Арехин в Арктике

7

Прежде Двинский вокзал казался милым, но довольно провинциальным. И часовня Александра Невского, нарочито поставленная у самого входа, положения не спасала, напротив, смотрелась яркой заплатой на строгой власянице.

Но сегодня всё выглядело иначе. Вернее, всё выглядело почти по-прежнему, иначе было в Москве и Петрограде. И это иначе было в пользу Двинского вокзала. Ни тебе чекисткой облавы на мешочников, ни самих мешочников, ни назойливой малолетней шпаны. Всё чинно, благородно: и железнодорожные служащие, более походящие на гвардейцев кардинала Ришелье при исполнении, и степенные носильщики, уверенные, что никуда никогда не опоздают, и пассажиры, твёрдо знающие, что билет есть полная гарантия успешной поездки. Встречающие по раннему времени — а прибыл поезд в половине шестого утра — были наперечёт.

Впрочем, поездов на перронах тоже было немного. Всего ничего. Состав из Москвы был единственным в этот час, а, может быть, и два. Потому и занял всё внимание железнодорожной братии. Носильщика искать не пришлось — он уже ждал у выхода из вагона. Без слов принял багаж, уложил его на тележку, убедился, что пассажиры твёрдо стоят на ногах и двинулся вдоль перрона.

— Вокзальная биржа сразу за углом, — сказал он, наконец, по-русски.

— Что вы говорите? — Анна Мария спросила по-немецки.

Носильщик повторил, но почтения в голосе стало процентов на сорок больше. Ещё перед поездкой они договорились: Анна-Мария берёт себе роль прижимистого импресарио, Арехин же — человека, увлечённого шахматами и более ничем. Этакий эгоцентрист, все помыслы которого направлены на завоевание шахматной короны, слегка инфантильный, в меру капризный, порой непредсказуемый, при случае играющий на публику. Иными словами образ, дающий возможность для любого манёвра.

Извозчик им достался незавидный. Немецкого языка не знал, русского знать не хотел, и желал, чтобы ездоки полностью положились на его волю, как в плане гостиницы, так и оплаты. С этим Анна-Мария разобралась быстро:

— Полицайкомиссариат, шнель!

Извозчик моментально вспомнил и немецкий, и даже русский. Подкатил к гостинице кратчайшим путём, взял серебряный двугривенный, помог снять вещи с коляски и ещё поклонился на прощание.

— Вы, русские, хотите уважение купить, — вошла в роль Анна-Мария. — У вас даже разорившаяся барынька дает пьянице золотую монету, боится, что иначе её будут презирать.

— Это где же… — начал было спорить Арехин.

— Вишнёвый сад, второе действие.

— Ну, это изящная словесность.

— Для русского человека изящная словесность и есть лучший учебник жизни. Русский даст на чай золотую монету, ему в лицо кланяются, а в чай плюют. Немец же даст маленькую серебряную монетку, а то и вовсе ничего не даст, а выговорит за небрежение, а его, немца, уважают.

Положим, в чай и немцу могут плюнуть, это у нас запросто, подумал Арехин, но вслух не сказал. Пусть одной иллюзией будет больше.

Остановится они решили в гостинице «Лондон». В довоенное время «Лондон» был гостиницей первоклассной, но без дешёвого шика, что придавало месту особый шарм. Славился «Лондон» тишиной, чистотой, педантичной прислугой и тем, что в нём некогда останавливался Дизраэли во время неофициального визита в Российскую Империю. Поскольку теперь принадлежность к Империи стала делом прошлым, получалось, что Дизраэли посещал Ригу ради неё самой, тем самым повышая статус и гостиницы, и города, и страны.

Номер Анна-Мария взяла скромный, но с двумя спальнями: для лицемерного, ханжеского буржуазного мира это была необходимая трата. В Риге, впрочем, действительность брака, заключенного в Советской России, под сомнение не ставилось, но следовало смотреть вперёд: многие державы не только их брак считали недействительным, они и саму Советскую Россию признавать не желали. А жить и работать предполагалось именно в таких державах.

Ещё с вокзала Арехин послал телеграмму старому знакомцу. Переписывались в послевоенное время они редко: и почта не та, и настроение не то, но сегодня их встреча была бы весьма кстати. Если, конечно, Арон Исаевич сейчас в Риге.

Арон Исаевич был как раз в Риге и пришёл, как и просил его Арехин, ровно в двенадцать пятнадцать. Они встретились в гостевой комнате, солидной, обставленной тяжёлой и надёжной мебелью. Месте, где джентльмен может поговорить с джентльменом, не опасаясь вмешательства лиц низших сословий, сиречь простонародья.

— Рад, рад видеть вас в добром здравии! — первым поздоровался Арехин.

— Добрым оно было прежде, сегодня здравие — штука чисто рыночная, вне категорий добра и зла, — видно было, что Нимцович и растроган, и смущён, и даже чего-то опасается. — Какими судьбами в наши слякотные места?

Как нарочно, до того ясное небо покрылось тучами, мелкий косой дождик заполонил город.

— Сегодня окном в Европу для России является именно Рига, — ответил Арехин. — А мне нужно в Европу.

— А Санкт-Петербург как же?

— А Санкт-Петербург, став Петроградом, к Европе относится подозрительно и окошко заколотил, выбрав доски покрепче — на всякий случай. У Санкт-Петербурга есть основания Европе не доверять, знаете ли.

— Как жилось? До нас всякие слухи доходят. Будто и в ЧеКа вы служите, и в цирке даёте спиритические сеансы, и с дирижаблей бросаете чугунные гири на головы союзников…

— В ЧеКа — то есть собственно в ЧеКа — не служил, и не из чистоплюйства, а не звали. А всё остальное так или иначе делать приходилось, иначе и не выжить.

— Так вы служили красным?

— Этого не скрываю и скрывать не собираюсь. Работа есть работа. Кто не работает, тот не есть — такой закон современной жизни России. А что до цены куска хлеба… Зависеть от царя, зависеть от народа, не всё ли нам равно? Делать дело честно и, по возможности, хорошо, чем ещё мы можем оправдаться перед потомками?

— Но всё же вы в Европе?

— Полагаю, именно здесь я найду лучшее применение своим способностям.

— То есть Санкт-Петербург Европе не доверяет, но вы, Александр Александрович, в Европу верите.

— Не сколько верю, сколько еду. Уже приехал. Разве здесь не Европа?

— Европа-то Европа, — согласился Нимцович. — Но я в Риге последние дни. Ещё неделя, другая, и вы бы меня здесь не застали.

— Что так?

— Перебираюсь на новое жительство.

— Не в Петербург ли?

— В Копенгаген. Тут, знаете ли, климат меняется.

— Не в лучшую сторону?

— Просто меняется. А я, признаться, от перемен утомился. Да и перспектив не вижу. Как всякое возрождающееся государство, Латвия полна амбициозных планов, но себе местечка в тех планах я не вижу. Во всяком случае, шахматной жизни в Риге нет, или почти нет.

— Вот и в России пока не до шахмат. А хочется, ужасно хочется стать чемпионом мира. А вам, Арон Исаевич?

— Я бы и не прочь, но боюсь, у европейцев в ближайшие годы шансов мало. Вы следили за матчем Ласкера и Капы?

— Помилуйте, Арон Исаевич, вы что-то совсем о России скверно думаете.

— Я-то думаю, как и прежде, но, судя по местным газетам, в России голод, холод и отсутствие свободной прессы.

— Что есть, то есть. Однако за матчем я следил.

— Не знаю, известно ли вам, что Ласкер играть не хотел. Он предпочел бы просто расстаться с титулом.

— Почему?

— В глазах мира он немец, следовательно, исчадие ада и пожиратель младенцев. Его просьбы организаторы матча демонстративно игнорировали. Ласкер был нужен лишь для того, чтобы умереть — естественно, в шахматном смысле. Король умер, да здравствует король! И новым королём стал Капабланка.

— А могли бы и вы, не так ли?

— Не мог. Сейчас я играю дурно, тому подтверждение прошлогодний результат в Гётеборге. В Стокгольме, я, правда, отчасти реабилитировался, взял второй приз, да разве это приз… Но дело не в этом. Играй я как некогда в Мюнхене или Санкт-Петербурге, шахматная корона для меня ближе бы не стала. Луна в небе. Гавана выделила на матч двадцать тысяч долларов Северо-Американских Соединённых Штатов. Ни одна европейская держава не даст на мой матч с Капабланкой и четверти этой суммы. Да что четверти, вообще ничего не даст. Тем более Латвия.

— Почему? — счёл нужным подать реплику Арехин, хотя и так знал ответ.

— Денег нет. То есть совершенно. Царские рубли, керенки, марки, остмарки, латвийские рубли, всё перебывало тут в бесовском карнавале. Не прельстишь Капабланку остмарками. Теперь ждут лат, как вестника небес. Желаю лату всего наилучшего, да только и латы Латвия не станет тратить на шахматы. С чего бы это вдруг? То же и с остальными проигравшими странами. Германская марка гибнет на глазах, Ласкер стал нищим, отчасти и потому он принял предложение сыграть матч в Гаване. А державы-победительницы уже тем счастливы, что они победительницы, зачем им шахматная корона? На свои играйте! Куба — редкое исключение. Счастлив шахматист, родившийся на Кубе!

Потому я сомневаюсь, что в ближайшие годы шахматисты Старого Света сумеют бросить перчатку Капабланке. А и бросят — не поднимет он её. Ему подавай те финансовые условия, на которых был организован матч с Ласкером. И остаётся всем нам ждать лучших времён и верить, что лучшие времена скоро настанут. Ждать и верить я предпочитаю в Копенгагене — всё-таки шахматная жизнь в датском королевстве будет веселее, нежели здесь.

— Всё не так печально, Арон Исаевич. Потерпеть годик-другой, жизнь наладится, да и самому Капе надоесть сидеть истуканом на троне. Ещё и просить будет, сыграй, да сыграй матч.

— Посмотрим. Будь у меня лишних двадцать тысяч… — Нимцович осёкся, но слово уже вылетело.

Арехин сделал вид, что «лишние» пролетели мимо. Мало ли что скажет человек сгоряча. И перевёл разговор в новое русло:

— А как вообще дела в Риге? Я имею в виду коммерческие?

— Хотите недвижимость прикупить?

— Почему недвижимость?

— Сейчас многие из совдепии скупают хутора, дома, даже целые замки.

— Точно?

— Латвия — маленькая страна, и покупка фермы, не говоря уже о замке — та самая горошина под пуховиками принцессы.

— А торгпредство? Замешано торгпредство?

— Вот, значит, как вы служите Советам.

— А хоть бы и так? Разве плохо?

— Нет, — признался Нимцович. — В юности разоблачать взяточников и казнокрадов казалось и высшей доблестью, и смыслом жизни. Продолжу: через российское торгпредство в основном и идут дела. Птыцак, есть там такой господин, то есть не господин, в России ведь все теперь товарищи? Птыцак купил столько земли, что барона ему дать — маловато будет. В герцоги метит. Вот для Птыцака двадцать тысяч и в самом деле сумма невеликая, речь идет о сотнях тысяч, настоящих, золотых…

— И многие это знают?

— В коммерции? Все. Хочешь иметь выгодный контракт с Россией — иди к Птыцаку и предлагай половину.

— Половину чего?

— Прибыли. Если будет прибыль. А то можно сразу половину контракта отдать и лопнуть, мол, разорилась фирма, и спросить не с кого. Но это так, слова. Любой журналист экономического раздела расскажет и больше, и точнее.

— А почему не напишет?

— Не пишется что-то. Кто пробовал — бросили. Очень быстро. Шептаться по углам можно, только осторожно. А вслух, да ещё печатно — ни-ни. Был такой бесстрашный правдолюб, писал под псевдонимом Барковский. В лицо его никто и не знал. И, знаете, исчез. То ли псевдоним исчез, то ли носитель. И если бы он один… Исчезают и куда менее значительные персоны, даже не персоны, а так… люди захолустья.

— Вы полагаете, у Птыцака есть возможности влиять на латвийских журналистов?

— Как знать. Правдами или неправдами, а из России в Латвию перетекают деньги. Кто ж будет рубить сук, на котором сидит половина страны? Большевизма в Латвии по-прежнему опасаются, если не сказать, что боятся до ужаса. А что может быть лучшей профилактикой большевизма, чем вороватая большевистская знать? Смотрите и радуйтесь, что это не ваши деньги идут на прихоти вчерашней грязи, а деньги русских.

И, наконец, сейчас, после войны, нетрудно найти молодчика, который разберётся с вашими обидчиками по таксе: сломать руку столько-то, сломать нос столько-то, решить проблему окончательно — столько-то. Не дорого и обойдётся, а уж если деньги не жалеть, сделают аккуратно. Был человек — и нет человека, словно и не было никогда. Иди в полицию, не иди — ответ один: «У нас свободная страна».

Алехин посмотрел на Нимцовича, выдержал паузу и сказал:

— У вас пострадал кто-то из близких, Арон Исаевич?

— Не скажу, чтобы из близких, но да, пострадал. Вернее, исчез паренёк. Был — и исчез.

— И вы полагаете, что причиной тому русские большевики?

— Не знаю, откуда же мне знать. Моше собирал материал о сотрудниках большевистского торгового представительства для статьи на тему «куда идут деньги русской революции». Хотел глаголом жечь злоупотребления. Пример Барковского его не образумил, напротив, распалил. В мечтах он метил на его место — стать совестью страны и ее недрёманным оком.

— Он от газеты работал, или сам по себе?

— Думал, что от газеты. Но когда его мать пошла в газету сказать, что Моше третий день не ночует дома, а больше ночевать ему нигде не по средствам, газета тут же заявила, что ни штатным, ни внештатным сотрудником никакой Моше не числится, и уж конечно никаких поручений данному господину никто не давал.

С тех пор, а было это в конце февраля этого года, никто паренька не видел.

— И полиция…

— Помилуйте, какая полиция? Матери вежливо сказали, что парень взрослый. Может, он просто ушёл искать лучшей доли? Мир велик. Австралия, Америка, наконец, Советская Россия, где рады любому бедному журналисту. С тем мать и ушла. Кто ей поверит, что сын никогда не оставит мать без синицы в руке ради журавля в небе? Нет. Пропал Моше. Но это так… событие обыденное, на мировую революцию влияния не имеющее. Годится лишь для примера, что не зная брода, без поддержки взвода понтонёров в воду лучше не соваться. Но ведь у вас нет взвода? — Нимцович медленно обвёл взглядом комнату, убеждаясь, что понтонёров всё же нет.

— Увы, — согласился Арехин. — Как говорят в сегодняшней России, не тот текущий момент. Потому поеду в Берлин, в Цюрих, в Амстердам, Париж… Буду давать сеансы, читать лекции, стучаться в турниры, а случится матч — сыграю и матч. Буду вести жизнь странствующего шахматиста. Боюсь, забыли в Европах, что живёт на свете Александр Александрович Арехин. А случится встретиться с самим Капабланкой, то скажу и Капабланке, что вот, мол, ваше королевское величество, живёт на свете Александр Александрович Арехин. И вас, любезный Арон Исаевич, о том же попрошу: вдруг кто спросит, или просто к случаю придётся, то и вы говорите: хочет Арехин шахматным королём стать, такая вот у него заветная мечта.

— Отчего ж не сказать. Скажу. Но услуга за услугу.

— Всё, что в моих силах.

— Когда вы разыщите виновных в гибели Моше, забудьте на мгновение о высших целях мировой революции, а вспомните о том, что у него осталась безутешная мать, как бы не театрально это звучало.

— Идёт! Но начнём прямо сейчас: Анна-Мария устраивает пресс-конференцию. Ну, не то, чтобы настоящую пресс-конференцию, а вроде. С кофе, пирожными и настоящей водкой, ещё с довоенных запасов. Ваше присутствие крайне желательно.

— А много ль водки?

— Нам хватит, гарантирую.

Журналисты прибыли дружно, за полчаса до назначенного времени. Тоже, вероятно, волновались о водке. Но водки хватило, хватило и потому, что Арехин не выпил ни рюмки. Журналистов явилось с полдюжины, бутерброды с селёдочным маслом и казённое хлебное вино, «белоголовка», разлитое предварительно по экономическим рижским рюмкам, пользовались несомненным успехом. Краткую речь Арехина, в которой он заявил, что отныне всё свое время и все свои силы положит на алтарь шахматной игры, наградили аплодисментами, вероятно, именно в силу её краткости. Неприличных вопросах о сотрудничестве с большевиками практически не задавали, а если и задавали, Анна-Мария тут же подносила вопрошающему штрафную рюмку, теперь уже большую, русскую, железнодорожную — и безо всякого бутерброда. Оно бы и ничего, большая рюмка, но Анна-Мария проделывала это с таким видом, что человек начинал чувствовать себя последним забулдыгой, вот выйдет отсюда, свалится под забором и будет спать в собственной луже. Потому больших рюмок сторонились. На вопросы приличные же, к примеру, где и когда мир увидит новые блестящие партии российского маэстро, Арехин отвечал по-прежнему кратко, мол, лишь только Европа окончательно отойдёт от ужасов пережитой войны, как тут же бурно начнут восстанавливаться ценности мирного времени, среди которых, безусловно, самое достойное место принадлежит шахматному искусству. В итоге вечер удался: журналисты напились в меру, никто не буянил, не бил посуды, не блевал по углам, напротив, в предполагаемый срок все разошлись чинно-благородно, и, спускаясь с лестницы, рассуждали, что шахматы — штука презанятная, хоть и пустяковая, и что этот русский хоть и отчаянный пьяница, но есть в нём что-то европейское, и в хороших руках из Арехина может выйти толк.