Аракчеевский подкидыш

XXXVIII

Через четверть часа Марфуша уже подала самовар и, осматривая стол, соображала, не забыла ли чего. Затем она вымолвила, взглянув на Шумского ясным взором:

– Прикажите заварить?

Шумский, задумавшийся в углу спальни, поднял глаза, молча пригляделся к девушке и, вероятно, на лице ее было что-нибудь ярко и ясно написано, потому что он улыбнулся кроткой и доброй улыбкой.

– Поди сюда! – вымолвил он тихо.

Марфуша подошла. Он взял ее за руки около локтей, притянул к себе и стал смотреть в ее лицо, сиявшее восторженным счастием.

– Марфуша. Что ж? В самом деле оно так?.. Что ж ты, и в самом деле любишь господина Шумского? Говори!

– Не понимаю, – пробормотала девушка.

– Не лги! Понимаешь… Нешто лакеи или горничные падают в обморок от радости, что барин после поединка остался жив. Этого, Марфуша, никогда не бывало с начала века. Стало быть, ты сердчишко-то свое обманным образом у жениха стащила да мне отдала? Стыдно! Ей-Богу, стыдно!

– Не я – сами взяли, – прошептала Марфуша едва слышно и потупляясь.

– Я не брал! – шутя вымолвил Шумский и потянул ее ближе к себе.

– Взяли… Что ж? На то воля Божья! На все воля Божья! Чему быть – тому не миновать!

– Скажи: ты думала, что я убит буду?

– Нет, не думала. Вы все сказывали, а я вам верила. А самой мне все думалось совсем не то… Мне все представлялось, что моя судьба впереди меня, вот как на ладони. Все представлялось, что я с вами буду…

Но Марфуша запнулась и, вспыхнув, отвернула от него лицо.

– Ну, сказывай, что?

– Нет, не скажу, – мотнула девушка головой и прибавила, – пустите… Вон Иван Андреевич идет. Пустите!

– Ах, как страшно! – рассмеялся Шумский, но выпустил ее из рук и, двинувшись, сел к чайному столу.

– Михаил Андреевич, – заговорил Шваньский, входя и подозрительно озираясь. – Мне надо в полицию идти.

– Ну и иди… Что ж спрашиваешься. У тебя своя воля. Хочешь в полицию – ступай. Хочешь в Неву – тоже ступай.

– А можно не ходить-с?

– Можно… Подожди день, два… Тогда на веревочке сведут.

– Как тоись…

– Как! Нешто никогда не видел на улицах, как полиция с вами в лошадки играет. Идет будочник или хожалый с книгой и держит веревочку, а на ней привязанный за руку повыше локотка парадирует парень или господин благородный… вроде тебя.

– Вы все шутите, Михаил Андреевич, – сердясь произнес Шваньский. – Вы мне обещались, что ничего ие будет за езду в полосатой карете. Обещались заступиться, а теперь…

– Не ври. Никогда не обещался! – отрезал Шумский.

– Помилуйте!.. Я на Марфушу вот сошлюсь…

– Не ври. Я только обещался тебе умереть, то есть быть убитым. Это верно. Ну, и прости – надул, жив остался… Теперь тебе другого спасения нет, как самому распорядиться. Пойми, коли я буду мертв, тебя тогда за карету Аракчеев не тронет. Вот и распорядись.

Шваньский, внимательно слушавший, развел руками и вымолвил.

– И даже, можно сказать… Ни бельмеса не понимаю, Михаил Андреевич.

– Прирежь меня бритвой сонного в постели и свали на самоубийство. Все поверят… Ей-Богу… А я сплю не запершись…

Шваньский с отчаянной досадой, даже со злобой махнул рукой и пошел к дверям. Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся.

– Позвольте хоть мне, по крайней мере, сказывать в полиции, что я сам захочу.

– Позволяю.

– Позвольте врать… Я виделся с хозяином двора… Он там говорил: знать не знаю, ведать не ведаю… Стало быть, дело еще не испорчено. Я надумал спасенье и себе и вам. Только позвольте врать.

– Ври, коли сумеешь.

– Страсть, как совру… Только, чур, не сердиться потом.

– Где тебе. Не хвастай… Кикимора!..

– Позволяете?.. – решительно спросил Шваньский.

– Говори, что хочешь. Отвяжись. Хоть сказывай и под присягу иди, что ты – девица. На седьмом месяце беременности…

Шваньский вышел, ухмыляясь загадочно. Он сразу стал весел, получив разрешение врать.

Шумский по уходе Лепорелло, болтовня с которым его развеселила, спросил Марфушу, дома ли Пашута, которую он в этот день еще не видал.

– Да-с. Сейчас вернулась, – ответила девушка. – С раннего утра была в отсутствии, кажется, у баронессы.

– Зови. Зови скорее.

Через несколько мгновений вошла Пашута, уже одетая иначе, в красивое платье, и принявшая вид прежней девушки-барышни. Лицо ее было оживленное, радостное.

– Ну, Пашута. Рада, что я цел…

– Мы там с ума сошли. Прыгали от радости. Я сейчас оттуда, – произнесла Пашута взволнованно.

– Как же вы узнали так скоро?

– Закупили мы лакея Бессоновского. Брат караулил у них на дворе, и как ему лакей передал, что фон Энзе убит, а вы живы, он и полетел, к нам во весь дух на извозчике. Чуть барыню какую-то дорогой не раздавил.

– Ну, ну… Что ж баронесса?!.

– Говорю… Чуть не прыгала… И плакала, и бегала по горнице. Прыгать не в ее нраве, так она все суетилась, вздыхала и плакала. Совсем без ума, без памяти была…

– Жалеет фон Энзе…

– Да… Говорит, на ее совести грех, который будет замаливать всю жизнь. Но говорила, что если бы вы были убиты, то она в монастырь пошла бы… Или бы умерла с горя.

– Так любит она меня? Любит?! – выговорил Шумский, порывисто вставая из-за стола.

– Вестимо…

– Ну, так слушай, Пашута… Теперь все в твоих руках. И мое, и твое собственное счастье. Теперь некому мешать. Хочешь ли ты мне услужить…

– Понятно, готова всячески… но только…

Пашута запнулась… Она посмотрела в лицо Шумского и вдруг смутилась, даже оробела. «Неужели сызнова начнет он свои злодейства, примется за старые ухищрения?..» – подумалось ей.

Шумский хотел заговорить, но в доме раздался звонок.

– Ну, хорошо, ступай теперь… Ввечеру переговорим… – весело, но загадочно улыбнулся Шумский.

«Неужели опять за злодейство примется?» – думала смущенная Пашута.