на второй. Николаю II и остальным, включая дочерей, доктора Боткина, Харитонова, Демидову и Труппа, приказали выстроиться сзади. Вошла расстрельная команда, и Юровский объявил, что узников расстреляют. «Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к коменданту с вопросом: „Что? Что?“» Чекистам сказали, кому в кого стрелять, и велели целиться в сердце, чтобы было меньше крови. Когда Царь повернулся к убийцам, Юровский сразил его наповал. Тут началась бешеная стрельба: второй умерла Царица, затем упали слуга Трупп и Харитонов. Цесаревич, три Великих Княжны, Демидова и доктор Боткин были еще живы, и в них пришлось стрелять снова. Это поразило коменданта, т. к. целили прямо в сердце. «Удивительно было и то, что пули от наганов отскакивали от чего-то рикошетом и, как град, прыгали по комнате. Когда одну из девиц пытались доколоть штыком у то штык не мог пробить корсажа. Благодаря этому вся процедура, считая „проверку“ (прощупыванье пульса и т. д.) взяла минут 20».

Убийцы цепочкой вышли из помещения, и какое- то время тишина царила в комнате, где Помазанник Божий, Царь Всея Руси, Наследник, Царица, Великие Княжны лежали в лужах крови вместе с четырьмя преданными слугами, которые оставались верными до конца. Все были сражены в расцвете сил, и вместе с ними была сражена Россия, которую они знали и любили, — Россия, которая стояла на пороге победы в Великой войне, с ее быстро развивавшейся экономикой и промышленностью, ее богатой и сильной культурой, ее планами реформ системы управления.

КРОВИ БЫЛО БОЛЬШЕ, чем ожидалось, и на пол грузовика положили сукно, которым обмотали некоторые трупы, чтобы на земле не оставался кровавый след. Грузя тела на автомобиль, красногвардейцы принялись мародерствовать, но Юровский положил этому конец, отобрав у них украденные вещи. Грузовик, который ждали в полночь, приехал лишь в половине второго. Возникло столько неожиданных трудностей, что лишь в три часа утра машина со своим ужасным грузом поехала к месту захоронения.

К этому времени Юровский утратил доверие к комиссару Ермакову, которому было поручено погребение, и решил сам проследить за этой операцией. Как выяснилось, понадобилось три дня и три ночи, чтобы осуществить надежное захоронение одиннадцати тел, которые были у них на руках. Деловой тон, которым Юровский рассказывает о бесцеремонном обращении с покойниками, недостойное отношение к ним, нанесенные им впоследствии увечья — все это многое говорит о большевистской доктрине ненависти, которой были одержимы души этих людей. Потопив элементарные человеческие чувства в потоках ненависти и злобы, они стали зверьми, которые трое суток уродовали, топтали, рвали, расчленяли и сжигали одиннадцать тел без всякой жалости.

На предполагавшемся месте захоронения — шахте в нескольких милях от города — ничего не было готово: не было доставлено даже лопат. Грузовик, везший тела, был ненадолго задержан всадниками (их было двадцать пять), которые разозлились, узнав, что Романовых не привезли к ним живыми; они рассчитывали сами выполнить обязанности палачей. Телег, на которых надо было везти тела дальше, поскольку грузовик не мог продолжать путь, оказалось недостаточно; затем выяснилось, что никто не знает, где находится шахта.

С наступлением рассвета чекистам следовало что- то срочно предпринять, чтобы спрятать трупы. Верстах в пятнадцати от Екатеринбурга они нашли урочище «Четыре Брата» с заброшенным рудником глубиной около двух с половиной метров, отчасти заполненным водой. Здесь Юровский приказал раздеть тела и развести большой костер, чтобы сжечь одежду. При этом были обнаружены драгоценные камни, зашитые в одежду женщин. Пришлось сделать перерыв для того, чтобы их извлечь. Общий вес драгоценных камней составил семь с лишним килограммов. Они были сложены в мешки, одежда сожжена, а тела брошены в шахту.

Оставив там надежных часовых, Юровский вернулся в Екатеринбург, чтобы доложить Исполкому о проделанной акции и запросить инструкции относительно места захоронения. Были предложены три глубоких шахты, расположенные вдоль Московского тракта. Юровский отправился, чтобы осмотреть их, и нашел их подходящими, хотя для того, чтобы добраться к ним, понадобился еще целый день в связи со встретившимися трудностями. В полночь

18 июля, взяв с собой телеги и веревки, он отправился в дорогу, чтобы извлечь тела из первой шахты, но когда начало светать, решил закопать здесь хотя бы часть трупов, и работа началась. Однако и от этого плана пришлось отказаться, поскольку неожиданно приехал один из приятелей Ермакова и увидел, что они делают. Тела следовало перевезти к глубоким шахтам, но имевшиеся в наличии телеги были слишком непрочны, и Юровский вернулся в город за автомобилями.

Эта мрачная комедия со сломанными телегами и увязшими грузовиками продолжалась до раннего утра 19 июля. Едва они отъехали, как один из моторов безнадежно застрял, и было решено похоронить или сжечь трупы прямо тут. Позднее Юровский заявил, что они хотели сжечь Алексея и Александру Феодоровну, но по ошибке вместо Царицы сожгли служанку Демидову. «Потом похоронили тут же, под костром, останки, и снова разложили костер, что совершенно закрыло следы копания». К семи часам утра палачи сумели выкопать общую могилу для всех остальных. «Трупы сложили в яму, облив лица и вообще все тела серной кислотой, как для неузнаваемости, так и для того, чтобы предотвратить смрад от разложения (яма была неглубокая). Забросав землей и хворостом, сверху наложили шпалы и несколько раз проехали — следов ямы и здесь не осталось». 18 июля трупы Царской семьи были погружены на автомобиль, чтобы отвезти их к шахтам.

Страшная работа была проделана так тщательно, что когда белые войска прибыли туда неделю спустя, захоронений они не наши. Правда, они обнаружили достаточно следов преступления: это были драгоценные камни, оброненные возле шахты «Четыре Брата», и клочки обгоревшей ткани, что подтвердило ужасные подозрения, возникшие при осмотре пустого Ипатьевского дома и подвального помещения со следами множества пуль и крови даже после того, как пол тщательно выскоблили с песком.

Москва опубликовала краткое сообщение, в котором утверждалось, что приближение контрреволюционных сил и серьезный заговор с целью освободить бывшего Царя вынудил областной Совет принять решение расстрелять его, а его жену и сына перевезти в безопасное место. Эта лживая и нелепая версия происшедшего, без упоминания о судьбе Царских дочерей, существовала даже после расследования 1919 года.