Арехин в Арктике

11

В Берген они пришли (он свыкся с морской манерой выражаться) следующим вечером. Корабля, на котором им следовало идти дальше, у пристани не было. Завтра будет, сказал Птыцак, и ночевать участников экспедиции определил в портовую гостиничку, дав сутки на отдых и улаживание дел, а к вечеру следующего дня все должны были перейти на новое судно. Какое — завтра вечером и скажут.

Арехин в гостиницу со всеми не пошёл, выбрал другой отель, чуть дальше от порта. Птыцак не возражал, напротив, согласился сразу.

На твердой земле первый час Арехина шатало более, чем в море: новоприобретенная привычка к качке вступила в противоречие с реальностью. Реальность победила, и вскоре по твёрдой земле твёрдыми шагами Арехин шёл в лавку, указанную в отеле. В Брюггене всё есть, но вам, как иностранцу, многие захотят продать лишнее, ненужное, пустой шик, а в этой лавке — нет, в этой лавке хозяйка настоящая норвежка, сказали ему.

По позднему часу лавка оказалась закрыта, но хозяйка не поленился спуститься из квартиры над ней. И не прогадала: Арехин накупил довольно всего, необходимого для северного путешественника и выбирал товар наилучший, то есть дорогой. Попросил хозяйку сшить два вязаных подшлемника, теменную область же проложить металлической сеткой, которую нужно отпороть от кепки. Работа несложная, хозяйка сделала её в полчаса. Расплатившись золотом, Арехин взял напоследок бочоночек крепкой северной водки. Бочоночек был вёдерный, а крепость водки на севере определяется широтой места, где её готовят, это если не закон, то прочный обычай.

Нагруженный, Арехин вернулся в отель. Ночь была светлая, но из туч лился мелкий дождь, нагоняя сон, и он сну не противился.

Проснулся поздно. Позавтракал коричневым сыром, ржаным хлебом и очень странным кофе. За окном редкий дождь падал на редких прохожих. И среди редких прохожих Арехин разглядел Шихова, спешащего в отель. Но как не спешил Антон Иванович, Арехин успел завершить завтрак прежде, чем Шихов вошел в крохотный холл.

— Срочно отплываем? — спросил Арехин. — То есть отходим?

— Нет, — Антон Иванович огляделся. — Здесь уютно.

— Ради уюта и пришли?

— Я больше для плавности разговора.

— У вас получилось.

— Нет, в самом деле. Тихо, спокойно, а я среди матросов и прочего неделикатного народа.

— Что вам мешало выбрать другое место для ночлега? — спросил Арехин, тоже не сколько из интереса. Больше — для поддержки диалога.

— Нет, это было бы нехорошо. Мы все — одна команда. Кроме вас. И потом… Как вы с ними объясняетесь?

— С кем — с ними?

— Ну, кто здесь живет, финны, шведы… — Антон Иванович неопределенно провел рукой, то ли указывая направление, то ли создавая магическую преграду от туземцев.

— Здесь живут преимущественно норвежцы.

— Тем более. Вы что, норвежский язык знаете?

— Нет. Но в Бергене вполне сносно говорят по-немецки, во всяком случае те, кто имеет дело с мореходами.

— Да я и немецкого не знаю, — вздохнул Шихов. — «Данке», «битте», вот и всё. И не скажу, что не сёк меня папенька в детстве. Сёк, до третьей крови сёк, а всё равно с немецким языком я не в ладах. К чему, думал я по младости, немецкий язык в Рязани? Местные немцы давно русскому выучились, до пришлых же мне дела не было. А уж что я сам попаду в далёкие места… — он на мгновение задумался, потом продолжил: — Знаете, а ведь чувствовал, сызмальства чувствовал, что ждут меня другие берега. Во сне, в мечтах. И ничегошеньки не делал, немецкий язык даже не выучил, географию знал плохо, историю и того хуже. Воображал, что если суждено, то суждено. И без немецкого языка, и без географии. Явится принцесса индейского племени Тцалепотлачиан, или что-то вроде этого.

— Ваша мечта, похоже, сбывается, — констатировал Арехин.

— Сбывается… — как-то невесело согласился Антон Иванович. — А только хотелось бы знать немецкий.

— За чем же дело стало? Понимаю, Рязань, бедное детство, но теперь-то вы живёте в Риге, где немцев много, и можно найти учителя за весьма скромную плату. Вот вернётесь — и найдёте.

— Я вернусь другим. С иными желаниями, возможностями, целями. Вернувшемуся мне немецкий язык будет ни к чему.

На это возразить было сложно, да и не хотелось Арехину возражать. И потому он решил разговор с гладкой дороги перевести на ухабистую. Долой плавность.

— Полагаю, вы пришли не с целью развлекать меня разговорами.

— Ну да, просто… Просто наш пароход скоро прибудет — Шихов тоже был моряком недельным и путался во всех этих «придет», «приплывет», «прибудет».

— Вы хотели сказать — пристанет. К пристани — пристают.

— Хоть приземлится. Птыцак считает, что вам интересно будет посмотреть на «Еруслана».

— На кого?

— Пароход называется «Еруслан Лазаревич». И он должен подойти к Бергену с минуты на минуту.

— Нужно встретить. Богатыри любят почёт и ласку. Заодно и обновку проверю.

— Какую обновку?

— Увидите, — и Арехин, вернувшись в номер, надел «высокоширотный набор номер один», с вечера приготовленный костюм арктического китобоя. В Москве в нем было бы невыносимо жарко, в Петербурге — жарко выносимо, а в Бергене всего лишь комфортно.

— Эк вы расстарались, — не без зависти сказал Антон Иванович. — В море, думаю, в самый раз будет.

— А у вас что, иной одежды нет? — спросил Арехин.

— Нет. Всё мое на мне. Выдадут на корабле, полагаю. Мне совсем не холодно.

А должно бы: моросящий дождь, порывистый северо-восточный ветер, Шихов же одет в полотняную тужурочку, и даже фуражка яхт-клуба вряд ли добавляла тепла.

Днем Брюгген выглядел живописно, как, впрочем, любой квартал ганзейского города. И Арехин в промысловом костюме смотрелся двойственно: костюм был к месту, он — не вполне: вместо красного обветренного лица — белое, едва знакомое с солёным ветром и приполярным солнцем. Зато чёрные очки никого не удивляли: многие иностранцы находили долгое солнце вредным для зрения, особенно сочетание солнца и снега. А то, что готовится высокоширотная экспедиция, утаить было невозможно. Да никто и не утаивал: поглазеть на прибытие ледокольного парохода пришло человек триста, что для Бергена, особенно в будний день, немало. Встречались и газетные люди, журналисты и фотографы. Первые узнавались по большим блокнотам в руках и широким и коротким клетчатым брюкам, вторых выдавали камеры и треноги.

— Вон и наши! — показал Шихов.

Трудно было не узнать: почти тридцать человек, одетых ещё легкомысленнее, чем корреспонденты, стояли наособицу, составляя группу с Птыцаком в центре. Группу не менее живописную, чем ганзейская набережная. С бору по сосёночке — разбитые мятежники, конторские служащие, портной, жестянщик, невероятный профессор… Для портовых городов дело привычное, на то они и портовые.

— Идёмте скорее, — торопил Шихов, всем видом показывая, как не терпится ему оказаться среди наших.

Но Арехина больше интересовал входящий в гавань корабль. Много больше «Вольного Янтаря». Широкий, с высокой трубой. Тащил его буксир — так, как тащит фокстерьер грузного хозяина. Не сколько тянет, сколько направляет движение.

— Вот он, «Еруслан Лазаревич», — Шихов не пошел к Птыцаку, остался рядом с Арехиным.

— Купили?

— Взяли в аренду. А проявит себя хорошо — купим. Так и в договоре написано.

— У кого купите?

— У англичан, у кого же. Благородные англосаксы, образец порядочности. Они, когда из Архангельска бежали, много чего прихватили. «Святогора», «Еруслана», всего не упомнишь. Теперь предлагают опять купить ледоколы.

— Опять?

— «Еруслана Лазаревича» они нам уже один раз продали — в войну. Да и со «Святогором» похожая история. Ну, идёмте же к нашим.

Пароход шёл неспешно, и Арехин решил, что пора бы повидаться с Птыцаком.

Но Птыцак был хмур и неприветлив. И хмурость, и неприветливость касались не Арехина, а общемирового порядка.

— Нам нужно срочно погрузиться на «Лазаревича», — опуская «Еруслана», сказал Птыцак. — Припасы, снаряжение, всякое необходимое…

— У вас под началом тридцать человек. Все — здоровые мужчины. За чем же дело?

— За норвежцами. По их норвежским правилам, погрузка, разгрузка и прочие работы в порту — вотчина местных рабочих. Они и только они могут перенести мешки с картошкой или бочки с солониной.

— Что ж, придется потратиться.

— Да не в деньгах дело. Кстати, и «Лазаревич», и вся экспедиция финансируются государством на совершенно законных основаниях. Нам предписано дойти до поселений ненцев, купить или выменять на товары мясо и доставить это мясо в Петроград.

— Однако…

— Именно так.

— Тогда вообще не понимаю ваших забот. Платите из казенных сумм, получаете то, за что заплатили.

— Норвежцы требуют схемы размещения грузов и сам список грузов.

— Неужели всё так секретно?

— Да нет у нас ничего секретного. Рыба, солонина, овощи, всё, кстати, привезено на «Вольном Янтаре», частью и российское. Наше. Но только списки у нас самые общие, мол, столько-то тонн продовольствия, а столько-то снаряжения. Норвежцы же требуют подробный реестр и схему, что куда размещать.

— Это, насколько я понимаю, дело суперкарго, — сказал Арехин.

— А кто это — суперкарго? — неприязненно спросил Птыцак.

— Главный по грузам. Хотя я могу и ошибиться. Читал в романах.

— Наш роман другой. Без этого… без суперкарго.

— Если нет своего, наймите. Из норвежцев же.

— Я и сам думаю — нужно подмазать. Но как бы скандала не вышло. Провокации. Хотя, если нанять суперкарго из местных, думаю, всё будет по правилам. Профессор! Профессор!

— Да здесь я, здесь, — ответил Горностаев, выходя из стоящих поодаль норвежцев. Судя по виду, он полностью оправился от приступа.

— У вас немецкий неплохой, потому потрудитесь сыскать местного суперкарго. Чтобы распорядился, пусть поскорее начнут перегружать груз с «Вольного Янтаря» на «Лазаревича». Насчет денег — не обидим, но что б и не зарывался. Незачем нам разговоры, что большевики-де швыряются золотом. Пойдут вопросы — куда это они так спешат, зачем, кто их подгоняет… — Птыцак оборвал себя, почувствовав, что излишне оживлён. Тратит слова неэкономно.

— Найдём суперкарго. Пойду к начальнику порта, — уведомил Птыцака Горностаев и, раздвигая стоявших вокруг норвежцев, стал пробираться к зданию управления порта.

Пароход — точнее, ледокольный пароход, — тем временем подошел вплотную к причалу и началась процедура привязки к местности, или, быть может, чаления — Арехин не помнил, писалось ли об этом в «Пятнадцатилетнем капитане». Книгу он читал во время болезни, и несколько раз, да ещё она возвращалась в бреду, и потому не всё, что помнилось, было в книге наверное. Что-то и примстилось. Но перечитывать книгу не хотелось совершенно. Пусть останется, как есть: и Портупей-прапорщик, приходящий на помощь Дику Сэнду в сложные минуты, и Фея Тёмного сна, сбивающаяя юного капитана с пути, и топор, спрятанный под компасом для того, чтобы в решающий момент отрубить щупальца злобного пирата-оборотня.

«Еруслан Лазаревич» пришвартовался — да, точно так. По трапу стали сходить люди. Птыцак поспешил навстречу. Стало ясно: дело предстоит небыстрое. А дождь усилился. Арехин решил вернуться в отель. Дух перевести. Потому что здесь, на набережной, праздношатающиеся начали расходится. А кто он сейчас, если не праздношатающийся?

Но прежде он зашёл в кофейное заведение. Согреться и подумать.

Три часа думал и грелся. Треской, кофе, хлебом и сыром. Наедался впрок. Затем зашёл в лавку и купил три фунта местного сыра, но в жестяной коробке. Чтобы с крысами не делиться, пояснила лавочница.

И лишь потом Арехин вернулся в гостиницу. Хозяин встретил его менее приветливо, нежели вчера. Погода повлияла? Или что-то ещё? Он виду не подал. Сел у огонька, развернул местную газету, в которой не понимал ни слова.

— Это правда, что вы собираетесь отправиться в гости к Великому Кракену? — переборов себя, спросил Арехина хозяин.

— Слышу первый раз, — ответил Арехин.

— Надеюсь, — и хозяин замолчал.

Замолчал и Арехин. Молчать он умеет. Тренирован. Часами молчит под стук часов. Часы тут простенькие, настенные. Громкие

Но ещё громче было появление Дикштейна, кронштадтского матроса. Того самого, с кем на пару записывался Арехин в экспедицию и лечил профессора Горностаева.

Дикштейн вбежал, по-революционному распахнув дверь, остановился в проёме, и, увидя Арехина, закричал во весь голос:

— Полундра, браток! Всем срочно быть на «Лазаревиче»! Просто немедленно!

— Погодите пять минут, — Арехин зашел в номер, где наготове был сложен саквояж и тюк с купленными вчера и сегодня предметами.

Вышло неловко, в смысле переностки.

— Тележка у вас есть? — спросил Арехин хозяина.

— Есть, есть, — странно, но хозяин был рад внезапному отъезду постояльца. Видно, недополученная прибыль его не печалила. — Я вам и паренька дам в помощь.

Уложили вещи скоро, но споро. Собственно, и вещей-то было чуть.

Вместе с Дикштейном и пареньком лет одиннадцати Арехин двинулся к порту. На улицах по трое, по четверо кучковались бергенцы, смотрели на шедших с неодобрением, но дороги никто не заступал, тележки не трогал.

— Что случилось? — спросил Арехин.

— Ночью погром хотели устроить, гады. Не нравимся мы им, — и Дикштейн приналёг на тележку, показывая: некогда болтать, бежать нужно.

Но до порта они добрались без происшествий, и на борт «Еруслана Лазаревича» поднялись беспрепятственно.

— Вы прямо как в полярную экспедицию, — встретил его у трапа Птыцак.

— Разве нет?

— Сейчас третье десятилетие двадцатого века. Пойдём с комфортом, в тепле и уюте. Ждали только вас, вы — последний.

— Благодарю.

— Думаете, мне так уж нужны координаты? Плюс-минус неделя ничего не решит, а общее направление я знаю.

— Выходит, вы взяли меня из симпатии.

— Я взял вас на борт, потому… — он на секунду запнулся, — потому что не решил, помеха вы, или, напротив, подспорье. Знаете, в дороге порой и верёвочка сгодится. А от помехи избавиться нетрудно.

— Координаты я вам назову. Вот только устроюсь, и тут же назову.

— Можете не торопиться. До завтрашнего утра вы совершенно свободны. А устроитесь вы в каюте «Б» первой палубы.

Дикштейн даже присвистнул.

— А вы, вместо того, чтобы свистеть, несите вещи лекпома в каюту, — распорядился Птыцак.

Когда они шли длинным коридором, Дикштейн сказал:

— Да, братишка, каюта у тебя прямо-таки адмиральская.

— Откуда знаешь?

— Напротив тебя Птыцак квартирует, я и ему помогал обустраиваться. Вот и заглянул. Они одинаковые, каюты. «А» и «Б».

Все блистало чистотой, и в воздухе ещё слышался запах краски.

— После ремонта «Еруслана Лазаревич», не сомневайся. И ремонт был дорогой, английский. Денег не жалели. Кто ж наши деньги жалеть будет? — задал риторический вопрос Дикштейн. — Тут давеча крыса местная, норвежская, хотела по трапу на «Еруслана» взобраться. Подошла только — и опрометью улепетнула. Видно, испугалась чистоты.

Каюта была хороша. Не поспоришь. Две просторные комнаты, ванная, ковры, кожаные кресла, мебель — не стыдно помещику средней руки в кабинет. Или в лучшую гостиницу дореволюционной губернии. Дикштейн положил Арехинские вещи в уголок и собрался уходить, но Арехин остановил его:

— Нет, так не пойдет.

Достал из саквояжа стальную вместительную флягу «друг поручика», из буфета взял пару стаканов, разлил водку. Поровну, каждому косушку.

— С новосельем, Иван!

Дикштейн заколебался.

— Не положено вроде.

— Предрассудки. Это же норвежская, норвежскую можно. И вообще, мы во флоте, или где? — и подал пример.

— На флоте, — поправил Дикштейн, взял свой стакан и выпил водку в два глотка.

— Да… Крепка! Ну, я побежал.

Возражений не последовало.

Когда Дикштейн ушёл, Арехин прошелся по каюте. Для ледокольного судна комфорт неслыханный. Или, напротив, именно такими и должны быть настоящие ледоколы?

Он уселся в кожаное кресло — новенькое, совершенно не вытертое. От выпитого слегка кружилась голова, но в целом ощущение было приятное. Главное — исчезло чувство давление Гласа. Само-то давление, очень может быть, никуда не делось, но вот чувство давления алкоголь прогнал.

Арехин посидел минут пятнадцать. Потом почувствовал: «Еруслан Лазаревич» начинает двигаться.

Он вышел на палубу. На часах вечер, солнце где-то за облаками, но света оставалось предостаточно.

Буксир выводил «Лазаревича» на большую воду. На палубе оставались моряки, занятые делом, и он, единственный праздный человек на виду отдаляющегося Бергена.

И опять полоса дождя. Не дожидаясь окончания маневра, Арехин решил обследовать корабль. Но далеко в обследовании не продвинулся: повстречал Горностаева.

Тот выглядел утомленным.

— Как прошла погрузка? — спросил Арехин.

— Горе одно, а не погрузка. На «Вольном Янтаре» оказалась едва ли половина грузов, которые значились по документам. Остальное осталось в Риге… или вовсе существовало только на бумаге. Не одни мы ушлые. К тому же местные рабочие роптали, говорили что-то о дурных предзнаменованиях, о снах Хельги Лагерлеф, это, как я понял, местная колдунья, о сверхурочных. И как-то ловко у них и колдунья и сверхурочные в одну фразу укладываются. Раз по документам сорок тонн груза, плати за все сорок. Я бы не заплатил, но Птыцак велел всё делать быстро и без шума. Ладно, перегрузили в трюм. Смотришь — плакать хочется. Трюм-то большой, а груза чуть. Расплатились и за фиктивные тонны, и за ночные, и за северные, и за дождевые, и сверхурочные откуда-то набежали у них, видите ли, рабочий день в четыре часа заканчивается. В общем, рабочий класс Норвегии умеет отстаивать собственные интересы, им дашь палец — оттяпают руку. Будь в России хотя бы половина таких рабочих, сидел бы царь на троне по сей день.

Этот странный вывод свершился не в коридоре, а в каюте Арехина. Горностаев, в отличие от Дикштейна, раздумывать не стал, а махнул водку разом. Арехин воздержался, знаком показав, что уже.

— Вдобавок ко всему, они книгу у меня стащили, — продолжил тем временем профессор.

— Книгу? Какую?

— «Капитана Гаттераса». В черном кожаном переплете. Отличное довоенное издание, с иллюстрациями. Я её в карман плаща положил. Ушли грузчики — ещё на прощанье обниматься лезли, по плечам хлопали, камрадом величали, комунизмен ер гот и всё такое. Я и раскис. Ушли, я в карман — а книжки нет. Хорошо, что наличность вам проиграл, а то они бы и её оставили в Норвегии. Зачем им книжка на русском языке? Ворюги они, норвежцы.

— А груз?

— Груз-то я считал, да только если опись фиктивная, то и гарантий никаких. Хотя вряд ли на этот груз кто-либо позарится. Хотите — верьте, хотите, покажу, да и придётся показать, но только солонина у нас в бочках.

— Дело обыкновенное, где же ещё держать солонину, как не в бочках.

— А на бочках клеймо: «1916 г.» То ж и с рыбой. Даже подумать о том, чтобы открыть — и то страшно.

— А кухня ледокола?

— По договору, питание раздельное. Они готовят для себя, из своих продуктов, а мы — для себя. На еде сэкономить решили. Или просто забыли, что человеку нужно питаться.

— Это бывает.

— Но, знаете, я с утра ничего не ел. Четырнадцать часов прошло. И не хочется. То есть совершенно.

— Чувствуете себя как?

— Утомился слегка от бумажек, да и в трюме как-то того… не по себе. А вышел на палубу, или вот у вас сижу, волны в иллюминаторе — и опять свеж и бодр.

Действительно, профессор преобразился: в глазах блеск, на щеках румянец. Подобное бывает при туберкулезе. Или от порции водки.

Как человек воспитанный, засиживаться Горностаев не стал. Не наливают более — оно и не нужно. Восхитился обстановкой, простором, видом из иллюминатора и, пожелав приятных снов, удалился.

Спустя несколько минут пришел Шихов. По делу.

Птыцак передумал ждать до утра. Хочет видеть Арехина сейчас. Если, конечно, Арехин в состоянии дойти.

От водки Шихов отказался с негодованием: он-де движется к новой жизни и менее всего желает пройти мимо из-за минутной слабости.

— Глас не велит? — прямо спросил Арехин.

— Гласу до водки дела нет. И нет дела до тех, кто водку пьёт. Они ему чужды. Птыцак это ясно сказал.

— Ну, если Птыцак, тогда верю.

— Очень ему требуется ваша вера, — сварливо ответил Шихов. Видно, хочется ему водки, да добродетель не дозволяет.

Идти пришлось недалеко: каюта Птыцака располагалась напротив.

— Я вот подумал… Мало ли что. Вдруг на мину наскочим. Или со льдиной столкнёмся. Вы уж скажите координаты, что дал вам барон Врангель.

— Адмирал Колчак, — поправил Арехин нарочитую оговорку Птыцака.

— Пусть Колчак.

Арехин протянул листок блокнота с заранее написанными координатами.

— Так-так, — Птыцак раскрыл атлас. Не морскую карту, а географический атлас, рассчитанный на мечтателей с книгой: читаешь о путешествии того же Гаттераса и следишь по атласу. Похожие атласы выходили приложением к журналу «Вокруг Света».

Этот, впрочем, был посолиднее и поновее, берлинское издание прошлого года.

— Значит, к востоку от Шпицбергена.

— Тысяча километров к востоку, — подтвердил Арехин.

— Это я и ожидал. Видите?

Он показал страницу Арехину. Свежепоставленный крестик отмечал точку Арехина, а овал, в который этот крестик был вписан — догадки Птыцака. Овал большой, сто на двести километров.

— Но никому более координаты не сообщайте. Особенно капитану.

— Почему?

— Скажу так: из предосторожности. Я не утверждаю, что нас всех тут же побросают за борт, да не очень-то мы и бросимся, но — не стоит раньше времени давать курс. Пусть считает, что мы идём за мясом.

— Золотое это мясо получится.

— Одной легендой о нерасчетливости большевиков больше, одной меньше… Переживём. Да, ещё одно. По протоколу, или как там правильно сказать, двое от нас должны присутствовать, попросту питаться, с капитанского стола. Придётся уж вам потерпеть все эти буржуазные штучки с вилками, салфетками и ножами. Будете вторым.

— А первым?

— Первым страдаю я. Вы не усмехайтесь, не усмехайтесь (Арехин и не думал усмехаться), мне и еда чужая, и общество чужое вот где стоит, — Птыцак провел ребром ладони по горлу. — Даже и буквально, каждый кусок поперёк горла укладывается. А — нужно. Пусть видят: нисколько мы их не стесняемся.

Глаза Птыцака горели так же, как совсем недавно у Горностаева. Хлебнул малость? Или это — огонь энтузиазма? Священный огонь тех, кто штурмовал Зимний дворец, Перекоп, Кремль и по льду шел на дредноуты Кронштадта?

Или это дает знать о себе Глас?

Физиология энтузиазма схожа, вот и всё. А что запустило процесс, идея изнутри, идея снаружи или ещё что-нибудь, уже неважно. Как неважно, подожгла Москву сальная свечка, восковая или обыкновеннейшая лучина. Стоит только разгореться…

Алехин думал и молчал. Птыцак же говорил, говорил, говорил — о важности экспедиции, о грядущих переменах, чудесных и ужасающих, о системе пайков четырнадцати категорий для трудящихся, о необходимости полного подчинения вождям вышестоящим вождей нижестоящих, о преимуществах крестьянской коммуны над крестьянским семейным хозяйством… Обращался он не к Арехину, а к толпам, стоящим у Арехина за спиной, и обращался так убедительно, что хотелось оглянуться — нет ли там и в самом деле государственной думы в полном составе или депутатов от трудящихся Всего Земного Шара.

Но Арехин огладываться не стал. Он просто спросил Птыцака:

— У вас водки не найдется? Случайно?

Птыцак по энерции проговорил что-то о всемерной индустриализации Урала, и лишь затем отреагировал:

— Водки? Какой водки?

— Лучше, конечно, казённой. Впрочем, любая сойдет.

— Водки я не держу, и вам следовало бы об этом знать.

— Откуда? — удивился Арехин. — С вами мы едва знакомы, и привычки ваши мне неведомы. А спиртные напитки в подобных каютах — практически обязательная принадлежность. Если не водка, то бренди или коньяк. Вы посмотрите, посмотрите в шкапчике.

Птыцак неуверенно шагнул, открыл дверцу.

— Вот видите!

И действительно, на полке стояли три бутылки — водка, виски и коньяк.

— Это… Я не знал. Видно, капитан распорядился. А вам-то какое дело. Не многое ли вы, Арехин себе позволяете?

— Что именно? Я всего-то попросил рюмку водки. Дело самое обыкновенное между мужчинами, один из которых в гостях у другого.

— Вы… Вы здесь не в гостях. Вы здесь по служебной надобности.

— Значит, мы соратники? Тогда тем более непонятно, что в моей просьбе странного.

Птыцак задумался. Потом достал бутылку.

— Я спиртное отрицаю. И других не приваживаю к водке, скорее, наоборот. Но вы — другого поля ягодка, это верно. Вам, если уж так хочется, то можно. Только извините, пить с вами я не стану. Идите к себе и пейте, если без этого не можете, — и он протянул бутылку Арехину.

— Не могу, — сказал Арехин, принимая бутылку, — и другим не советую.

Птыцак попытался что-то ответить, но не смог. Не переварил услышанного. Только поморщился и махнул рукой.