Арехин в Арктике

4

Неплохо было бы, конечно, заехать домой. Принять ванну, переодеться, а то пороховой дух пропитал одежду до неприличия. И подумать. Хорошо подумать. Потому что налёт посреди бела дня запросто не подготовишь. Той же траншее, по виду, неделя.

— Ты почему на пустыри свернул, — спросил он Григория.

— Говорю же — глаз попутал. В голове мысли: езжай по Горбатой, да езжай, а что Горбатая, там всегда толкотня, телеги, раззявы, кого только нет. Вот я и наперекор и на Пустыри рванул, думал, сейчас мы полетим, не угонишься, — он свободной рукой схватился за голову.

— Болит, спасу нет. Теперь до утра не отстанет боль-то.

— Ты полагаешь?

— Проверено. Есть, правда, средство глаз перебить, но оно кому как. Горилки крепкой стакан. Не закусывая. Бывают, правда, люди, у которых от горилки голова ещё больше слабеет. Потому и говорю, не каждому впрок, — и Григорий оглянулся на Арехина.

Тот только повторил:

— В Наркомат.

В народном комиссариате внешней торговли Арехина встретили прохладно. Вахтер пускать дальше порога не хотел, и даже волшебное «Я от Ленина» не подействовало:

— У нас тут каждый второй от Ленина, а каждый первый — от Господа Бога. Порядок есть порядок. Сейчас подойдет определитель, он и определит, куда вас направить.

Арехину стало любопытно, что за определитель такой, и артиллерию он оставил в кармане.

Через четверть часа подошел молодой человек, одетый добротно и даже щегольски, и спросил Арехина, кто он, собственно, таков и по какому делу явился в Наркомат?

Арехин молча протянул мандат Ленина.

— И всё-таки, какое у вас дело? — настаивал молодой человек.

— При посторонних докладывать не имею права.

— Ну, какой Варфоломей Иванович посторонний. Впрочем, понимаю, порядок есть порядок. Пройдемте в мой кабинет.

Кабинет оказался недалеко, метрах в десяти от входа. Солидные кабинеты гнездятся много глубже и дальше, но и в этом мебель была ореховая, дорожки — ковровые, а на столе — телефонный аппарат.

Молодой человек сел на хозяйское место и, пару мгновений спустя указал на стул для Арехина.

— Теперь вы можете говорить совершенно свободно.

Арехин взял обеими руками телефонный аппарат, совершил необходимые манипуляции и попросил связать с приёмной Дзержинского.

На лице молодого человека появилась усмешка, мол, жалуйся, жалуйся, не таких видали.

Но Арехин не жаловался. Связавшись с дежурным по городу, он доложил о происшествии на Новых Пустырях — чётко и лаконично. Потери? Человек десять он ликвидировал точно. Возможно, остались трое или четверо раненых. С нашей стороны потерь нет. Сам он занят, выполняет особое поручение Дзержинского, но если Феликс Эдмундович решит, что присутствие Арехина необходимо, ближайшее время он будет в Наркомате Внешней торговли, туда пусть и телефонирует.

Положив трубку на рычажок, он посмотрел на молодого человека:

— У вас, кажется, какие-то ко мне вопросы?

Молодой человек встал, вытянулся, сказал, что ему всё понятно, важнейшие вопросы в отсутствие Красина решает товарищ Лежава, и, если можно…

— Можно, — разрешил Арехин и через пять минут был в кабинете Лежавы.

— Только коротко, буквально по сути, — сказал заместитель наркома.

— Коротко: кто в наркомате отвечает за поставки медикаментов?

— Какую именно поставку вы имеете в виду?

— Швейцарской фирмы «Багейтер».

Лежава вздохнул.

— Мы же объясняли…

— Прошло время. Могли открыться обстоятельства, — нарочито телеграфным стилем объяснялся Арехин.

— Дело начал сам Леонид Борисович.

— Красин?

— Разумеется, Красин. Напрямую из Москвы было неудобно, подключили наше представительство в Риге. Птыцак связался со швейцарской фирмой…

— Почему не напрямую с «Байером»?

— Германия, как проигравшая сторона, выплачивает дань победившим странам, и «Байер» опасался, что деньги попросту изымут в счёт репараций. Вот и создали транзитную фирму «Багейтер» в нейтральной Швейцарии. Наш наркомат отвечал за финансовую сторону дела. Деньги были переведены в срок, товар отгружен тоже в срок. На этом ответственность наркомата внешней торговли закончилась.

— То есть за то, что вместо лекарств из-за границы пришла водица, вы ответственности не несете?

— Мы понятия не имеем, что пришло из-за границы. Транспортировку и сохранность груза обеспечивали люди Дзержинского.

— Но если им отгрузили мел и воду…

— Даже если так, причем здесь мы? Только, знаете, фирма «Байер» такими делами не занимается. Её представители поручились за качество отгруженного товара.

— А кто поручится за «Байер»?

— В своей области «Байер» есть эталон. Положим, вы говорите, что за вас поручился Ленин, а я буду спрашивать, кто поручится за Ленина.

— Понятно, — сказал Арехин и поднялся. — Благодарю за помощь.

— Что, у вас всё? — удивился Лежава.

— Всё, — подтвердил Арехин. — Или у вас появились новые, нам неизвестные данные?

— Нет. Никакими иными сведениями мы не располагаем.

На выходе молодой человек держал перед Арехиным тяжелую дверь, швейцар взял под козырек.

Чтобы тебя здесь уважали, нужно убить средь бела дня разом человек десять. Кстати, нужно будет узнать детали. И ещё один ответ, меняются ли люди. Вот он, Александр Арехин, убил десять человек или около того, и никаких угрызений совести, никаких «тварей дрожащих» в голове не вертится. Пулемёт почистить и смазать — вертится. Восполнить расход патронов — вертится, хотя и пулемётом, и патронами заниматься будет Григорий. Легко списать онемелость души на боестолкновение. Кровь полна бесами боя. Гормонами, как считает наука, а по нему так бесы — слово точное. Да, сейчас он во власти бесов. Иначе никак. Модель поведения «Если тебе перерезали горло, тут же подставь другое» оставим нашим врагам.

— Куда теперь? — спросил Григорий.

— На Новые Пустыри. Чекисты, полагаю, уже там. Посмотрим, кому дорогу перешли.

Пока добирались, Арехин думал вскользь, неглубоко. На небо смотрел, по сторонам. Тиски, ломавшие голову, чуть-чуть ослабли. Или, напротив, голова меняла форму, приспосабливаясь? Вдруг это и есть муки души, проявляющиеся подобным образом?

К Новым Пустырям подъехали к закату. Он рассчитал верно: наряд чекистов заканчивал работу.

К нему подбежал Луновой:

— Мы вас и не ждали, Александр Александрович. Феликс Эдмундович сказал, что вы заняты, и беспокоить не велел.

— Никакого беспокойства, Иван Степанович. Занят, но несколько минут у меня есть. Разобрались, кто это?

Под кустами рядком лежали тела, числом одиннадцать.

— Двое — точно кронштадтские, из заводил. У нас по ним ориентировка, ну, вы знаете…

Арехин не знал, но виду не подал.

— Полюбуйтесь, — и Луновой подвёл его к кустам. — Видите? — он сдвинул разрезанный рукав с левого плеча крайнего.

На плече синела татуировка. Татуировки среди моряков не редкость, но на сей раз это были не якоря, не русалки, не корабли. Странная химера: крылатый демон, головой которому служил осьминог, или нечто, похожее на осьминога, восседал на троне.

Понизив голос, Луновой сказал:

— Точно, как в спецписьме. И у второго тоже, — он показал татуировку лежащего рядом. — Видно, звери отчаянные, недаром написано: при задержании в разговоры не вступать, уничтожать на месте без промедлений. Но как вы разглядели, что это кронштадтские?

— Случайно вышло, — рассеянно сказал Арехин, обдумывая услышанное. — А насчёт остальных?

— Местная шпана средней руки. Крупняка среди них нет, теперь уж и не будет, не вырастут. Оно и правильно.

— Все — от огнестрельных ранений?

— Доктор не смотрел, но и у самих опыт есть. Да. Пулеметные, а у двоих ещё и револьверные раны, в голову. Для верности, да?

— Покажите-ка.

Арехин осмотрел тела. Оба были ранены, один в живот, другой в бедро. И — по пуле в голову, но не пулеметные пули, пулеметные череп разнесут. Револьверные, как и определил Луновой.

— Один ушел. Или кто-то пришёл вслед и добил, — сказал он.

— Коляски-то все на месте. И лошади, — с сомнением сказал Луновой. — Что ж они не уехали?

— Коляски приметны. Да и дорогу требуют, а пешком в любую щель пролезешь.

Действительно, пулемёт потрепал и коляски. Не сильно, в меру боезапаса, это же не «Максим», но опытный глаз пулевые отметины заметит. В Москве теперь много опытных глаз.

— Ушли, значит.

— Все-таки, думаю, ушёл. Один. Всего их было двенадцать. Разумеется, я мог и сбиться в счете…

— Вот это вряд ли, — сказал Луновой. — Когда это вы сбивались.

Арехин не стал говорить, что всё когда-то случается в первый раз. И в том, что преследователей было двенадцать человек, и в том, что добивал один из выживших, он был уверен. Неясно было другое: если нападение готовилось заранее, о чем свидетельствовала траншея, то как могли угадать, что он, Арехин, поедет этим путём? Что он вообще окажется в этом районе города? Или засада была не на него, а на всякого проезжего? Ограбил, убил, закопал, и так раз за разом. Конвейер. Потогонная система Тейлора.

Он снова наклонился над телами, теперь осматривая кисти.

— Похоже, траншею рыли эти парни: у четверых водяные мозоли. Почти зажили, но всё же видно.

— Да, — согласился Луновой. — Мишку Ламкина я знаю, щипач, у щипачей руки нежные, и, если такая мозоль объявилась, то явно неспроста.

— Вы вокруг посмотрите, — посоветовал Арехин. — Вдруг они не первый раз здесь промышляют. Или оставшийся недалеко ушёл.

— Почему недалеко?

— Он тоже мог быть раненым.

— Посмотрим. Или угро поручим, пусть с собачкой поищут.

— А с телами что будете делать?

— А что с ними делать? Опишем опознание, кого опознали, да здесь и закопаем, когда руки дойдут. Сами выбрали, где лежать.

Распрощавшись с Луновым и кивнув остальным чекистам, он вернулся в кабриолет. Опять вскочил, а не влез. Это хорошо.

— Как они на вас смотрят, — сказал Григорий.

— Как?

— Будут всю жизнь хвастать, что видели самого Арехина, и он с ними разговаривал, ручкался, чай пил.

— Это почему?

— Как же. Они эту банду месяц, может быть, искали. А тут пришел, увидел и всех положил.

К дому они подъехали в сумерках. Дворник, лениво стоявший у ворот, завидя Фоба и Дейма, сорвался с места и, угодливо улыбаясь, поспешил отворить их.

Неужели и сюда дошли слухи о Битве На Пустырях? Вполне возможно.

Дом менялся на глазах. Вместо профессуры сюда стали направлять красных командиров. Война закончена, или почти закончена, пора и о гражданской жизни подумать. И, услышав, что есть такой вот хороший дом, командиры полков требовали ордера именно сюда. Положим, командирам полков отказывали, но ведь есть и командиры дивизий, и армий, и фронтов…

Куда же девалась профессура? Кто-то получил разрешение на выезд во Францию, Великобританию и прочие швеции, кто-то — ордер на квартиру в Доме Учёных, а кто-то, пару раз столкнувшись с новой элитой, и сам поспешно съезжал куда получится. И ведь не скажешь, что въехавшие — плохие люди. И денег до пятницы займут, и солью поделятся, и шкаф передвинуть помогут. Они не плохие, они другие. И — победители. Раз победители, то будьте добры любить и уважать. А если губы кривить да носом вертеть, не то сказали да не туда плюнули, тут уж подвиньтесь, не прежнее время.

Анна-Мария красными командирами восхищалась, профессуры-то ей и дома, в Швейцарии, хватало. Отношения Арехина с красными командирами были сложнее. Зависело от обстоятельств. Предыстории. Одни командиры при виде Арехина сами кривили губы и вертели носами, другие старались поскорее прошмыгнуть к себе и закрыться на два оборота и засов для верности, третьи же считали Арехина человеком революционным, пусть и с причудами, и охотно помогали со всякими мелочами. Вот как с пулемётом Шоша.

С улицы к воротам поспешил человек. Арехин узнал его сразу.

— Гражданин Каннинг?

— Вы виделись с Циолковским? — сразу приступил к делу ассистент.

— Не довелось.

— Я же вас просил.

— Тут мало ваших просьб. И моего желания мало. Кто-то должен провести следствие, и только после этого делать выводы. Невиновен — на свободу.

— Я слышал, можно поручиться за человека…

— И кто за него поручится?

— Я думал, вы…

Арехин вздохнул.

— Я не буду ручаться за человека, которого в глаза не видел.

— Так вы посмотрите! Посмотрите, пока не поздно, — Каннинг опять попытался взять Арехина за руку, но в последний момент снова остановился.

Арехин, не отвечая, развернулся и прошёл во двор. Каннинг остался у ворот, руки его висели вдоль тела, лишь на палец не доходя до колен.

Ладно.

— Григорий, отдохните сами, и лошади пусть отдохнут, но к полуночи будьте готовы.

— Далеко?

— На Лубянку.

В квартире было накурено: Анна-Мария работала. Писала обзор швейцарской, австрийской и, прежде всего, немецкой прессы. И наоборот — обзор советской прессы для Австрии, Швейцарии и Германии.

— Ещё сорок минут, дорогой, — сказала она, мельком взглянув на Арехина.

Дома они не готовили. Максимум — взятые из служебного буфета бутерброды. Сегодня бутербродов не было. Но были замечательные грецкие орехи.

За эти сорок минут он успел слегка освежиться, заварить чай в довоенном серебряном «Cafeolette», выпить два стакана — без сахара, и посидеть в кожаном мягком кресле.

— Вот и готово, — Анна-Мария развивала в себе пунктуальность. Если сказала «сорок минут», значит сорок минут возьми и отрежь, даже если работа требовала двадцати.

— Газеты свежие?

— Немецкие? Третьего дня. И старше. А что? И почему от тебя пахнет порохом?

— Порохом пахнет, потому что была стрельба. А газеты скоро будешь изучать свежайшие: мы едем в Швейцарию.

— Чьё решение? — только и спросила Анна-Мария.

— Исполкома Коминтерна и лично товарища Збарского.

Товарищ Збарский был видным, но пока ещё не выдающимся деятелем международного коммунистического движения.

— Когда ехать?

— Завтра. Броня на поезд до Риги, затем по усмотрению. Швейцария, Франция, я бы даже Аргентину не исключил.

— Документы, деньги?

Он передал ей пакет:

— На первое время.

— Что ж, поедем. — Анна-Мария не раз и не два ездила по заданиям Коминтерна, но всё больше в лимитрофы. — А дальше?

— В Женеве получишь инструкции. Вообще, в этом деле главная — ты.

— А ты?

— Я — предлог для поездки. Еду играть в шахматы, добиваться чемпионского звания. Сама понимаешь, играть в шахматы, кочуя с турнира на турнир, можно всю жизнь.

— Очень удобно, — согласилась Анна-Мария. — Но что на самом деле составляет твою цель, мне знать нельзя?

— Почему же нельзя. Да и трудно не догадаться. Цель у нас с тобой одна — мировая революция.

Арехину не нравилось, что он говорил, а, главное, как он говорил. Но для Анны-Марии, похоже, слова звучали совершенно естественно. Она, Анна-Мария, была в первую очередь революционеркой, да и во вторую тоже, и не видела ничего плохого в том, чтобы стать видной революционеркой. Он, собственно, ничего плохого в том тоже не видел, но слишком уж менялись при этом люди. Он изменился, Анна-Мария изменилась, изменились и отношения. Стали товарищескими. Ещё немного — и перейдут в партийные. А для партийных отношений вовсе не требуется жить вместе и делить постель.

Собирались они отдельно. Да что и собирать: один чемодан Арехина, один — Анны-Марии. Самое необходимое. Что могут везти в Женеву из России одна тысяча двадцать первого года советские служащие, люди скромные до аскетичности? И уж тем более, после. Потом, когда новая экономическая политика окрепнет, даст видимые плоды, будут и роскоши, а пока — прожиточный минимум и чуть сверху: смокинг, галстук-бабочка, три шелковые сорочки. Анна-Мари в одежде ещё скромнее: ей же не участвовать в международных конгрессах гроссмейстеров.

— Мы вернёмся?

— В Россию? Полагаю, вернёмся, но не думаю, что в ближайшие годы.

— Да, меня Збарский инструктировал: устраиваться в Женеве основательно.

Значит, её уже инструктировали. А он и не знал. Что он ещё не знает? Втёмную используют, втёмную, прав Троцкий.

— Ты должен уйти?

— К полуночи, — ответил Арехин. — Ненадолго, а, впрочем, как получится.

В полночь он и ушёл. Что делать, если другого случая, действительно, может и не представиться.

Григорий ждал у подъезда. Дворник, скрывая недовольство, отпер ворота, и они покатили по ночной Москве. Ехали с шиком: Григорий зажег оба карбидных фонаря, и конусы света разгоняли тьму на сотню шагов вперед. Светоносный экипаж. Сзади слегка попахивало свежим машинным маслом: Григорий оружие чистил прежде, чем сапоги. А сапоги Григория давали света не меньше, чем фонари.

Попасть в лубянский специзолятор оказалось нетрудно: мандат Дзержинского и не такие двери раскрывал. Дежурный по изолятору долго копался в толстых журналах, выискивая Циолоковского; наконец, нашел.

— Камера шесть «бэ».

— Где бы мне с ним поговорить без помех?

— У нас половина допросных сейчас свободны. Только вот разрешение следователя бы…

— Он здесь, следователь?

— Время-то позднее. Спит, наверное.

— Тогда обойдемся.

Дежурный помялся, шкурой прикидывая риски, но помощник подтолкнул его:

— Это же Арехин! Тот самый, что сегодня…

— Да вижу я. Сейчас…

— Погодите, гражданин — сказал Арехин. — Наседка в камере есть?

— Как не быть.

— Я сначала должен поговорить с наседкой.

Дежурный ещё раз вздохнул, будто наседка была его собственной курицей, и будто расставался он с ней навеки, но делать нечего — послал помощника с конвоирами, а сам повёл Арехина в допросную.

— Теломеханик понадобится? Есть свободный.

— Если понадобится, вы, гражданин, мне и занятого предоставите. Но пока нужды в теломеханике не вижу.

Допросная ему досталась чистая, насколько вообще может быть чистой допросная. Стены, пол, спецстул густо пахли хлоркой, а кровь и экскременты слышались едва-едва.

Электрическая лампа на столе была слабенькой, но Арехин очки снимать не стал.

Ввели наседку. С виду человек, как человек. Спокойный, без угодливости.

— Присаживайтесь, — сказал Арехин.

Человек молча сел.

— Что вы можете рассказать о Циолковском? — прямо спросил Арехин.

— О Циолковском? Мне не ставили задачи работать по Циолковскому.

— А вы без задачи. Впечатления незаинтересованного наблюдателя.

Собеседник помолчал, собираясь с мыслями, потом начал:

— По виду, человек он здесь случайный. Политики не касается, в политические разговоры не встревает. Но сам поговорить любит.

— О чём?

Собеседник усмехнулся:

— Вроде как лекции о мироздании читает. О Солнце, о Луне, о звёздах. Интересно. Захватывает. Людям любо. Говорит, что изобрел машину, на которой можно на Луну улететь. И дальше. И что все непременно отсюда и улетят. Здесь тяжело. Тяжесть нас и держит на Земле. Все живем в тесноте, злые с добрыми, умные с дураками, люди с насекомыми всякими. Отсюда и постоянные непорядки. А в небе насекомых не будет, клопов всяких, вошек. Дураки останутся на Земле, а злые, наоборот, улетят так далеко к звёздам, что потеряются навсегда. Ну, и рассказывает, как оно — на Луне, на Марсе… Заслушаешься, обо всём забудешь, а это в тюрьме дорогого стоит.

— Не обижают его?

— В камере-то? И не думайте. Кто ж его обидит?

— И каково ему в камере?

— Блинами не кормят, чего нет, того нет. Кому ж в камере хорошо?

— Вам папирос? — спросил Арехин, прощаясь.

— Откуда у меня могут быть папиросы? А вот окурки, те с превеликим удовольствием. Шёл, подобрал, обыкновенное дело.

Пока уводили наседку, поспел и лубянский чай. Дежурный расщедрился, видно, помощник растолковал ему про Арехина.

Чай крепкий до черноты, сверху прикрыт блюдцем, а на блюдце — осьмушка колотого сахара.

— Заводить, что ли? — спросил помощник дежурного.

— Заводите.

Циолковский отличался от заключенного-осведомителя не только возрастом (он был совершенным стариком), сколько тем, что состояние своё считал временным. Разберётся следователь, прикажет начальник, или, наконец, кончится дурной сон, и он проснётся дома, в собственной спальне, где в окно светит месяц, а за печкой стрекочет сверчок. И на Арехина смотрит, как на вероятный фактор пробуждения.

— Константин Эдуардович Циолковский?

— Говорите громче, я очень плохо слышу.

Арехин повторил, отчетливо выговаривая слова, но ни на йоту не повысив голос.

— Да, да, это я. Я Циолковский — он сказал это так, как, верно, сказал бы Павел Первый.

— Вы против Советской Власти?

— Помилуйте, с чего бы это. Нет, я не против Советской Власти.

— Быть может, вам больше нравится власть царская?

— У нас обоюдное равнодушие. Царской власти не было дела до моих открытий, ну, а мне нет дела до её судьбы. Прошло её время.

— Прошло?

— Конечно. Равнодушие к новому, неприятие нового, авторитет чина и титула, а не ума — всё это губит государство. И не мне об этом государстве жалеть.

— Так почему же вы здесь, на Лубянке?

— Вы меня спрашиваете?

— Вас, верно, обманули? Вы доверились не тем людям?

— Насколько могу судить, никто меня не обманывал, и никому я не доверял ничего, о чём можно было бы сожалеть или стыдиться. Подумав, я решил, что меня сюда поставили.

— Подставили?

— Поставили. Как ставят шашку на доске, «в сортир», знаете. Потому что я догадываюсь о том, о чём догадываться мне нельзя.

— А именно? Или это секрет?

— Это секрет, который желательно сделать общедоступным. По крайней мере, для верховной власти.

— Я не верховная власть, но, может быть, поделитесь?

— Э… — окашлялся старик, прочищая горло.

— Выпейте чаю, — предложил Арехин, пододвигая кружку с блюдцем.

— Благодарствую, — Циолковский сунул за щеку сколок сахара, сделал пару глотков чая. — Давненько не пил я настоящего чая, да ещё с сахаром. Но вам это неинтересно. Позвольте приступить. Вселенная, звёзды вокруг нас существуют невообразимо долго. Миллиарды, сотни миллиардов лет, кто знает. Для человека, живущего шестьдесят, семьдесят, много восемьдесят лет это за пределами понимания. Взять крохотную, микроскопическую часть жизни вселенной, пятьсот лет. Открыта Америка, Австралия с Океанией, Антарктида, покорены полюса, в небе летают дирижабли и аэропланы, по морю ходят огромные, как города, корабли, появились дредноуты с чудовищными пушками, фотография, синема, беспроволочный телеграф. А за миллиарды лет? Возникновение существ, стоящих по отношении к нам настолько выше, насколько мы выше планктона, представляется неоспоримым. Где они, эти существа? Да где угодно. Совсем ведь необязательно, чтобы они находились на том же уровне состояния материи, что и мы. Я предполагаю, что они пребывают в виде лучистой энергии, но способны при необходимости принимать и другое обличье. И в своём лучистом состоянии они без труда проникают в наше сознание. Вам это кажется фантазией, быть может, даже бредом, но я на собственном опыте убедился в способности лучистых существ читать мысли.

— То есть вы состоите в мысленной связи с лучистыми существами?

— Нет. То есть надеюсь, что нет. Связь с ними исключительно опасна: рано или поздно они овладеют вашим разумом, и вы станете жалкой марионеткой.

— Но зачем сверхсуществам мы?

— Как знать. Зачем китам планктон? Быть может, они питаются нашей лучистой, сиречь мысленной энергией. Её у нас мало, капли, зато нас много. Или они просто развлекаются от скуки. Нет, этого я не знаю. Я другое знаю: многое, что происходит вокруг, происходит потому, что так пожелали лучистые существа. И людям просто необходимо учиться защищаться, учиться закрывать своё сознание.

— Э… Молитвы, медитации?

— В молитвах я не силён. Я предлагаю инженерное решение. Сфера вокруг головы.

— Наподобие рыцарского шлема?

— Или устройство, подобное ему. Корона, скипетр, держава — вы полагаете, эти атрибуты случайны? Случайно императоры и короли носили на голове корону — или для того, чтобы избавиться от губительных подсказок непрошенных суфлёров? Но это догадки. Мне нужны практические эксперименты. Вероятно, вполне достаточно сделать у шляп, кепок, капоров и прочих головных уборов подкладку в виде мелокоячеистой металлической сети. Материал нужно подобрать опытным путем. Золото, серебро, медь. Даже железо, но оно ржавеет. Зато недорого, в глаза не бросается. Фольга? Не знаю. Нужны опыты. И срочные опыты. Эти существа… Возможно, они подтолкнули народы к войне. А теперь желают погубить революцию руками революции же. Внушая вождям мысли, толкающие на междоусобицы, дрязги… Не знаю, я с вождями не знаком. Но прежде всего необходимо оградить их, вождей. И охране раздать каски, богатырки с медной сетчатой изнанкой, или что-нибудь в этом же роде. Повторяю, нужны опыты. Сколько открытий остаются бумажными прожектами, потому что не хватает ничтожнейших сумм на опыты. Я цельнометаллический дирижабль изобрел. Представил чертежи — неполные, конечно, суть в названии: цельнометаллический — Циолковский произнес слово по слогам. — Умные люди смотрели, Жуковский одобрил. На модель просил я четыреста рублей. Четыреста! Купчишка средней руки в ресторане больше за вечер оставляет! А мне отказали. И вы спрашиваете, люблю ли я царскую власть? Терпеть не могу!

— А советская?

— А советской я сам помочь хочу. Знаю, нет у неё лишней копейки, война, разруха, но главный враг гнездится в головах. Вчера тут, — он постучал согнутым пальцем по собственному лбу, — завтра в иной голове, послезавтра в третьей. Опыты нужны, опыты. Земля — это вроде курятника для межзвёздных хищников. Прилетели, поселились. То одну курочку прихватят, то другую, а иногда, то ли от солнечной активности, или от активности центра галактики, не знаю, аппетит их просыпается — или они сами просыпаются — и начинают пожирать нас миллионами. Потому будущее человека в космосе. Если мы рассеемся в пространстве, да ещё сами обретём лучистую форму, тогда человечество будет спасено. Но это дело будущего, сегодня же мне и нужно-то немного, пуда три-четыре тонкой проволоки и возможность ставить эксперименты, — говорил Циолковский не всегда гладко, но речь его захватывала. — Вот и всё, — он отставил пустую кружку, накрыл его пустым блюдцем.

— Я доложу о ваших предположениях властям, — сказал Арехин.

— Большего я от вас и не жду, — встал со стула Циолковский.

Конвоиры отвели старика в камеру, и тут же, спустя каких-то четверть минуты, в допросную влетел человек в форме без знаков различий.

— Я особый сотрудник Куберляцкий. Кто вы и по какому праву допрашиваете моего подследственного?

Говорил он нейтрально, в любой момент будучи готов либо разгневаться, либо подобреть.

Арехин молча положил под лампу мандат, выданный Дзержинским. Куберляцкий хотел взять его, но Арехин не отодвинул бумагу:

— Только из моих рук.

Щурясь и шевеля губами, Куберляцкий одолел текст. Арехин знал его наизусть, сам же и сочинял по известной шпаргалке:

«То, что делает гражданин Арехин Александр Александрович, он делает по моему приказанию и на благо Революции. Все органы власти и ВЧК в первую очередь, все большевики, все граждане России обязаны оказывать предъявителю сего мандата всемерное содействие по любым вопросам. Препятствие его действиям расценивается как злостный саботаж и пресекается на месте»

— Чем… Чем я могу вам помочь?

— Принесите все, что у вас есть на Циолковского.

— Сей момент, — Куберляцкий сорвался с места. Минут через пять он вернулся с тоненькой папочкой и протянул Арехину.

Арехин раскрыл ее, перелистал страницы, исписанные скверным почерком.

— Изложите своими словами.

Куберляцкий осторожно начал:

— Поступил сигнал, что он сотрудничает с белогвардейцами.

— Кого из белогвардейцев арестовали?

— Никого… пока.

— За три месяца — никого? Хорошо, какие он назвал имена?

— Никаких… пока.

— Так что ему вменяется в вину?

— Не наш он человек. Тайный враг советской власти, сторонник восстановления монархии.

— Из чего это следует? Где показания свидетелей?

— Показаний пока нет, но я работаю…

— Три месяца? Не долго ли?

— Я уже кончаю, — Куберляцкий старался угадать, чего ждёт от него Арехин. — Думаю, дать ему год лагерей, а там, может, и свидетели появятся.

— Так, гражданин Куберляцкий. Три месяца ты разрабатываешь старика… Сколько ему, шестьдесят три года, шестьдесят четыре? Бывший уездный учитель. Учил детей мастеровых, прачек, безотцовщину. И он, по твоему, заговорщик, лютый враг советской власти? Три месяца ты что делаешь? Бумажки пишешь, соплями по стеклу рисуешь? Видишь это? — Арехин достал маузер. Тот самый, именной, «за героизм» и с гравировкой подписи Дзержинского. — Ты три месяца со стариком валандаешься, а я сегодня здесь, в Москве, одиннадцать контриков положил. Банду кронштадтских. Один. Вот этой рукой. Я думаю, они потому тут гуляют, что ты вместо дела старичками занимаешься. Нужно бы твои дела пересмотреть. Вдруг и старушка-самогонщица сыщется?

По тому, как дрогнуло лицо Куберляцкого, Арехин понял: попал.

— Но некогда мне с твоими бумажками возиться. Большое дело поручено. Просто шлёпну я тебя для ровного счёта, да и всё. А то одиннадцать — ни туда, ни сюда. На твоё место боевого чекиста возьмут, по волкам спеца, а не по старичкам безвредным. В каком углу тут расстреливают? В этом? — Арехин толкнул чекиста в угол, который заприметил прежде из-за следов пуль в штукатурке.

— Н-нет, нет, гражданин Арехин. Двенадцать! — закричал Куберляцкий.

— Что двенадцать?

— Двенадцать человек вы изволили положить! Его, двенадцатого, в кустах потом нашли, как вы уехали, наши рассказывали.

— Не врёшь? — Арехин опустил руку с маузером.

— Клянусь. У него на руке тоже… Ну, вы знаете.

— Знаю. Ладно, раз двенадцать, то пусть. Повезло тебе. Тринадцать — число несчастливое. Значит, так. Вожжаться с тобой мне некогда, мне вообще на тебя плевать. Но звание чекиста поганить не дам. Почистишь камеры, мелочь разгонишь по домам, пусть живут за свой счёт, а не казённый. А сам займёшься серьезными людьми. Налётчиками, убийцами, а пуще настоящей, боевой контрой, а не учителями на пенсии. И учти: здесь у меня есть хорошие товарищи. Они за тобой присмотрят. Будешь волынить — шепнут мне. Понял?

— Так точно. Понял то есть.

— Что по старику будешь делать?

— Завтра… да прямо сейчас оформлю бумаги, и утром отпущу.

— Ну, отпускай, ладно, нечего ему чужую баланду хлебать. И помни, на его месте должен сидеть волк!

— Помню.

Арехин ушел. Куберляцкий сел за стол, взял в руки перо и положил назад. Тряслись руки. Он сам трясся. Ведь бывало, бывало, что стреляли тут, и не только подследственных. И угол угадал. Эх, вот бы этого Арехина в расход пустить! Но он быстро отогнал несбыточную мысль, как и в голову-то пришла. Или Циолковского определить? Это проще. Но Арехин правду сказал, есть у Арехина здесь дружки, хотя бы Уточкин. При каждом случае рассказывает, как с Арехиным контру чистил. Нет, отпустит он Циолковского, да и не в старике дело. Другими нужно заниматься. Сейчас пойдёт в рост богатый элемент, а где богатство, там и контра. Вот богатую контру и трясти нужно, а не нищих стариков, с которых и взять нечего. Ладно, успокоимся, что толку гневаться. Землю наследуют смиренные.