Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса

Глава 7. В заточении

Александровский дворец — гавань покоя для этой тесно сплоченной и любящей семьи — до некоторой степени напоминал крепость. После убийства Александра II охрана Царской семьи перестала носить лишь церемониальный характер. Постоянное дежурство несли такие элитные части, как Гвардейский Экипаж, Сводно-пехотный полк, состоявший из казаков Собственного Его Императорского Величества Конвоя и Железнодорожный полк, поскольку угроза террористических актов была весьма реальна, как свидетельствуют частые покушения. 28 февраля 1917 года крепость оказалась в осаде. Внутри находились Императрица, ее приближенная, супруга старшего офицера яхты «Штандарт» Лили Ден, дети, трое из которых были больны корью, как и Анна Вырубова, а также члены свиты и прислуга.

В тот понедельник Государыня пригласила Лили Ден совершить вместе с ней приятную прогулку и напиться чаю. В конце недели не было тревожных сообщений, и Александра Феодоровна решила, что порядок восстановлен. Лишь после их поездки она узнала, что части

Петроградского гарнизона взбунтовались, принялись убивать своих офицеров и высыпали на улицу, присоединяясь к мятежным демонстрантам. Хуже того, толпа буйствовала в разных частях города, грабила лавки, жгла дома, захватывала автомобили, предварительно выбрасывая из них водителей. В таких условиях Лили решила остаться во дворце на ночь, и для нее в Императорских покоях была приготовлена постель.

Рано утром 1 марта во дворец позвонил Родзянко: Семье угрожает враждебная толпа, и поэтому ее необходимо немедленно увезти. Обер-гофмаршал Бенкендорф не стал беспокоить Императрицу, поскольку они засиделись допоздна, обсуждая тревожную ситуацию, и он знал, что она чрезвычайно нуждается в отдыхе. Однако он сообщил об этом Государю и получил указания сделать необходимые приготовления для эвакуации Семьи. Узнав о произошедшем, Императрица решительно отказалась трогаться с места: без детей она ни за что не уедет, а они слишком больны, чтобы их куда-то везти. Бенкендорф уведомил Родзянко о ее решении, и тот сообщил, что обстановка ухудшилась настолько, что поезд вызвать невозможно, если даже железнодорожники пропустят его.

Весь день был наполнен тревогой, отчего и без того натянутые нервы напряглись еще больше. Государыня не могла связаться с Императором; все телеграммы возвращались назад со зловещей надписью: «Местонахождение адресата неизвестно». Она пыталась убедить себя: это значит, что он на пути домой. Где-то под вечер пустили слух, будто банда мятежных солдат в Петрограде убила своих офицеров и на захваченных грузовиках отправилась в Царское Село, вопя, что доберется до «этой немки». Бенкендорф вызвал дополнительные войска, чтобы усилить охрану, занявшую позиции вокруг дворца.

С наступлением темноты его обитательницы стали наблюдать из окон верхнего этажа, как разводят костры, как подвозят походные кухни. Их успокоил вид своих защитников, выстроившихся в боевом порядке. Первая шеренга встала на колени, вторая взяла ружья наизготовку. Но со стороны города доносились хриплые звуки: добравшиеся до Царского Села мятежники принялись громить винные магазины и пьянствовать, выкрикивать непристойности и угрозы, распевать революционные песни и стрелять куда попало. Шум и стрельба приближались.

Впоследствии Гиббс часто вспоминал, как Государыня, от которой потребовалось мужество, превзошла себя. Около 9 вечера она надела шубу поверх платья сестры милосердия, ставшего ее обычной формой, и вместе с Великой Княжной Марией Николаевной, в сопровождении графа Бенкендорфа и графа Апраксина, вышла в темный парк к защитникам дворца. Она проходила вдоль рядов солдат, благодарила каждого из них, говорила, что доверяет им, напоминала, что жизнь Наследника в их руках. Затем распорядилась, чтобы солдат группами отводили во дворец погреться и выпить горячего чая. Вернувшись с холода, она с уверенностью сказала: «Все это наши друзья!»

В ту ночь почти не спали. Императрица, Лили Ден и фрейлина баронесса София Буксгевден легли, не раздеваясь; время от времени Александра Феодоровна поднималась, чтобы посмотреть на парк. Мятежные солдаты находились в пятистах метрах от дворца, однако метель и слухи, будто дворец охраняет несметное количество войск, а на крыше установлены пулеметы, нацеленные на них, смутили пьяных солдат, оставшихся без командиров, и они решили отказаться от своих намерений.

На следующий день Государыня поднялась чуть свет, чтобы встретить супруга. Но он не приехал, и хотя она пыталась внушить себе, что задержала его пурга, все понимали, что, будь это так, они бы узнали о случившемся. Подойдя к окну, Императрица заметила, что на рукавах у защитников дворца появились белые платки. Это означало, что ночью состоялась договоренность с мятежниками: они не станут нападать на охранников, если те не будут препятствовать бесчинствам революционеров.

2 марта события приняли дурной оборот. Солдаты элитных полков, которые считались личными друзьями Семьи, в чьей верности она никогда не сомневалась, перестали повиноваться офицерам и перешли на сторону толпы. Еще более невероятным было то, что Великий Князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат Государя, нацепив на лацкан мундира красный бант, повел моряков Гвардейского Экипажа к Думе, чтобы преклониться пред ее властью.

От Государя по-прежнему не было никаких известий. Ужасное ожидание и неуверенность царили во дворце, ставшем похожим на огромную темницу. Освещение и водопровод были отключены, поэтому в длинных коридорах и в похожих на пещеры комнатах было темно и холодно. Воду брали из проруби в пруду, пара в трубах отопления не было. Однако, проявляя несокрушимую волю, которая поражала всех, Императрица настаивала на сохранении видимости порядка. Лифт, соединявший комнаты Государыни со спальнями детей, не работал, но, несмотря на слабое сердце и боли в пояснице, она поднималась наверх пешком, ежедневно обходя своих пациентов.

Во время болезни его учеников Гиббс ночевал в Александровском дворце, чтобы в любое время оказаться под рукой в случае необходимости. В тот вечер они с Алексеем играли в домино в классе, где топился камин, поскольку игровая комната не отапливалась. Они также клеили домики из бумаги, увеличивая уже существующую деревню, и лепили ракеты, но мысли их были заняты иным. «Мальчик ничего не знает о происходящих событиях, — писал Гиббс, — но о чем-то догадывается». Затем при свече Сид читал Наследнику русские народные сказки, пока ребенок не заснул.

Императрица настояла, чтобы на следующий день Гиббс взял себе выходной, поэтому в четверг вечером он отправился в Екатерининский дворец и снова спал в собственных апартаментах. Поездов в тот день не было, но рано утром на следующий день он отправился на вокзал и увидел, что формируется состав. Он сел в вагон, все время думая о том, как и когда сумеет вернуться назад. Приехав в Петроград, он увидел улицы, усыпанные мусором, и сгоревшие дома. Попав в свою квартиру, он убедился, что все на месте, и захватил с собой несколько книг. Затем отправился в свое новое детище — школу Притчарда, где провел несколько часов, расспрашивая, что там достигнуто и каковы перспективы.

Столицы он не узнал. Улицы были наполнены возбужденными людьми — одни плакали, другие, изумленные, стояли молча, третьи вопили и кричали «ура». Распространился слух, будто Царь Николай II отрекся от престола. Что в России больше нет Царя. Гиббс был потрясен, и полное значение этой новости не сразу дошло до его сознания. Когда наконец он смог сосредоточиться, то принялся скупать наиболее достойные доверия газеты и поторопился в свою квартиру.

Убедившись, что приходится верить невероятному, Гиббс отправился в Царское Село — ночью он там понадобится. Поезда не ходили, пришлось нанять извозчика. В тот день в Петрограде побывали несколько слуг. Возвращаясь назад, недоумевающие, перепуганные, они прошагали по снегу и льду все двадцать километров, неся с собой печальную весть, но Императрица не поверила им.

Ошеломленные члены Императорской свиты и офицеры охраны читали газеты со слезами на глазах. Вечером Императрице нанес визит Великий Князь Павел Александрович, сообщивший об отречении. После беседы с Великим Князем в красную гостиную вошла Государыня. Там ее ждала Лили Ден. Лицо Императрицы было искажено страданием, в глазах стояли слезы. Опустившись в кресло, она обхватила руками голову, прошептав по-французски: «Abdique! [Отрекся!]». Она еще не скоро смогла продолжать. Затем все ее мысли были направлены на мужа: «Бедный… совсем там один… Боже! А сколько он пережил! Сколько он пережил! И меня не было рядом, чтобы его утешить».

Было довольно поздно, но никто не думал ложиться спать. Один за другим приходили верные члены свиты, чтобы заверить Государыню в своей преданности. Она была глубоко тронута, выразила свою глубокую благодарность и сказала, что такова Божья воля. Когда наконец все улеглись, большинство лежали, уставясь в темноту, и со страхом думали о будущем.

Но на следующее утро снова взошло солнце, засиявшее ярко — Государыня сочла это добрым знаком. Она решила ничего не сообщать больным детям, по крайней мере — пока. Большую часть дня Императрица вместе с Лили жгли в сиреневом будуаре ее письма и дневники.

Со слезами перечитывала она письма королевы Виктории, которая ее любила и с шести лет направляла по жизни потерявшую мать внучку. Прежде чем предать бумагу огню, она целовала каждое письмо. Были письма от сестер и брата, а также от подруг, которых она бомбардировала полными любви письмами. Сотни писем от Николая, не предназначенных для чужих глаз, она сохранила, хотя они были интимными и полными нежных чувств. Ведь раздавались громкие требования предать суду Августейшую чету, и она понимала: эти письма станут ценным доказательством того, что у них не было предательских намерений заключить мир с немцами.

День этот принес радостную весть: Николай позвонил из Пскова. Верный камердинер Волков, принесший известие, был так возбужден, что, забыв всяческий этикет, ворвался в будуар и сообщил, кто звонит. Телефонная связь была отвратительной, к тому же оба знали, что их подслушивают, но услышать голос мужа и знать, что он в безопасности, — это была лучшая новость, которую могла пожелать Александра Феодоровна. Он спросил, знает ли она об отречении. «Да», — сказала она и больше не произнесла ни слова. Он не мог сказать, когда вернется точно, но полагал, что это произойдет скоро. Разговор они закончили, сказав несколько слов о болезни детей. Позднее она излила свое сердце в письме:

«…Каким облегчением и радостью было услышать твой милый голос, только слышно было плохо, да и подслушивают теперь все разговоры! И твоя милая телеграмма сегодня утром — я телеграфировала тебе вчера вечером около 9 1/2 и сегодня утром до часу… Больные наверху и внизу не знают ничего о твоем решении — боюсь сказать им, да пока и не нужно. Лили была ангелом-хранителем и помогает сохранять твердость».

Она добавила, что Гиббс, ставший их связным в Петрограде, видел обеих дочерей и тяжело больную жену графа Фредерикса, министра Императорского Двора и уделов, в тесной комнате офицерского госпиталя, поскольку их квартира совершенно уничтожена огнем. Никто из членов Императорской Фамилии не осмеливался выйти на улицу, поскольку улицы, а также и трамваи, были в руках революционеров, но Сиг мог передвигаться по городу; он доставлял вести и выполнял различные поручения. Одно из них заключалось в том, что он отправился домой к Лили Ден, чтобы навестить ее семилетнего сына Тити, который был болен, и привезти даме свежую одежду.

Очень поздно, в 11 часов вечера, в субботу во дворец приехали два нежданных гостя — А. И. Гучков и генерал Лавр Корнилов, новый командующий войсками Петроградского округа. Их появление в столь поздний час всем показалось зловещим: уж не намерены ли они арестовать Императрицу? Граф Бенкендорф поднял Великого Князя Павла Александровича с постели и попросил его приехать к Государыне. Визитеров сопровождали около двадцати членов царскосельского совдепа. Эти грубияны разгуливали по дворцу, без стука заглядывали в комнаты, оскорбляли офицеров и придворных, придирались к прислуге. Гучков и Корнилов вели себя сдержанно, с холодной учтивостью. Они заверили Александру Феодоровну, что прибыли с целью убедиться, что она и ее дети в безопасности и имеют все необходимое, в частности, лекарства. Императрица ответила, что у них есть достаточно провизии, но попросила отремонтировать систему водоснабжения и отопления, необходимые для больных детей, и установить порядок вокруг дворца. Она также попросила, чтобы депутация проверила военные госпитали в Царском Селе и убедилась, что они снабжены всем что нужно. Гучков обещал удовлетворить ее пожелания.

После того как сообщение об отречении стало известно войскам охраны дворца, «у солдат все больше опускалось настроение. Они стали говорить, что, поскольку Император отрекся, они освобождены от присяги и готовы подчиниться Временному правительству». Встревоженные офицеры проконсультировались друг с другом и решили, что необходимо образовать совместную депутацию офицеров и солдат и представить новым властям декларацию о намерениях. Ночью это было сделано. В их документе, подтверждающем верность новой власти, отмечалось, что они готовы выполнить свой долг по охране Императорской семьи и дворца. Родзянко принял депутацию и выразил горячее одобрение. «Когда эта процедура закончилась, мораль войск была полностью восстановлена и жизнь дворца продолжалась, как и прежде». Обрадованный развитием событий, граф Бенкендорф подготовил аналогичные бумаги для дворцовой полиции и слуг.

После этого, как отметил Гиббс, произошла заметная перемена в обстановке. Прекратились визиты министров, иностранных представителей, подателей петиций и друзей. Даже слуги, хотя и по-прежнему учтивые, казалось, изменили свое отношение к Семье.

8 марта Гиббс совершил еще одну поездку в Петроград.

В тот же день генерал Корнилов вновь приехал во дворец сообщить, что Царская семья официально находится под арестом. Дворцовая охрана была заменена войсками, верными Временному правительству. Все двери, ведущие на Императорскую половину дворца, кроме главного входа и дверей на кухню, были опечатаны. Члены свиты, включая офицеров, были вправе покинуть дворец, но те, кто ушли, не могли вернуться назад. Те же, кто остался, считались под домашним арестом. Неудивительно, что большинство оставили дворец, и многие из них, уходя, вероятно, услышали презрительное замечание генерала: «Лакеи!» Вся исходящая или входящая корреспонденция должна была проверяться дворцовым комендантом — полковником Евгением Кобылинским. Телефонные линии, кроме одной, в дежурной комнате, были отрезаны. Позднее узники могли разговаривать по телефону, но только в присутствии дежурного и по-русски.

Вернувшись в тот день из Петрограда, Гиббс обнаружил, что во дворец ему не попасть. Когда 9 марта Царь Николай II вернулся в Царское Село, наставнику пришлось наблюдать за грустным зрелищем со стороны по- луциркуля Большого дворца. Новая охрана представляла собой жалкое зрелище: солдаты были неряшливые, неухоженные, с лохматыми волосами, в неопрятной форме. Губительный приказ № 1, опубликованный 1 марта и предоставлявший солдатам гражданские права, полностью подорвал воинскую дисциплину и мораль. Солдаты больше не отдавали честь и не обращались к офицерам «Ваше благородие». Они отказывались выполнять любой приказ, который их не устраивал. Часто избивали своих офицеров, а иногда и убивали. Вот такие-то горе-солдаты и приветствовали бывшего Царя с оскорбительной грубостью. Не ответив на его приветствие, они сделали вид, будто не узнали его, а затем стали ломать комедию, прежде чем впустить в его же дом «гражданина Романова».

По-настоящему приветствовали Николая Александровича близкие, нетерпеливо ожидавшие его. Алексею и девочкам сообщили об отречении и грядущих переменах, но они не произнесли об этом ни слова и принялись осыпать отца поцелуями, высказывая, как они рады его приезду. Когда Государь вышел из темного помещения на свет, стали видны следы пережитых им страданий. Он побледнел и очень похудел, на висках появилась седина, лицо изрезано морщинками, вокруг глаз темные круги.

Слабо улыбнувшись, Николай сел рядом с Александрой и Лили. Он попытался начать разговор о пустяках, но это оказалось свыше его сил. Он решил пройтись, чтобы проветриться. Зрелище, которое Государыня и ее приближенная увидели из окна, разрывало им сердце. В какую бы сторону он ни пошел по аллее к каналу, тут же появлялся часовой, преграждавший ему путь и толкавший его прикладом ружья. Сохранявший свое обычное спокойствие, Николай кивал каждому из своих мучителей и наконец повернул назад ко дворцу. Августейшие узники были вынуждены столкнуться с жестокими фактами.

Валя Долгоруков, пасынок Бенкендорфа, вернувшийся вместе с Императором из Пскова, рассказал об отречении свите и офицерам.

«Его рассказ был драматичен и произвел на нас глубокое впечатление. Нам показалось необъяснимым, что Император, не решавшийся даровать конституцию и назначить ответственное министерство, так быстро согласился отречься». Отражая, несомненно, мнение Царя, Бенкендорф счел роль командующих в отречении неслыханным в истории предательством своего Императора.

Очутившийся за стенами дворца, Гиббс стал свободным человеком. Многие в таком положении сочли бы себя счастливчиками, но он был не намерен отказываться от выполнения своего долга. И все-таки что он должен был и мог предпринять? Прежде всего он решил искать помощи у британского посла сэра Джорджа Бьюкенена, который сочувственно выслушал его и тотчас отправил письмо главе Временного правительства с просьбой разрешить

Гиббсу вернуться к его обязанностям. Прошло несколько недель, прежде чем был получен отрицательный ответ за подписью «пяти государственных комиссаров». Было послано второе письмо; Бьюкенен советовал набраться терпения, обещая использовать свои полномочия, чтобы предпринять все, что в его силах. Со своей стороны, Гиббс стал обращаться во все революционные органы, какие только можно, но безуспешно.

Он также сразу же написал экс-Императрице о том, что предпринимает попытки вернуться к своим обязанностям. Переписка была разрешена, хотя вся корреспонденция, как отправляемая из дворца, так и приходящая, просматривалась дворцовым комендантом, который довольно скоро стал жаловаться на чересчур большое количество писем. Гиббс поддерживал связь со своими учениками и теми служащими, которые остались с Царской семьей. Его коллега, Пьер Жильяр, которому не позволили покидать дворец, часто обращался к Гиббсу с просьбой выполнить те или иные поручения в городе — что-то купить, посетить банк или выступить в качестве делового представителя. Цензура запретила наставникам обмениваться важной информацией, хотя вполне возможно, что они выработали какой-то код. В своих письмах Гиббс подробно сообщал официальные петроградские новости, Жильяр докладывал, что Царские дети снова принялись за уроки. Государь преподавал Алексею историю и арифметику, Императрица — Закон Божий, Жильяр продолжал давать уроки французского всем, кроме Ольги, которая закончила курс. Он также выполнял обязанности заведующего учебной частью. Баронесса Буксгевден стала учительницей английского (они с Гиббсом обменялись мнениями по этому поводу), графиня Гендрикова преподавала искусство, а мадемуазель Шнейдер — русский язык.

Комнаты в Екатерининском дворце Гиббс сделал своими постоянными апартаментами; оттуда он мог получать крохи информации о жизни Императорской семьи. Он по- прежнему имел право заказывать пищу в Императорской кухне, и когда его слуга ходил за ней, Гиббс узнавал от него разные сплетни. Из этих рассказов он получал представление о том, что происходит во дворце, по крайней мере, на уровне слуг. Некоторые из них были заражены революционной пропагандой и недовольны своим положением, другие были верны Царской семье, но возмущены тем, что находились в заключении, третьи были готовы служить своим хозяевам до конца. Согласно давно заведенному обычаю, семьи кухонных работников могли каждый вечер забирать с собой остатки пищи. После таких визитов новости просто переполняли их, хотя было трудно отделить правду от вымысла. К сожалению, по мере того, как среди дворцовой охраны верх стали брать более радикальные элементы, эта практика прекратилась. Еще один источник информации появлялся всякий раз, как начальник охраны решал сократить количество слуг. Уволенные тотчас оказывались в центре внимания, поскольку всем хотелось знать, что происходит во дворце.

Несмотря на твердое решение вернуться к обязанностям наставника, Г иббс оставался человеком практическим. Он решил последовать совету дядюшки Уилла и заняться продажей в России бездымной кухонной плиты фирмы Барнсли. Презентация плиты городскому голове Петрограда прошла успешно. В начале апреля он писал дядюшке:

«В протоколах городской управы нет никаких следов моего предложения… Они понимают выгоду, которую можно извлечь из такого проекта, и будут рады рассмотреть более конкретное предложение. Не можете ли вы прислать мне подробные данные, касающиеся фирмы Barnsley Smokeless Fuel Company, Ld? Они хотят выяснить финансовую сторону вопроса и получить более полное представление о фирме Barnsley Со».

Однако политические проблемы усложнились настолько, что 26 апреля Временное правительство было вынуждено признать, что не в состоянии более поддерживать порядок. В этом не было ничего удивительного, поскольку первые его шаги после прихода к власти были таковы: отмена смертной казни, упразднение Департамента полиции, всех губернаторов провинций и их заместителей. При отсутствии органов, обеспечивающих соблюдение правопорядка, и дисциплины в армии — хаос был неизбежен. Нарушение связи привело к невозможности вести какие бы то ни было коммерческие переговоры. Получил ли дядюшка Уилл письмо Сида?

Газеты были полны противоречивых сообщений о Царской семье. Радикалы изображали ее членов наслаждающимися роскошью во дворце, хотя они заслуживали того, чтобы их заключили в Петропавловскую крепость. Умеренные пытались доказать, что с Семьей обращаются гуманно, хотя их подвергают строгим ограничениям. Конкретные детали можно узнать из дневников Императора, из писем членов Семьи друзьям, из воспоминаний некоторых лиц, которые оставались с ними, и даже из докладов их противников. Судя по всем свидетельствам, для Семьи была характерна одна черта — отсутствие озлобленности. Религиозность всех ее членов позволяла им надеяться, что все окончится по-доброму даже в этой жестокой и угрожающей обстановке, и вести себя необходимо с достоинством и величием, несмотря на преднамеренные оскорбления и преследования.

ВО ДВОРЦЕ царила скука. Не приезжало никаких гостей, никто из его обитателей не мог покинуть дворец, и один день был похож на другой. Обычный порядок занятий Александры Феодоровны редко менялся. Утро всей Семьи было занято уроками, поскольку Государь и Императрица стали преподавателями. Только Ольга не училась, вследствие чего она несколько обленилась за месяцы заточения. Для утреннего чая полагался перерыв в занятиях, после этого Император уходил на прогулку в сопровождении приближенных и кого-нибудь из детей, прежде чем возобновить уроки. Разрешались и более длительные прогулки, но лишь в специально отведенных для этого местах, причем в дневное время и всегда в сопровождении вечно раздраженных часовых. Прогулка могла прерваться неожиданно — из-за того, например, что граф Бенкендорф шел слишком медленно, или Жильяр что-то сказал одной из Великих Княжон, или потому, что слуга вез Государыню в кресле — это особенно злило революционных солдат, которые бранились и кричали, что она должна идти сама.

Школьные занятия оканчивались в середине дня, когда подавали ленч, затем тянулся долгий день, который следовало чем-то заполнить. Тут проявлял свою энергичную предприимчивую натуру Николай Александрович. Вместе с детьми и особами свиты он целыми часами занимался тяжелым физическим трудом. К зиме понадобится топливо — и бывший Царь вместе с некоторыми слугами принимался валить сухие деревья в парке, пилить их на дрова, а Алексей и девочки собирали ветки. 11 июля Государь отметил в дневнике: «Подходим к седьмому десятку распиленных деревьев».

В конце марта узники стали раскапывать огород. Землю отвозили на тачке, чтобы получились грядки, на которые были высажены пятьсот стеблей капустной рассады. Были также посажены лук, огурцы и другие овощи. «Все слуги, которые того пожелали, приняли участие в посадке. Они были счастливы возможности поработать несколько часов на свежем воздухе». Надев тяжелые рабочие сапоги, простые шерстяные юбки, кофты и свитера, Великие Княжны трудились бок о бок с ними. Головы, выбритые во время болезни, были повязаны платками. Царская семья работала в огороде ежедневно с двух до пяти часов, до самого ее отъезда из Царского Села. В мае на столе узников стали появляться плоды их трудов. Как отметил 27 июня Государь, «утром вышли все дочери, чтобы собирать скошенную траву». Они получали истинное удовольствие, занимаясь тяжелым крестьянским трудом.

Ни Алексей, ни его сестры никогда не жаловались на то, что выполняют такую работу. Их неизменное добродушие и учтивость подействовали на охранников, и некоторые из них помогали в труде. Все зависело от состава солдат, дежуривших в данный день. Отдельные недоброжелатели норовили унизить узников и искали повода поскандалить. Кто-то из солдат донес в совдеп, что видел, как два офицера поцеловали руку одной из Великих Княжон. Поднялся такой шум, что офицеров подвергли допросу и перевели на другие посты. Быть любезным по отношению к членам Царской семьи оказалось опасным занятием.

После трапезы, по вечерам, женщины зачастую шили, а Государь читал. Излюбленными книгами были «Приключения Шерлока Холмса»; он также читал «Графа Монтекристо» и что-нибудь полегче, вроде «Девушки- миллионерши». Раза два, не меньше, Алексей приглашал всех, в том числе свиту, в свою комнату и демонстрировал им кино. У него с собой были фильмы компании «Патэ», которые он брал с собой в Ставку.

«Он любил изображать из себя хозяина и принимал нас с детским гостеприимством, видеть которое было одним удовольствием. Он очень умен, наделен сильным характером и добрым, любящим сердцем. Если бы Господь даровал ему долгую жизнь и избавил его от недуга, который обычно проходит с возрастом, то Цесаревич сыграл бы важную роль в деле возрождения многострадальной Родины. Ведь он законный Наследник Престола, характер его сложился в горниле невзгод, выпавших на долю его родителей. Лишь бы удалось вырвать его из лап фанатиков, в которых он сейчас находится».

Заточение Семьи в Александровском дворце переносилось ими легче, потому что это был их родной дом и их окружали знакомые предметы. И все равно мартовские дни были, должно быть, для них испытанием, поскольку члены Царской семьи не привыкли к условиям заточения, к тому, что их оскорбляли, помыкали ими. Особенно несносны были солдаты. Опьяненные появившейся у них властью, они упивались возможностью досаждать узникам. Однажды, когда Государь ехал на велосипеде, какой-то хулиган воткнул в спицы штык. Император упал и повел велосипед ко дворцу, а солдаты радостно загоготали. Был случай, когда экс-Император и его спутники, возвращавшиеся с прогулки, увидели часового, который спал на позолоченном стуле, вытащенном из дворца, положив ноги на кресло.

В марте на политическую сцену ворвался Керенский. Он сменил Родзянко на посту главы Временного правительства. Этот любопытный человек не мог стоять спокойно. Он был так заряжен нервной энергией, что кричал вместо того, чтобы говорить, бегал, дико жестикулируя, вместо того, чтобы расхаживать. 21 марта он влетел в кухонный подъезд дворца и приказал прислуге собраться. Затем произнес зажигательную речь, заявив, что «они больше не служат старым хозяевам, получают жалованье от народа, поэтому должны следить за всем, что происходит во дворце, и подчиняться распоряжениям коменданта и офицеров охраны».

Но у него была еще одна цель визита — приказать, чтобы Императрицу отделили от Императора и детей. По его словам, это необходимо потому, что экстремистские партии считают, будто она находится во главе контрреволюционного движения. Бенкендорфу и Софии Буксгевден удалось в конце концов убедить его, что Императрица должна остаться с больными детьми, но Керенский настоял на том, что в таком случае должен быть изолирован Император, которому будет разрешено встречаться с остальными членами Семьи лишь во время трапез и церковных служб в присутствии охраны.

Керенский приехал еще и затем, чтобы арестовать Вырубову. Когда он вошел в комнату, где лежала Анна, еще не оправившаяся от кори, то был поражен при виде этой женщины, которую молва изображала соблазнительницей Распутина и даже Царя. Она оказалась довольно полной женщиной средних лет, которая не могла передвигаться без костылей. Тем не менее он приказал отвезти ее в Петропавловскую крепость, где в течение нескольких месяцев ее содержали в жестоких условиях. Лили Ден была тоже арестована, и хотя ее отпустили через несколько дней, вернуться во дворец ей не разрешили.

Изоляция Николая Александровича и Александры Феодоровны продолжалась всего две недели, но за это время Керенский успел допросить их по одиночке относительно правительственной политики и назначений министров до революции. Александра Феодоровна отвечала с ясностью и твердостью, поразившей его, заявив, что они с Императором находили согласие по всем вопросам и что она не принимала никаких решений без его одобрения. Большинство ее встреч с министрами имели отношение к госпиталям, учреждениям Красного Креста, военнопленным и другим проблемам благотворительности. Напротив, экс-Император не чувствовал себя обязанным объяснять или оправдывать свои решения и не пытался поддерживать разговор. Керенский был изумлен спокойствием и самообладанием Царя и впоследствии признал, что не могло идти и речи об измене или контрреволюционной деятельности Августейшей четы.

Но вот длинный и трудный март кончился, впереди ожидались Страстная седмица и Светлое Христово Воскресение. В начале апреля во дворец был приглашен отец Афанасий Беляев, принесена чудотворная икона Божией Матери с Богом л аденцем «Знамение». Была отслужена

обедня по случаю дня рождения Наследника. Икону несла процессия священников и дьяконов, которых солдаты пропустили во дворец. Настоятель был глубоко тронут, когда «горячо, на коленях, со слезами, просила земная Царица помощи и заступления у Царицы Небесной». Граф Бенкендорф вспоминал, как процессия покидала дворец, как семья, проводив ее до балкона, смотрела ей вслед, пока священники не скрылись. «Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться. Воспоминания об этой церемонии навсегда останутся со мной, и я не смогу думать о ней без глубокого волнения».

На дни Страстной седмицы и Пасхи священнику разрешили переехать во дворец. В своем дневнике он называет некоторые блюда, которые подавались во время Великого поста: рубленая капуста с маринованными огурцами и картофелем, щи с грибами, рисовые котлеты, жареная корюшка, яблоки в сладком сиропе, компот из фруктов. Тесное общение с Царской семьей обрадовало его, но в то же время наполнило сердце грустью.

«Надо самому видеть и так близко находиться, чтобы понять и убедиться, как бывшая Царственная семья усердно, по-православному, часто на коленях, молится Богу. С какою покорностью, кротостью, смирением, всецело предав себя в волю Божию, стоят [они] за богослужениями. И у меня, грешного и недостойного служителя Алтаря Господня, замирает сердце, льются слезы, и, несмотря на гнетущую тяжесть затвора, благодать Господня наполняет душу».

«Первый раз в присутствии Государя, за великим входом, когда нужно было вместо Благоч(естивейшего) Самод(ержавнейшего) Гос(ударя) Импер(атора) и пр. говорить о Державе Рос(сийской) и Врем(енном) Правительстве), я не сразу мог собраться с силами и едва не разрыдался. Надорванным голосом, сбиваясь в словах, (я) закончил поминовение…»

Все обитатели дворца, включая прислугу, исповедовались в Страстную седмицу: в среду — пятьдесят четыре, в пятницу — сорок два слуги и особ свиты, включая двух докторов; затем исповедовались фрейлины и члены Императорской семьи. Исповеди Великих Княжон и Алексея произвели глубокое впечатление на отца Афанасия Беляева.

«Как шла исповедь — говорить не буду. Впечатление получилось такое: дай, Господи, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети бывшего Царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи — страстной и греховной, меня привело в изумление, и я решительно недоумевал: нужно ли напоминать мне, как духовнику, о грехах, может быть, им неведомых, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах».

Еще больше его поразила исповедь их родителей.

«За нею [Татьяной Николаевной] пришла Государыня, взволнованная, видимо, усердно молившаяся и решившаяся по православному чину с полным сознанием величия Таинства, исповедать пред с(вятым) Крестом и Евангелием болезни сердца своего. За нею приступил к исповеди и Государь… О, как несказанно счастлив я, что удостоился, по милости Божией, стать посредником между Царем Небесным и земным… Это до сего времени был наш Богом данный Помазанник… И вот ныне, смиренный раб Божий Николай, как кроткий агнец, доброжелательный ко всем врагам своим, не помнящий обид, молящийся усердно о благоденствии России, верующий глубоко в ее славное будущее, коленопреклоненно, взирая на Крест и Евангелие, в присутствии моего недостоинства, высказывает Небесному Отцу сокровенные тайны своей многострадальной жизни и, повергаясь в прах пред величием Царя Небесного, слезно молит о прощении в вольных и невольных своих прегрешениях».

Затем наступило Светлое Христово Воскресение, когда господа и слуги собрались вместе в полночь, чтобы воспевать великое, радостное событие. После литургии Семья и свита разговлялись, а наутро Николай христосовался со всеми слугами, в то время как Александра Феодоровна дарила им фарфоровые яйца, сохранившиеся из прежних запасов. «Всего было 135 человек».

После этого дни пошли заведенным порядком: занятия, прогулки, работа. Изоляция была невыносима для всех. Наступил непродолжительный подъем духа, когда на Юго-Западном фронте началось наступление, но спустя две недели все надежды рухнули. Войска отказывались подчиняться приказам, перестали наступать и даже отступали без всякого нажима со стороны врага. Николай был в отчаянии.

У ГИББСА тоже не все складывалось удачно, хотя он был свободен и достаточно занят в Петрограде. Много его вещей оставалось в Александровском дворце, а еще больше — в номере могилевской гостиницы «Hotel de France». Когда в декабре 1916 года он сопровождал Цесаревича в Царское Село, то рассчитывал вернуться в Ставку, чего так и не произошло.

Не зная, в чьем теперь подчинении гостиница и какое министерство ведает такими проблемами, он обратился за помощью к сэру Хенбери-Вильямсу. Британский атташе ответил телеграммой, что, как он выяснил в гостинице, его вещи переданы слуге, которого он посылал за ними. Информация была не слишком обнадеживающей, поскольку никакого слуги Гиббс не посылал. Солдат, прикрепленный обслуживать его в отеле и подчинявшийся своему командиру, сменился. Прося прощения за очередное беспокойство, Гиббс снова написал Хенбери-Вильямсу, вложив в письмо список вещей, которые он оставил в своем номере. Это был любопытный ассортимент: определенное количество книг, большой персидский ковер, пара русских сапог, предметы одежды, туалетные принадлежности, электрический провод, трость, зонт и несколько рекламных плакатов. Вещей этих он так и не получил.

О том, что его отец скончался весной 1917 года, он узнал лишь два месяца спустя, и новость эта взволновала Гиббса. Он писал домой трогательные письма, особенно тетушке Хэтти, которая ухаживала за Джоном Гиббсом после смерти его жены. Первой мыслью его было поблагодарить ее «за всю любовь и заботу, которую Вы проявили по отношению к нему в последние годы. Трудно представить, что бы он делал без Вас. Если бы не Вы, он не прожил бы столько и не был бы так счастлив… Мне бы хотелось приехать к Вам еще раз, пока все еще на месте, однако, помимо получения разрешения на выезд, которого мне пока не дают, вы наверняка узнаете, в каком положении я нахожусь здесь в результате произошедших политических событий. Так что, пожалуй, это исключено, поскольку никто не знает, сколько времени так будет продолжаться, а мой долг, как и мои интересы, требуют моего присутствия здесь. Состояния наши совершенно погублены, поэтому вероятно, что мне придется покинуть Россию и вернуться в Англию вместе с моим учеником».

Известие, что тетушка намерена продать вещи, находившиеся в их семейном доме в Нормантоне, заставило Сида попросить оставить ему несколько предметов мебели и картин — «просто потому, что эти предметы всегда ассоциируются в моей памяти с домом». Он настоял на том, чтобы она оценила эти предметы и сообщила об этом ему, и еще раз повторил, что «мы, возможно, приедем, чтобы провести ссылку в Англии».

Не один Гиббс рассчитывал, что Романовы уедут в Англию. После отречения Николай направил к Временному правительству четыре прошения: 1) предоставить ему беспрепятственный проезд в Царское Село; 2) разрешить его Семье оставаться там до тех пор, пока дети не поправятся; 3) разрешить беспрепятственный проезд до Мурманска, рассчитывая уехать оттуда в Англию, и 4) разрешить после войны вернуться и отправиться в Крым, в Ливадию, на постоянное место жительства. Генерал Алексеев направил первые три прошения Временному правительству. О четвертом он не упомянул.

Разрешение превратилось в арест, а пребывание в Александровском дворце — в заточение, однако третья просьба по-прежнему имела одобрение со стороны новой власти. Милюков направил официальную просьбу Английскому правительству через сэра Джорджа Бьюкенена, который от себя прибавил, что подобная акция поможет уладить ситуацию в России. Сначала правительство согласилось удовлетворить ее; в конце концов Россия была союзницей Англии, а король Георг приходился кузеном как Николаю, так и Александре. Но была одна оговорка: Россия должна была обеспечить финансовое содержание Царской семьи.

Однако в последующие месяцы в России начали одерживать верх радикальные элементы, и любой план финансировать Царскую семью за счет народных средств вызвал бы взрыв. Непрочное Временное правительство поняло, что не в состоянии выполнить свое обещание. Общественное мнение Англии было ничуть не дружелюбнее, поскольку либеральные и лейбористские фракции при активной поддержке премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа активно выступали против приезда в страну низложенного русского Монарха. Бьюкенена уведомили о решении Короля отказаться от приглашения, но рекомендовали не сообщать об этом, если к ним не обратятся с повторной просьбой. Разумеется, узники ничего не знали об этих переговорах, но когда им в конце концов сказали, что в Англию они не поедут, то их реакцией было чуть ли не облегчение, поскольку им никогда не хотелось покидать Россию.

В июле 1917 года в Петрограде начались серьезные беспорядки, и Керенский понял, что Царскую семью следует отсюда увозить. Он намекнул на возможный переезд в Ливадию, хотя наверняка и понимал, что этого никогда не произойдет. В конце концов он остановился на Тобольске — довольно крупном городе в Сибири, который превратился в захолустье после того, как Транссибирская железная дорога прошла в стороне от него. Политическая обстановка там была консервативной и пока свободной от влияния радикалов. Выбор был достаточно удачным, поскольку Временное правительство увезло Царскую семью подальше от мятежного центра и, по крайней мере, на какое-то время, помешало требованиям экстремистов отослать ее туда, куда Макар телят не гонял. Своим решением Керенский, несомненно, прибавил Романовым год жизни.

Узнав, что 31 июля 1917 года им придется уезжать, они принялись упаковывать теплые вещи, предметы домашнего обихода, такие, как лампы, вазы, белье, ковры, картины, книги и документы. Александра Феодоровна также захватила с собой много своих драгоценностей — стоимостью приблизительно в миллион рублей. Утром в день отъезда Алексей и девочки стали прощаться с друзьями и слугами и раздавать небольшие подарки.

Николай Александрович попрощался со всеми и поручил Бенкендорфу распределить урожай с огорода между слугами, помогавшими в труде. Граф Бенкендорф не поехал с Семьей из-за преклонного возраста и болезни жены. В порыве великодушия Керенский устроил Великому Князю Михаилу Александровичу прощальную встречу с братом, но в связи с обстоятельствами и присутствием посторонних встреча братьев оказалась скомканной. Обменявшись несколькими фразами, братья попрощались, затем Михаил поцеловал Алексея и выбежал в слезах.

В тот вечер Семья и ее спутники собрались в ротонде дворца, где были приготовлены их сундуки и чемоданы. Надев теплые одежды и шапки, держа на коленях двух любимых собак, они ждали отъезда. Он происходил в полной тайне, но по какой-то причине то и дело откладывался. Отъезжающие прождали весь вечер и всю ночь. Едва они собирались прилечь, как им в очередной раз сообщали, что пора выходить. Рано утром госпожа Бенкендорф решила затеять чай для путешественников, но все дело испортил неприятный инцидент. Когда Государь сел и взял в руки стакан, присутствующие офицеры встали из-за стола, заявив, что не могут сидеть за одним столом с «Николаем Романовым». Позднее они признались графу Бенкендорфу, что не могли обнаружить перед солдатами своих настоящих чувств. Но эти оправдания, конечно, не извиняли позорной сцены.

Поезда — их было два — с надписью «Миссия Красного Креста» и японским флагом, назначенные на час ночи, прибыли лишь в шесть утра. Семья и ее спутники поднялись в один вагон, большая часть военной охраны — в другой, и, едва солнце стало всходить, началось их продолжительное путешествие на восток.