Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса

Глава 6. Тьма сгущается

ЗАТО НА ВНУТРЕННЕМ ФРОНТЕ перспективы были не такими радужными. Несмотря на успешное брусиловское наступление и вполне обоснованные надежды в следующем году выиграть войну, населению крупных городов, особенно Санкт-Петербурга, получившего русское название Петроград, предстояло пережить еще одну зиму. Эта третья военная зима оказалась самой суровой. Главными проблемами были продовольствие, топливо и транспорт. Невыгодное расположение города, значительно удаленного от хлебных регионов, в сочетании с кризисом железнодорожного транспорта стало причиной нехватки и дороговизны продовольствия. Цены росли, чего нельзя было сказать о заработной плате. Голода, как такового, не было, однако наблюдался острый дефицит не только пищевых продуктов, но и других товаров первой необходимости. Жизнь стала трудной. К этим проблемам прибавился приток беженцев из зоны военных действий и рабочих из провинции, приезжавших с целью найти работу на фабриках боеприпасов. Стали сказываться тяжелые условия жизни, начала ощущаться усталость от войны. С самого начала транспортную систему России преследовали беды. Съестные припасы, уголь и другие товары для столицы прежде поступали Балтийским морем через такие порты, как Рига и Кронштадт, однако немцы сразу же перерезали этот маршрут. Открытым оставался лишь Архангельск на севере, но путь этот был весьма опасен, к тому же через этот порт припасы из Англии и Франции поступали тоненькой струйкой.

Еще до объявления войны немцы направили в Средиземное море линейный крейсер «Гебен», который был готов начать боевые действия, как только Турция выступит на стороне центральных держав. Ожидая окончательного решения вопроса, его командир, адмирал Вильгельм Сушон, со всеми мерами предосторожности направился в Константинополь, правдами и неправдами обходя преследователей. Когда пришло «добро», он уже находился на боевой позиции. Вместе с «Бреслау» он проник через проливы в Черное море, где им удалось запереть русских в незамерзающих портах, доступных Центральной России. Все остальные товары и боеприпасы пришлось направлять в Россию через Владивосток за три тысячи миль по Транссибирской железной дороге, до пределов забитой составами, нагруженными продовольствием, войсками, фуражом — грузами, имевшими, разумеется, первостепенное значение.

Но существовали и иные, более сложные проблемы: росло всеобщее недовольство, а, как известно, возбудить возмущение и гнев всегда легче, чем призвать к терпению и выдержке. В продолжении нескольких месяцев после начала войны среди членов правительства существовало видимое согласие. Однако узнав, что Царь решил отложить парламентскую реформу до окончания войны, депутаты Думы и либеральные политики решили, что им не осталось ничего иного как только плести козни и строить планы на будущее.

Весной 1915 года, когда военные потери были ужасающими и стало известно о губительной нехватке пушек и снарядов, настроения думцев стали враждебными. Вина за отсутствие боеприпасов и поражения была возложена на генерала Владимира Сухомлинова, который был впоследствии судим и смещен с поста военного министра. Один из его помощников, полковник Мясоедов, был арестован, состоялось секретное и весьма подозрительное разбирательство, которое предало его суду военного трибунала без предоставления подсудимому адвоката, и в ту же ночь был повешен. Эти события явились своего рода оправданием для виновников поражений; вину за них возложили на неких шпионов, а не на плохое военное руководство. В глазах общественности была доказана измена, достигавшая аж дворцовых кругов.

В результате скандала Николай предпринял попытку ублажить нервничающую, неспокойную Думу, согласившись на перемещения в своем кабинете. Четыре преданных и достойных доверия министра были заменены людьми, которые были готовы сотрудничать с Думой и общественными организациями — Земским Союзом и Союзом городов, призванными помогать армии. Новым военным министром стал Алексей Поливанов — умный и энергичный политик, правда, замеченный в опасных связях с такими людьми, как открытый враг Государя А. И. Гучков. Поливанов принялся вскрывать подлинное положение в Ставке Верховного Главнокомандующего, и картина оказалась настолько тревожной, что Совет министров выдвинул предложение исправить ситуацию, создав Верховный военный совет, состоящий из министров и думских депутатов, возглавлять который будет Государь.

В ответ Царь решил, что примет на себя Верховное командование. Его намерение привело министров в состояние, близкое к панике, но, несмотря на их старания отговорить его от такого шага, Государь остался тверд. Его решение противоречит устоявшемуся мнению, будто Царь Николай был слаб, недалек и лишен собственной воли — мнению, существующему с момента революции 1917 года. Такой взгляд на него разделяли как союзники, так и противники; особенно старалось над его созданием советское правительство.

Как уже отмечалось ранее, многие соответствующие архивные документы были опубликованы после разгрома Германии во Второй мировой войне и последующего крушения коммунистической России. Поэтому целесообразно детально разобраться в событиях, приведших к отречению Царя и революции, чтобы получить взвешенную картину. Эти документы свидетельствуют не только об интригах противников Государя, но и о большой работе и крупных средствах, потраченных Германией на подрывную деятельность с единственной целью — вызвать всеобщее недовольство в России.

Совет министров не скоро оправился от важного решения Императора, принятого им самолично, хотя, конечно же, такова была прерогатива Царей, что и было отмечено, когда Великий князь Николай Николаевич был назначен Верховным Главнокомандующим. Министры осуждали Императора за то, что он отверг их предложение создать военный совет и пренебрег предупреждением об опасности принятия на себя поста Верховного Главнокомандующего, ибо в тот момент военная ситуация была настолько серьезна, что ответственность за любую неудачу будет переложена на его плечи. Премьер-министр Иван Горемыкин сразу после объявления Царем своей воли также высказал свои соображения о том, что решение весьма опасное, но Царь был совершенно убежден, что это — его долг. «Когда воля такого человека [Императора] определилась и путь действий принят, верноподданные должны подчиниться, каковы бы ни были последствия. А там дальше — Божья воля». Однако министры не старались помочь Государю. Они принялись выискивать способы восполнить утраченное политическое влияние, которое они приобрели бы, попав в Военный совет.

Следующий их шаг заключался в том, чтобы заставить Николая сотрудничать с Прогрессивным блоком — созданной незадолго перед этим коалицией промышленников и членов общественных организаций, две трети которых состояли из депутатов Думы и членов Совета министров. Они разработали амбициозную законодательную программу, большая часть которой должна была быть осуществлена после войны, однако их главная цель состояла в том, чтобы начать принимать участие в управлении военными действиями и экономикой. Блок призывал к созданию правительства народного доверия, председателем которого стало бы лицо, назначенное Царем согласно их выбору. Но Император вновь отклонил их предложение, подтвердив свою твердую убежденность, что всякая смена формы правительства должна подождать до той поры, когда будут разбиты немцы.

После того как с прибытием в Ставку Императора произошло реальное укрепление морали войск, ставших добиваться боевых успехов, а снабжение и поставки вооружений улучшились, критика со стороны общественности значительно ослабла. Такое развитие событий поставило противников режима в неловкое положение. Их зловещие предсказания о грядущем разгроме не оправдались, и им стало приходить в голову, что их положение в спорах с Царем ослабнет после того, как война будет победоносно завершена.

Зимой, когда военные действия затихли, оппозиция усилила кампанию по клевете и дискредитации Монарха и его правительства. Вину за возникновение любой проблемы, за всякую неудачу, всякое недовольство возлагали на Самодержца. Злопыхатели утверждали, будто бы ничего нельзя исправить до тех пор, пока не изменится вся система. Масла в огонь подливала печать, которая публиковала как факты, так и вымыслы, пока столица не оказалась охваченной сомнениями и неуверенностью.

Союз городов, Земский союз, Военно-промышленный комитет и другие общественные организации были постоянными источниками неприятностей. С одной стороны, их превосходная работа по доставке и распределению продовольствия, уходу за ранеными и беженцами, перевозке военного снаряжения заслуживала всяческих похвал. С другой стороны, их руководители при всякой возможности старались доказать, что они — единственные, кто осуществлял эти работы, несмотря на постоянные попытки правительства перечеркнуть их усилия. Они, дескать, те, кто выигрывает войну. В конце концов администрации пришлось отражать эти нападки, указывая на щедрые ассигнования средств, перечисляемых им, однако вред уже был нанесен. Эти организации служили также политическим полигоном для многих противников режима. Те из них, кто имел дело с военными, нередко преследовали собственные интересы. Несмотря на их подчас вредные действия, командиры не желали докладывать о них, опасаясь лишиться помощи. Друг Поливанова А. И. Гучков, председатель Центрального Военно- промышленного комитета и член Государственного совета, играл особенно зловещую роль. Находясь в своей штаб-квартире в Москве, он готовил дворцовый переворот, который рассчитывал осуществить в марте 1917 года. Обращаясь к Государю, он категорически отрицал существование сговора: «Это не есть результат какого-либо заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались». Тем не менее у Гучкова, действительно, был план заговора, причем его детали поразительно совпадают с тем, как развивались события в действительности. В соответствии с ним Царя должны были задержать на мелкой станции где-то между Могилевом и Царским Селом и принудить к отречению, причем одновременно должны начаться антиправительственные выступления Петроградского гарнизона.

Когда в ноябре 1916 года состоялось заседание Думы, среди ее депутатов преобладал мятежный дух. Павел Милюков произнес свою знаменитую речь, перечисляя факты мнимой беспомощности или продажности правительства. Выступление это назвали первым революционным актом в России, которое произвело ошеломляющий эффект. После каждого выпада он спрашивал у депутатов: «Что это — глупость или измена?» К этому времени весь Петроград был заражен новыми сомнениями. Если прежде о Царе говорили, что он не способен выиграть войну, то теперь его обвиняли в том, что он не желает победы и пытается заключить сепаратный мир. По мере того как обстановка накалялась, в печати, в гостиных, на заводах, на перекрестках улиц открыто говорили о возможности революции.

ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, прошедших с того дня, как Гиббс приехал в Санкт-Петербург, он успел изучить его.

Никогда не ограничиваясь интересами, которые связывали его с Императорской семьей, он сумел установить множество деловых связей и активно поддерживал контакты со столицей. Он наблюдал за упадком настроений в течение кризисных месяцев 1915 года, когда русская армия терпела тяжелые поражения. И хотя после того, как Государь возложил на себя Верховное командование армией, англичанин провел несколько месяцев в Ставке, впитывая бодрый дух, царивший там, тем не менее знал он и о суровой критике, направленной против правительства со стороны как внутренних противников, так и европейских союзников, призывавших к немедленному превращению самодержавия в конституционную монархию западного толка. Но ничто не помешало Гиббсу сделать решительный шаг, вернее, два таких шага, указывающих на его твердое намерение постоянно обосноваться на своей второй родине.

В середине 1916 года Гиббс начал вести переговоры о приобретении Английской школы новых языков Притчарда — учебного заведения, где преподавались английский, французский, испанский, немецкий, шведский и японский. Одним из преподававшихся там предметов была деловая корреспонденция на любом из перечисленных языков. Сделка состоялась в ноябре — в то время, когда внимание общественности было приковано к напряженной политической обстановке. Его партнершей, участвовавшей в сделке, являлась Лора Анна Кейд — англичанка, вместе с которой они оба трудились в школе. Согласно контракту, они приобретали школу за пять тысяч рублей с рассрочкой на три года.

Мисс Кейд появилась в качестве специального гостя — по крайней мере, так указано в одной из программ публичной читки, организованной Гиббсом в январе 1912 года. К сожалению, переписка между ними не сохранилась, но это не слишком удивительно, поскольку, работая вместе, они регулярно виделись друг с другом. В других же документах, появившихся после того, как Гиббс уехал из Петрограда, сохранилось одна загадочная ссылка на мисс Кейд, сделанная каким-то третьим лицом. По словам Джорджа Гиббса, приемного сына Сиднея, они намеревались пожениться, но революция разлучила их, и они так и не смогли связать свои судьбы.

В декабре 1916 года Гиббс, Жильяр и Петров вернулись из Ставки в Царское Село вместе с Наследником, который вновь занемог. В то самое время, когда они находились в пути, [в ночь на] 17 декабря был зверски убит Григорий Ефимович Распутин. В убийстве участвовали три человека, в их числе — два члена семьи самого Императора: Феликс Юсупов, зять Царской сестры, Великой Княгини Ксении Александровны, и Великий Князь Дмитрий Павлович, двоюродный брат Государя. Третьим убийцей был известный правый депутат Думы В. М. Пуришкевич.

Заманив свою жертву во дворец Юсупова, они напичкали его таким количеством цианистого калия, которое могло убить полдюжины человек. Убедившись, что яд не действует, они принялись стрелять. Первый выстрел Юсупова свалил Распутина с ног, но вскоре тот ожил и, поднявшись, кинулся на своего мучителя. После этого Пуришкевич выстрелил в крестьянина несколько раз, и попавшие в него две пули сразили его. Затем убийцы погрузили тело в автомобиль и сбросили его в ледяную воду. Вскрытие показало, что Распутин умер не от пуль и не от яда, а захлебнулся. Один из самых впечатляющих элементов легенды, возникших вокруг этой необычной личности, — это его почти полная неуязвимость.

Узнав о смерти Распутина, Императрица поняла, что это и ее смерть. Был убит человек, который, полагала она, сохранял в живых ее сына. Всем своим существом она верила, что этот неотесанный крестьянин, этот человек из народа был послан Богом, чтобы помочь их осаждаемой бедами Семье. Кроме того, он оставил после себя загадочное письмо, предсказывавшее его смерть до конца года и гибель Императорской семьи, если убийцами будут представители аристократии. Александра Феодоровна поняла, что им вынесен приговор; оставалось одно — ждать его исполнения. И действительно, стали происходить катастрофы — одна хуже другой.

То, что Распутин мог помочь Цесаревичу, — факт, установленный многими достойными доверия свидетелями, хотя удовлетворительного, с медицинской точки зрения, объяснения случаям выздоравливания мальчика так и не было предложено. Факт и то, что он нанес Царствующей семье большой вред, однако его влияние и выходки преувеличены сверх всякой меры. Его загулы, хотя они и происходили в действительности и были шокирующего свойства, никогда не затрагивали Царскую семью, вопреки слухам и сплетням, свидетельствовавшим об обратном. Однако эти россказни принесли свои ядовитые плоды.

Кампания клеветы, будто бы Императрица находилась в нечистых отношениях с Распутиным, была запущена Гучковым в 1916 году и с наслаждением подхвачена несколькими думскими депутатами. Это нанесло огромный вред престижу монархии, поскольку газеты придавали рассказам сенсационный характер, иллюстрируя их издевательскими карикатурами. Еще более вредными были столь же лживые слухи о «темных силах», окружающих «немку», которая являлась их Императрицей, — слухи, намекающие на то, что будто бы она с Распутиным являются центром, вокруг которого образовался «черный блок», работающий над достижением сепаратного мира.

В связи с серьезным интересом Гиббса к мистике, ясновидению и тому подобным явлениям удивительно, что он не обращал больше внимания на этого пользовавшегося дурной славой персонажа — Распутина — и даже не попытался хотя бы краешком глаза взглянуть на него. Наверняка Гиббс знал об историях, ходивших по городу и распространявшихся печатью, но в то же время он не знал характера недуга своего ученика; ко всему, возможно, существовали другие проблемы, связанные с Царской семьей, например, визиты их «друга», которые также скрывались от посторонних. Единственное замечание, которое он сделал в поздние годы, сводилось к тому, что Распутин был неотесанным мужиком, который вовсе не посещал дворец так часто, как люди думали. Гиббс ни разу не видел его, а Жильяр, постоянно живший при дворце, встретил его лишь однажды.

Как и следовало ожидать, когда Наследник вернулся, во дворце царила атмосфера уныния и дурных предчувствий, хотя Императрице было не привыкать скрывать свои чувства. После нескольких дней отдыха в обществе докторов, которые давали Алексею разные лекарства, ставили компрессы и примочки, он стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы участвовать в подготовке к Рождеству. Надо было посетить елки в разных местах Царского Села, раздать подарки и, разумеется, присутствовать на службе в церкви, которую посещали все члены

Царской семьи и приближенные. Узнав об убийстве Распутина, Государь поспешил домой, где оставался в продолжение всех праздников. Домашние его все это время держались бодро.

Но даже в праздники у мальчика время от времени распухали конечности, появлялась тошнота, и когда ему был предписан постельный режим, Гиббс начал читать Алексею «Приключения Робинзона Крузо» — книгу, которая ему очень нравилась и которую он часто просил перечитывать. Другой излюбленной книгой была «Копи Царя Соломона». Однако наступали моменты, когда он так страдал, что требовался морфий, и тогда Цесаревичу было ни до чего. После Рождества он не смог вернуться с отцом в Ставку.

Казалось, что обитателей дворца преследовали болезни и неудачи. В середине февраля Пьера Жильяра свалила испанка — недуг, скосивший немало людей во время Великой войны. Едва Царь уехал, как Алексей заболел корью — в то время это была еще одна опасная болезнь. Затем одна за другой, вернее, попарно, заразились Великие Княжны: сначала Татьяна и Ольга, затем Анастасия и Мария. У первых двух появилось воспаление среднего уха, у Марии развилось двустороннее воспаление легких, для Алексея большую опасность представлял кашель. Целыми днями все они лежали в затемненных комнатах, в то время как Государыня, и без того измученная работой в госпиталях и тревожной политической ситуацией, ходила взад и вперед среди семи своих больных подопечных (Анна Вырубова, ее приближенная, которая теперь жила во дворце, тоже заболела). Александра Феодоровна настаивала на том, чтобы самой ухаживать за больными, и Гиббсу, которого вызывали в любое время дня и ночи, предоставили апартаменты в Александровском дворце. Императрица писала супругу, что «Сиг» (так в семье называли учителя английского языка), когда поздно вечером его позвали почитать Алексею, пришел в домашнем халате. (Между собой члены Царской семьи называли Жильяра «Жиликом», хотя публично обращались к наставникам официально. Гиббс был для них Сиднеем Ивановичем, а Жильяр Петром Алексеевичем.)

ПРЕЖДЕ ЧЕМ 22 февраля 1917 года Царь вернулся в Ставку, его бомбардировали предупреждениями об угрозе народного мятежа. Предупреждения поступали не только от либеральных политиков, но и от аристократии, офицерского корпуса, от Великих Князей — членов Императорской Фамилии. Он отдавал себе отчет о ситуации в Петрограде и фактически продлил себе отпуск, чтобы разобраться в ней. Были разработаны планы, как пресечь насилие, если таковое произойдет.

Мы располагаем противоречивыми данными о причинах, по которым Император решил вернуться в Ставку. Родзянко, как он пишет об этом в своих мемуарах, узнал от князя Голицына, премьер-министра, что Царь намеревался 22 февраля встретиться с депутатами Думы, но передумал. Из других воспоминаний можно заключить, что он просто устал от напряженной обстановки в Петрограде и предпочел вновь оказаться в бодрящей атмосфере Ставки. София Буксгевден, фрейлина Императрицы, присутствовавшая при встрече Царя с супругой, когда тот вошел в ее сиреневый будуар с телеграммой в руках, приводит слова Императора: «Генерал Алексеев настаивает на том, чтобы я приехал. Не представляю себе, что могло произойти, чтобы сделать сейчас необходимым мое присутствие в Ставке. Придется поехать и выяснить самому. Я решил остаться там только неделю самое большее, поскольку мне надо находиться здесь».

Поездка в Ставку действительно подняла Государю настроение, поскольку на каждой остановке вдоль всего пути его встречали с воодушевлением. Всего за день-два до того, как разразилась буря, он сказал Могилевскому губернатору: ему известно, что обстановка тревожная, но «скоро, весной, начнется наступление, и я верю, Бог дарует нам победу, и тогда все изменится к лучшему».

Едва Император уехал в Ставку, как в Петрограде началась крупная стачка: женщины-работницы высыпали на улицы, отмечая Международный женский день. Предполагалось, что демонстрация будет мирной, однако число демонстрантов увеличивалось, к ним присоединялись другие женщины и мужчины; многие вышли из патронных фабрик, сагитированные особыми агентами, оплачиваемыми немцами с целью разжечь волнения. Некоторые говорили, будто бы они бастуют потому, что голодны и находятся в поисках пищи. Разумеется, к ним присоединились социалисты-революционеры, жаждущие разжечь из искры пламя. Хотя настроение толпы то и дело менялось, полиции и солдатам, патрулировавшим улицы, было приказано воздержаться от применения огнестрельного оружия. Однако вместо того, чтобы произвести успокоительный эффект, миролюбие властей поощрило демонстрантов к тому, чтобы нападать на полицейских и офицеров, грабить хлебные лавки и винные магазины, останавливать трамваи, вытаскивать из них пассажиров и заставлять присоединяться к ним.

Сообщения о волнениях настигли Николая в Ставке, однако донесения были противоречивыми. В своих письмах Императрица называла демонстрации хулиганским движением, которое затихнет, как только станет по- настоящему холодно. Она также сообщила о том, что дети серьезно больны. В официальных депешах была дана гораздо более полная картина беспорядков, в том числе нападений на городовых и повсеместных грабежей, но в них также сообщалось, будто бы ситуация находится под контролем, что было неправдой.

Число демонстрантов росло, они становились все более неуправляемыми, и 25 февраля Император направил генералу Хабалову [командующему войсками Петроградского военного округа] телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, не допустимые в тяжелое время войны против Германии и Австрии». Генерал собрал у себя командиров запасных батальонов и отдал им нужные распоряжения. Было приказано расклеить по всему городу афиши, запрещающие любые демонстрации и предупреждающие, что будет применена сила и что арестованные будут тотчас же мобилизованы в армию. Несмотря на это, на улицы хлынули толпы народа. Согласно приказам, войска открыли стрельбу; было много раненых и, самое малое, сорок убитых.

Порядок был восстановлен, толпы разогнаны, солдаты разошлись по казармам, и Хабалов доложил Императору, что в городе воцарилось спокойствие. Однако к этому спокойствию примешивалась тревога. Солдаты, сталкивавшиеся в эти несколько последних дней с народом, не желали вновь стрелять в него. Первым взбунтовался Лейб- гвардии Павловский полк, затем зараза стала быстро распространяться от одной части к другой и охватила весь гарнизон.

Когда поздно вечером Михаил Родзянко прислал Царю телеграмму: «…Правительственная власть полностью бездействует и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок», — он ей не поверил и отвечать не стал. Председатель Думы слишком часто поднимал шум по пустякам. Зато князь Голицын получил распоряжение «занятия Государственной Думы прервать» до апреля 1917 года. По словам Георгия Каткова, уезжая в Ставку, Император оставил два незаконченных манифеста: один — о прекращении заседаний Думы, второй — о кратком перерыве. Совет министров и премьер-министр Голицын, должно быть, сделали свой выбор самостоятельно, поскольку нет никаких указаний на то, что они проконсультировались у Императора.

Люди, высыпавшие на улицы 27 февраля, были вооружены и готовы сражаться, но вместо этого началось братание с солдатами, которые присоединились к ним. В этот день самодержавие фактически перестало существовать. Военные, а затем и гражданские власти перестали функционировать. Услышав доклад Хабалова об ухудшившемся положении, Совет министров сначала потребовал введения военной диктатуры, а затем образовал комитет, который бы сотрудничал с Думой. Но несколько часов спустя он решил, что разумнее всего снять с себя всякую ответственность и всем составом подать в отставку. Царь телеграммой отклонил отставку и распорядился, чтобы министры сохранили свои посты. Он уведомил их о том, что направляет в Петроград генерала Иванова во главе верных войск с полномочиями военного диктатора с целью восстановления порядка и что тотчас возвращается сам. Нарушив распоряжение Царя, генерал Алексеев задержал депешу. Правда, едва ли от нее была бы какая-то польза, даже если бы она пришла вовремя. Министры уже разошлись по домам или попрятались.

На следующий день Император сел во второй из литерных поездов, которые должны были проследовать через Смоленск и Бологое, открыв более прямой путь Иванову. Царь рассчитывал приехать домой через два дня и был уверен, что его присутствие вместе с верными войсками изменит обстановку в лучшую сторону. Он даже не догадывался о том, какие силы сплотятся в заговоре против него в ближайшие трое суток в его же собственном вагоне и вырвут у него решение, которое изменит Россию навсегда.

Пока Николай ехал к столице, на станциях его встречали местные начальники и почетный караул. Но, прибыв в Бологое, он узнал, что путь впереди перекрыт мятежными силами, и было решено пустить состав на запад, в Псков, где находилась ставка Северного фронта. По мере приближения к Пскову стало известно, что почетного караула не будет, хотя губернатор провинции был на месте и уверял Императора, что в городе спокойно, несмотря на вести из Петрограда. Командующего фронтом генерала Рузского не оказалось, чтобы приветствовать Верховного Главнокомандующего. Прибыв с опозданием, он ввалился в салон-вагон Царя в заляпанных грязью галошах, с кривой усмешкой. Это были недобрые знаки.

Император приветствовал его с обычным радушием. Рузский рассчитывал увидеть в вагоне Родзянко, но председатель Думы не приехал на станцию Дно, как планировалось, хотя Николай прождал тридцать минут, чтобы, по просьбе самого Родзянко, встретить его. Не приехал тот и в Псков. Это означало, что Рузскому одному предстояло уговаривать Царя предоставить уступки, которых добивались Дума и либеральные министры. Рузский был очень грубый и настойчивый человек с тактичностью бульдога, и он, рубя с плеча, обрисовал Николаю обстановку в Петрограде, утверждая, что лишь правительство народного доверия может вывести общество из хаоса. Но Император был тверд и заявлял, что эти вопросы могут быть решены эффективно, когда на следующий день он прибудет в столицу.

Ситуация запутывалась благодаря дезинформации, манипуляции данными и откровенной лжи. Задача военных руководителей заключалась теперь в том, чтобы склонить Царя к политическим уступкам, которые удовлетворили бы народ и исключили необходимость использовать войска для прекращения смуты. Императору не сообщили о том, что уже образован Временный комитет с Родзянко в качестве председателя, который взял положение в свои руки. Не знал Государь и о том, что господин председатель арестовал его министров, кроме военного и флота, и заключил их в Петропавловскую крепость. Командующие всеми фронтами постоянно получали из Ставки депеши от Родзянко и от Алексеева о положении в Петрограде и больше всего боялись, что применение войск для подавления беспорядков в столице приведет к полному развалу армии. У них создалось впечатление, что Родзянко — именно тот человек, который сейчас нужен в Петрограде, который владеет положением, и как только Император согласится на создание «правительства народного доверия», так необходимость в военном вмешательстве будет устранена.

Между тем генерал Иванов успел прибыть с войсками в Царское Село, и интриганы постарались, чтобы он не принял нужные меры. Генерал Алексеев возложил на себя обязанность сообщить Иванову из Могилева, что Царь должен согласиться на формирование правительства народного доверия, и в этом случае цель экспедиции Иванова станет иной. Затем Алексеев направил Николаю в Псков отчаянную телеграмму, указывая на растущую опасность анархии, развал армии и уменьшающиеся возможности выиграть войну, и убеждал его согласиться на представительное министерство во главе с Родзянко. Этот аргумент сломил сопротивление Императора. Он согласился подписать манифест и направил телеграмму Иванову не предпринимать никаких действий впредь до новых указаний. Измученный трудными событиями дня, после полуночи Царь удалился к себе.

Зато Рузский не думал никуда удаляться. Он связался по прямому проводу с Родзянко и в течение четырех часов вел с ним переговоры, из которых узнал, что революция приняла угрожающие размеры, что солдаты отказываются повиноваться и даже убивают своих офицеров, что председатель заключил министров в тюрьму, что ненависть к династии усиливается и ее невозможно удержать. По словам Родзянко, уступки Царя слишком запоздали и только отречение в пользу Наследника может спасти положение. Рузский удивился, услышав, что, пожалуй, единственным решением, которое может спасти столь опасное положение, является только отречение, ибо власть ускользает у него из рук.

Когда Алексеев получил копию этой телеграммы, он отправил депеши всем командующим фронтами, описывая ситуацию и выражая свое мнение, что ввиду усилившейся враждебности к Государю отречение стало единственным способом спасти не только династию, но и армию и получить возможность выиграть войну. Он попросил, чтобы командующие направили свои ответы на это предложение непосредственно Царю в Псков, отослав копии ему, Алексееву, в Ставку.

Утром 2 марта Рузский разбудил Императора и зачитал ему запись переговоров с Родзянко. Сразу после этого стали поступать результаты опроса командующих вместе с копиями телеграмм Алексееву и его собственным мнением в поддержку отречения. Все поддержали это предложение, и только генерал Сахаров, командующий Румынским фронтом, задержал свой ответ в ожидании мнений остальных главнокомандующих. Совет министров самораспустился, а теперь еще и царские генералы, без которых нельзя было бы выиграть войну, покинули Государя.

Побледнев, Император отвернулся и подошел к окну поезда. Отодвинув занавеску, долго всматривался в морозную даль. Круто повернувшись, Государь сказал: «Я решился. Я отказываюсь от Престола».

Подписав отречение, он передал две телеграммы.

1. Председателю Государственной Думы Родзянко:

«Нет той жертвы, которой Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной Матушки- России. Посему я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия при регентстве брата Моего Великого Князя Михаила Александровича.

Николай».

2. Начальнику Генерального штаба Алексееву:

«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России Я готов отречься от престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить Ему верно и нелицемерно.

Николай».

В ожидании ответов на эти телеграммы Царь долго беседовал с профессором Федоровым относительно здоровья Цесаревича. Профессор сообщил, что болезнь мальчика неизлечима и, хотя он может прожить долго, состояние его здоровья зависит от случая, а деятельность будет ограничена. После этих слов доктора Император изменил свое решение и отрекся в пользу брата.

Эти трудные обсуждения и договоренности продолжились вследствие сбоев связи. Исполнительный комитет Временного правительства направил в Псков двух делегатов — враждебно настроенного к Николаю II А. И. Гучкова и более умеренного Василия Шульгина — с целью убедить Царя отречься. Их поразило то, что Государь уже принял решение и составил свой манифест. Гучков, давно ожидавший столкновения, должно быть, был страшно разочарован, узнав, что вопрос решен без него. Вспоминая этот знаменательный день, Шульгин писал: «Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли, и какими благородными его прощальные слова».

Оба делегата выразили свое недоумение по поводу отстранения Алексея в качестве преемника, поскольку они рассчитывали, что появление ребенка на престоле окажет смягчающий эффект на общественное мнение. Назначение вместо него Михаила вызовет недоумение по двум причинам. Во-первых, это нарушение закона о престолонаследии, и, во-вторых, Михаил женат на дважды разведенной простолюдинке, что является еще одним минусом.

В конце концов оба эти вопроса носили академический характер. Возле Таврического дворца вместе с депутатами Думы собрался народ. Когда стало известно, что преемником Николая будет Великий Князь Михаил Александрович, послышались громкие голоса протеста: «Да здравствует республика!» «Долой династию!» «Долой самодержавие!» «Долой Романовых!»

Даже те политики, которые пытались сохранить монархию в конституционной форме, поняли, что это невозможно: всякая попытка, направленная к этому, приведет лишь к кровопролитию. Когда князь Львов, ставший председателем Временного правительства, сообщил Великому Князю Михаилу, что оно не может гарантировать его безопасность, тот также решил отречься, хотя в своем манифесте отметил, что готов взойти на престол в том случае, если его призовет к этому Учредительное собрание. Таким образом 3 марта 1917 года закончилось трехсотлетнее царствование Дома Романовых, хотя лишь немногие актеры драмы оценили подлинное значение этого события или его последствия.

БЫВШЕМУ ИМПЕРАТОРУ позволили вернуться в Ставку и попрощаться с войсками. Когда поезд подъезжал к Могилеву, генерал Воейков, дворцовый комендант, вошел в вагон, где горела лишь лампада перед иконой. Николай Александрович сидел в одиночестве. Бывший Император, который сохранял самообладание весь этот трагический день, поднялся, чтобы поприветствовать старого друга, и разрыдался. После того как поезд прибыл на станцию, Николай Александрович вместе с Алексеевым направился в губернаторский дом, где написал трогательный прощальный приказ войскам, которые он очень любил. Он призывал их повиноваться новому правительству и своим командирам и сделать все возможное, чтобы выиграть войну, закончив воззвание словами: «Да благословит вас Господь Бог и да ведет к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий». Согласно распоряжению Временного правительства, обращение Государя так и не было опубликовано, и войска не узнали об этом последнем жесте преданности.

На следующий день Николай прощался с чинами штаба и офицерами, и снова его главной заботой был призыв продолжать войну до победного конца. Проявляя невероятное спокойствие и самообладание, он поблагодарил их за верность и службу. И солдаты кричали «ура» своему вождю, которого они искренне любили. В глазах у всех стояли слезы, и многие офицеры теряли сознанием В этот момент Николай почувствовал, что его сердце чуть не разорвалось.

На следующий день из Киева поездом прибыла Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна, чтобы попрощаться со старшим сыном. Его отречение явилось страшным ударом для этой Царственной дамы, не сумевшей сохранить самообладание, которое было столь типично для нее. Визит, продолжавшийся три дня, должно быть, был мучителен для них обоих; она не могла сдержать рыданий, но сын, которого она старательно воспитывала, оставался невозмутим. Он внимательно выслушивал ее сетования на то, как она унижена, и пытался заверить, что скоро они все окажутся в безопасности и увидятся в Крыму или в Англии. Когда поезд тронулся, сын улыбался и махал ей рукой. Оба перекрестили друг друга, не догадываясь, что больше не увидятся никогда.

Между тем Петроградский Совет солдатских и рабочих депутатов стал предъявлять такие настойчивые требования расправиться с Императорской семьей, что Временное правительство решило «лишить их свободы» и в целях безопасности заключить в царскосельский Александровский дворец. 8 марта в Могилев прибыли четыре думских депутата, чтобы арестовать бывшего Императора и препроводить его во дворец, ставший узилищем.

Поезд тронулся. Генерал Алексеев со слезами на глазах снял шапку и низко поклонился. Через несколько часов после отречения он сказал одному из своих помощников, что никогда не простит себе того, что поверил в искренность некоторых людей, руководствовался их советами и разослал главнокомандующим телеграмму, рекомендующую Императору отречься.