Арехин в Арктике

8

Номер был из недорогих — по ценам «Лондона», но это никак не отразилось ни на кофе, ни на свежей сдобе. Анна-Мария даже заявила, что свежая сдоба — это тавтология, принятая исключительно в России, что сдоба несвежая более нигде в мире не существует, равно как и желудёвого кофе с ячменным вкусом.

Влияние Европы. Арехин мог бы многое рассказать и о желудёвом кофе раштаттской тюрьмы, и о вчерашних пончиках, которые ухитрялась передавать ему в карцер Ильза, дочка тюремщика, но не стал. Анна-Мария и без того прекрасно понимала относительность счастья как во времени, так и в пространстве, а слова насчет кофе должны были подчеркнуть скоротечность прекрасного бытия. Сразу после кофе Анна-Мария отправилась в представительство судоходной компании «Арвидссон и сыновья», где должна была взять два билета второго класса на паром до Стокгольма. Арехин же отправился в торговое представительство России. Поводом для визита было получение умеренной суммы в шведских кронах по передаточному письму комиссариата внешней торговли.

Он не стал брать извозчика: идти было недалеко, да и хотелось проветриться, подышать новым воздухом. Признает это наука, нет, но каждый город обладает собственным дыханием, иногда окрыляющим, чаще дурманящим, а в последнее время вгоняющим в тоску.

Рига пахла достойной бедностью. Запахи кофе и сдобы Арехин различал шагов за пятьдесят, но не потому, что кофе и сдоба были здесь исключительно хороши, а — из-за редкости запахов. С другой стороны, из арок и подворотен гораздо реже тянуло затхлой мочой и говнищем разной степени свежести, что поначалу даже удивляло. Как же они живут? В смысле физиологии? Разгадка проста: физиология физиологией, а порядок порядком. Следили за порядком в Риге. То ли специальный комиссариат, то ли сами жители.

Торговое представительство Советской России занимало здание, в ряду других неприметное. Обыкновенное здание. Никакой помпезности, никакой мрачности. В подобном здании впору размещать контору по широкомасштабной продаже швейных машинок «Зингер», бюро распространения кухонных аппаратов «Примус» или общество взаимного страхования на суше, море и в воздухе.

Арехин не спешил. Сел на скамейку наискось от здания, купил у газетного разносчика — не мальчишки, а вполне степенного господина в стеснённых обстоятельствах — утреннюю газету. Пролистал не без любопытства. Где-то на полупочётном месте обнаружил заметку о том, что первой из мировых столиц претендент на звание шахматного чемпиона мира Александр Арехин посетил именно Ригу, дальнейшие планы маэстро будут известны в скором времени.

За четверть часа заметного оживления вокруг торгпредства не наблюдалось: редкие прохожие шли исключительно мимо, ко входу не подкатывали рысаки, а автомобиль, довольно укатанный Лорен-Дитрих модели восемнадцатого года, как стоял у неприметного второго хода, так и продолжал стоять.

Сложив газету в портфель, хороший портфель крокодиловой кожи, с которым правоведу не стыдно хоть в аптеку, хоть в библиотеку, он поднялся, и, по-прежнему не спеша, пересёк спокойную улицу и поднялся по ступенькам в торгпредство.

Его встретили приветливо. Расспросили о том, что за дело привело его сюда. Узнав, что Арехин только вчера прибыл из России и явился к товарищу Птыцаку, посетовали, что товарищ Птыцак нездоров, проснулись старые раны, и он поправляет здоровье в одной из местных санаторий. Впрочем, через неделю, самое большое, через две он вернётся в Ригу. Что же касается запроса о деньгах, то как раз шведских крон сейчас в торгпредстве нет, поведение немецкой марки разладило механизм валютного балансирования, но и тут особой беды нет, через месяц, много через два будут и шведские кроны. Нужно ждать.

Арехин, не выказывая ни малейшего раздражения, поблагодарил служащего торгпредства, товарища Скужейкина и попросил передать, при возможности, конечно, блат для товарища Птыцака. То есть записку на листке бумаги.

Товарищ Скужейкин, разумеется, согласился. Арехин достал из портфеля блокнот для записи партий, вечное перо, написал несколько слов, вырвал листок, помахал им, высушивая написанное, сложил вчетверо и отдал товарищу Скужейкину со словами «очень меня обяжете». После чего спрятал блокнот и ручку в портфель, взял портфель подмышку, и ушёл.

— А ответ куда? Ответ куда, если что?

— Товарищ Птыцак найдёт меня, если это тот человек, — ответил Арехин, и удалился окончательно.

Товарищ Скужейкин задумался, что могут означать слова «если это тот человек», после чего развернул листок. «Монарх Поликарп, Седов, Колчак». Нелепица какая-то. Но именно нелепица чаще привлекала внимания товарища Птыцака, нежели дела обыкновенные, и Скужейкин на всякий случай послал записку (поместив в запечатанный конверт и снабдив описанием обстоятельств, при которых она была получена) товарищу Птыцаку с нарочным: товарищ Птыцак сегодня и в самом деле находился вне Риги, в своего рода санатории. Срочностью не озаботился: всякая срочность привлекала внимание, а внимания и без того хватало. Нарочный отправился вместе с очередной группой избранных поздно вечером, и товарищ Птыцак ознакомился с посланием Арехина лишь на следующее утро.

Арехин всего этого наверное не знал, только предполагал. И потому остаток дня посвятил делам, запланированным прежде. По известному от личных знакомых адресу нашёл оружейную лавку, где ему без лишних формальностей продали совсем недорого пару карманных пистолетов «Браунинг», но не бельгийских, а эйбарского типа, и достаточное количество патронов к ним. Везти оружие из России было рискованно, на границе случались обыски, а тут что ж, тут можно. Человек имеет право защищать свою жизнь, честь и имущество, особенно если таковые у него есть. Потом в газетном киоске он купил других газет, и, вернувшись в гостиницу, два часа потратил на их изучение. Анна-Мария тоже времени не теряла: выкупила билеты на паром, который должен был отплыть в девятнадцать тридцать по местному времени. Местного времени у них было довольно, они успели пообедать — простой здоровой пищей, более из опасения дорожных осложнений, нежели из чувства голода, затем переоделись в дорогу, и на извозчике отправились в порт. Паром был из тех, что до войны считались роскошными. Сегодня же он вообще поражал воображение: оставаясь в распоряжении шведской компании, он не претерпел ущерба от войны, и, в сравнении с демобилизованными гражданскими кораблями, выглядел чуточку провинциальным, но ухоженным и милым — как невоевавший из-за плоскостопия кузен в присутствии окопных братцев-страшил.

Каюты были второго класса, но как бы и первого. Или наоборот. Бывает такое и на кораблях, и в гостиницах, и на званых обедах: технические, пространственные и прочие неудобства сводят на нет преимущества в классе: там пахнет кухней, в другом месте мешает дым из-за расположенного за стеной курительного салона, в третьем… Лица опытные не желали платить за неудобства, и потому места эти шли со значительною скидкою. Но все это было пустяком, тем более, что и длилось сутки. Вас бы, господа хорошие, в уплотнённую квартиру, тогда бы вы мигом согласились и на второй класс, и на третий, мелькнула недостойная мысль, и Арехин насторожился — не влияние ли это тех самых сил, о существовании которых предупреждал Циолковский. Но нет, вряд ли. Не стоит собственное несовершенство, если не сказать грубее, списывать на некие неосязаемые силы. К тому же, по его расчётам, записка и не могла дойти до Птыцака. И вообще, может быть, Птыцак этот — банальный казнокрад, и только.

Море оставалось спокойным всё время плавания, и следующий день они встретили в Стокгольме. Изъяны каюты, если таковы и были, никак не сказались ни на самочувствии, ни на настроении мореплавателей, и Стокгольм они осматривали с видом бодрым и довольным.

Первым делом Арехин обратился в банк, где у него был старый, ещё довоенный счёт. Денежки оказались в сохранности, и часть их он взял наличными — на расходы, вечные спутники путешествий. Во всех анкетах он, в общем-то, правдиво писал, что родители его умерли, и сам он иных средств, кроме использования собственного труда, не имеет. Это соответствовало действительности. Отчасти. Матушка, проживая последние годы в Швейцарии и нашедшая там успокоение, собственное далеко не маленькое, напротив, скорее значительное состояние разложила по семи наинадёжнейшим швейцарским же банкам, завещав все деньги сыновьям Алексею, Александру и Борису и дочери Варваре в равных долях, но с условием — получить их они могли только через семь лет после её кончины То есть в будущем году. Отец же, хоть и умер в Воронеже, ещё прежде, до войны, решился вложить колоссальные средства в показавшиеся ему перспективными предприятия господина Форда, автомобилестроителя Северо-Американских Соединенных Штатов. Сделал это он тайно, пойдя даже на ущерб собственной репутации: для окружающих он проиграл миллион рублей в Монте-Карло. И здесь он разделил капитал поровну между детьми, и здесь оставил условие: Александр должен был получить степень доктора правоведения, Алексей и Борис заработать собственный капитал две тысячи фунтов, а Варвара — просто дожить до двадцать пятого года. До тех пор, пока дети не выполнят условия, с доходов по акциям заводов Форда им выплачивается рента в размере жалования российского чиновника десятого класса или лейтенанта военно-морского флота Великобритании — на выбор. По отношению к реальной сумме наследства это был мизер, но на скромную жизнь хватало. Тем более, что и швейцарский франк, и американский доллар не только не сдали своих позиций, но потеснили и позиции чужие, то есть немецкую марку, французский франк, не говоря о покойном, но гальванизируемом рубле.

Как видно, оба родителя в отношении России иллюзий не питали.

Рассчитав таким образом свои финансовые перспективы на ближайшее время, Арехин затеял разговор с Анной-Марией.

Её задание, в чем бы оно не заключалось, заставляло Анну-Марию ехать на берега Женевского озера, где она должна была открыть неброское, но солидное дело: ортопедическую фирму, картографическое бюро, специализированную мастерскую по изготовлению дорогого горнолыжного инвентаря или что-нибудь подобное. Арехин предполагал, что предприятие будет служить прикрытием для всякого рода коминтерновских дел, но деталей не спрашивал. Сам же Арехин волен был перемещаться по всему миру, путешествуя с турнира на турнир, или ведя переговоры насчёт будущих игровых сражений, а уж состоятся они, нет, дело десятое. Это не слишком вязалось с уже намеченным образом жены-импрессарио и мужа-гения, но тут была хитрость: первые два-три года Анна-Мария могла лишь присматриваться к ситуации и заводить полезные знакомства, путешествуя по столицам, курортам и просто знаменитым местам вместе с мужем.

Сейчас следовало снять на полгода домик в пригороде Стокгольма, где Арехин мог бы в спокойной обстановке изучить изменения, случившиеся в мире шахматной теории, и дать изменениям соответствующую оценку.

Домик Анна-Мария тоже нашла много быстрее, чем ожидалось: чувствовалось, что в послевоенной Европе предложение разного рода услуг заметно опережало платёжеспособный спрос.

И в тот же вечер финский гражданин Тапио Тяхти отбыл на пароме из Стокгольма в Ригу. Занимал он каюту откровенно третьего класса, без претензий на шик, носа из каюты не высовывал, от попутчиков огородился нелюдимостью. Арехин всё больше прислушивался к собственным ощущениям. И ему казалось, что уж теперь он что-то слышал. Некий голос, шепчущий во тьме, ничего толком не говорящий, но смущающий, раздражающий, вводящий в недоумение. Никто при посадке на паром на финского гражданина внимания не обращал: как и обещал товарищ Пролетарский, финские документы Арехина были куда надежнее любого корабля. Даже «Титаника».

Изображать глухонемого шведа или финна он не собирался. Зачем? По-фински он знал сотню расхожих фраз, как знали их дачники Разлива и Сестрорецка, вернее, могли бы знать, будь чуть любознательнее, но нет: живя месяцами среди другого народа, они интересовались лишь ценой на масло, сливки и сметану. Он ещё в подростковые годы, годы, когда всё новое особенно привлекает, научился говорить с местными ребятами (и девочками тоже), но на эти фразы он напирать бы в случае чего не стал. Историю он придумал обыкновенную: мать-де чухонка, отец русский, после революции он и решил, что материнские корни стали ему ближе отцовских, только и всего. Но более Арехин надеялся на лень и безразличие окружающих, и надежды эти сбылись и в этот раз. Особо маскироваться Арехин не стал: заменил лишь черные очки контактными линзами, которые приобрёл до войны у самого Августа Мюллера. Мюллер тогда подивился причуде Арехина: будь у него, Мюллера, нормальное зрение, разве стал бы он носить линзы? Ну да, свет беспокоит, понятно. Но глазам, что ни говори, контактные линзы неприятны (тут отчасти помогал раствор кокаина), да и вид огромного черного зрачка без радужки, или, если угодно, огромной черной радужки без зрачка, наводил на мысли об уродстве, если не о чертовщине. Но это если вглядываться. А кто будет вглядываться в глаза, тайно смотрящие на мир из-под солдатской кепки? Ничего хорошего в этих глазах не разглядишь: жестокость и ненависть, порой прикрытые простой усмешкой или сочувствием. Горе тому, кто поверит этому сочувствию.

Но никто в лицо Арехину не вглядывался, не вглядывался и в фигуру: в Стокгольме он оставил представительскую одежду на попечение Анны-Марии, сюда же отправился, говоря языком тезки Орехина, «в шмотках попроще», в которых и должен показываться в обществе гражданин, чьё место в зелёном вагоне. И если в спокойном Стокгольме бедняка не замечали, то в спокойной Риге не замечали вдвойне.

С рюкзаком, опять же солдатским, за спиной, он шёл неторопливо по теневой стороне улицы. Брать извозчика небогатый финн без крайней нужды бы не стал, а нужда крайней не была. Собственно, не было нужды никакой: он пока не знал, куда точно ему идти. Время от времени он садился на скамейку, снимал кепку, обмахивался ей. Отдыхал. Если прежде влияние кепки можно было приписать самовнушению, то теперь отрицать некую силу было бы непростительно. Стоило обнажить голову, как возвращалось чувство «глаза» — темного потока, стремящегося утянуть за собой. Он надевал кепку, и через несколько минут наваждение проходило. Не сразу, нет. Не луч света, мгновенно прогоняющий мрак. Скорее, метла, выметающая тараканов. Да, так вернее.

От скамейки к скамейке он и шёл. Плыл по течению. Вскоре он был не в парадной, казовой Риге, а в местах попроще, где и скамейки были не казённые, а простенькие, почти деревенские, поставленные обывателями по собственному желанию, или по намёку квартального надзирателя, что, в общем-то, одно и то же. Присел в очередной раз, снял кепку, окунулся в мутный поток.

— И ты, браток, ищешь? — рядом, не спрашиваясь, сел человек куда более побитый жизнью, нежели финн Тапио Тяхти, побитый и буквально: несколько кровоподтеков разной степени цветения на лице вопрошающего свидетельствовали, что били его часто.

Арехин кивнул. Чем хорош кивок? А тем, что всяк видит в нём своё.

— Меня предупреждали: не пей, пьяным он тебя хуже слышит, ну, и ты его, конечно, тоже. А как не выпить, когда случай подвернулся? Да и не допьяна пил, кто ж тут напоит допьяна? Стопочку поднесли, и будь рад. Но крепкая, видно, стопочка, с махрой или что они туда для крепости намешивают. Только сейчас и очухался. Ну, пошли, что ли?

Он поднялся, и Арехин поднялся вместе с ним. Как ни странно, шли они в одном направлении, видно, звал их один голос.

Пришли они к чайной последнего пошиба — с мухами, спитым чаем, грязью на полу и ещё больше — на столах. Для сегодняшней Москвы дело обыкновенное, и то уходит в прошлое, но от Риги ожидалось больше порядка.

Полдюжины человек сидели за столами, кто парами, кто наособицу, и пили жиденький чай под сушки. Спиртного — ни-ни.

— Тут даже пиво варить запретили, в Риге, — поведал Арехину попутчик. — Мол, не время для пива. Ячмень нынче дорог, — он хихикнул и безошибочно подошел к нужному столу, в отличие от прочих, чистому, за которым сидел человек средних лет бухгалтерского вида, правда, без нарукавников. Перед ним была небольшая тетрадь и пара карандашей.

— Это тут, значит, в поход записываются?

— Не в поход, а в экспедицию к Северному Полюсу. Здесь. Ваша специальность?

— Матрос я. Врать не стану, плавать почти не плавал. В Кронштадте мы стояли. Вахту нести могу, на шлюпке загребной, и всякое другое по мелочи,. Главное, дисциплину понимаю. Прикажут делай то, делаю то. Прикажут делай это, делаю это. Прикажут ничего не делать — ничего не делаю. Ну, и понятлив, это я не для хвастовства, а для дела. Покажут, объяснят что — схватываю на лету.

— Документы есть?

— Вот чего нет, того нет. Не до документов нам было, понимаешь, когда спасались. Вот разве — попутчик засучил рукав черной, давно не стиранной рубахи. На правом предплечье вытатуирован образ осьминога с крылышками.

— Этого достаточно. Берём, — человек бухгалтерского вида спросил фамилию, имя, отчество (Дикштейн Иван Владимирович), возраст — двадцать четыре года (на вид все тридцать пять), и предложил выбрать место по нраву, и с чаем да сушками не стеснятся.

Кепку при входе в чайную Арехин снял, и сейчас чувствовал себя как в общественной бане. Мыльный пар, и ты перед всеми — как на ладошке. Только у большинства свои дела: кто мылится, кто просто сидит, ноги в шайке парит. А кто на других много пялится — взашей из бани на улицу.

— Так… А вы, думается мне, с другого корабля.

— Мой кореш, — заступился попутчик, не спешащий к спитому чаю. Но как-то неубедительно заступился.

— Матрос? — продолжил опрос человек бухгалтерского вида.

— Я человек сухопутный, — признался Арехин.

— На что гож?

— В войну санитаром был. Фельдшера заменить могу. Порошок подходящий дать, зуб вырвать, вывих вправить, — это запросто. Пулю вытащу, если получится. Ожоги лечу. При нужде ампутацию произведу. А вот в груди и животе мне сложно. Если разворотит живот, штыком ли, осколком, тут от меня пользы мало. Повязку разве наложу, и всё. Сколько ни приходилось оперировать — ничем хорошим не кончалось.

— А зачем же оперировали?

— Командир прикажет, да наган наставит, отчего не оперировать?

— Что ж, опытный фельдшер нам пригодится, — человек бухгалтерского вида потянулся за книгой.

— Мне бы только с Птыцаком поговорить, — Арехин нарочно убрал «товарища».

— Птыцака? Некогда товарищу Птыцаку, у него работы знаешь, сколько? У него работы даже я не знаю, сколько.

— И всё-таки разговор должен состоятся. Вы только доложите, что пришел человек по поводу письма.

— Вы ещё и письма пишете? Сядьте вот в тот уголок (на этот раз человек бухгалтерского вида уголок определил сам), сядьте и ждите.

А сам сосредоточенно стал просматривать тетрадку. Действительно, что у него, дел больше нет, кидаться к Птыцаку.

Но Птыцак пришел сам.

— Похоже, я кому-то срочно потребовался?

— Да вот спрашивают вас — привстал человек бухгалтерского вида.

— Погодите, Шихов, дайте-ка, я сам угадаю.

Он осмотрел зальчик. Задача нетрудная, недаром человек бухгалтерского вида усадил Арехина в особый уголок. Но Птыцак вершил дело с полной серьезностью: медленно обвел взором зал, потом, прикрыв глаза, подумал, и лишь затем пошёл к Арехину.

— Вот мы и встретились, к чему вы, кажется, весьма стремились.

— Не то, чтобы очень уж стремился, просто дела есть дела.

— Так какие же у вас ко мне дела?

— Их, собственно, два. Одно казённое, другое личное. С какого угодно будет начать?

— «Угодно будет»… Вы прямо стряпчий или помощник провинциального присяжного поверенного, — Птыцак сел напротив Арехина, сделал этакий неопределенный жест рукой, и ему тут же принесли чай со сливками и маковый бублик. Другой может повторять это движение с необыкновенной точностью, но не то, что чаю — взгляда не удостоится. Не в жесте дело.

— Отчасти вы угадали. Я юрист, правовед, хотя положение правоведов в России сегодня не вполне определено. Тем не менее, некоторые поручения правового характера я исполняю, и, смею уверить, исполняю, будучи наделенный всеми необходимыми полномочиями.

— Ну, исполняйте, исполняйте, — Птыцак смотрел больше не чашку с чаем, нежели на Арехина, исподволь расставляя приоритеты.

— Через ваше торговой представительство должны были совершиться закупки ряда препаратов на весьма крупную сумму.

— Постоянно совершаются, и суммы вполне приличные, — невозмутимо подтвердил Птыцак.

— Речь идет о закупках медпрепаратов у швейцарской фармацевтической компании «Багейтер» в феврале этого года, — столь же невозмутимым, если можно сказать, пыльным голосом продолжил Арехин.

— Документов, как вы видите, у меня при себе нет. Я бы мог посоветовать обратиться официально, в торгпредство, но с учетом обстоятельств — Птыцак ещё раз медленно обвел взором зал, и на этот все смотрели ему в лицо с готовностью выполнить любой приказ. То есть совершенно любой.

Тишина была — слышно, как муха пролетит. А летали они тут во множестве.

— С учетом обстоятельств, и, прежде всего, вашей настойчивости отвечу здесь: да, мы занимались этой сделкой.

— И никакие непредвиденные обстоятельства не повлияли на её ход.

— Совершенно ответственно скажу: непредвиденных не было. А вот предвиденные, точнее, специально созданные, повлияли. Ещё как повлияли!

— Хотелось бы услышать детали.

— Сегодня вы услышите все, что хотите. Даже более того, — усмехнулся Птыцак. — Да, для Кремля были закуплены на три миллиона золотых рублей, представьте, сколько это весит в звонкой монете, кокаин, героин и лекарства для сифилитиков. Были закуплены, отправлены сначала железной дорогой, а в Гамбурге погружены на наш российский торговый пароход. Но погружены были одни лекарства, а до Рижского порта дошли другие. Можно сказать даже, вовсе не лекарства. Подмена прошла в пути. Пароход, можете проверить, шел в Ригу через Великобританию. Потому что грузов много, за каждым отдельный флот не пошлёшь. Хотя иногда и нужно бы. По пути заходил то в один порт, то в другой, и ценный груз где-то продали, не скажу даже, целиком или частями. Мне кажется, всё-таки частями. Но сделан гешефт был честь по чести — с сохранением упаковки, пломбировки и, разумеется, документов. В итоге доказать что-либо никому не удалось.

— А деньги? Продав препаратов на три миллиона рублей, вы должны были получить уйму денег!

— И получили. Но только уже как частные лица, а не как торговое представительство советской России.

— И вы так легко в этом признаетесь?

— Почему признаюсь? Признаются суду, следствию, супруге. А вам я просто рассказываю. Как мы оба, надеюсь, понимаем, последствий мой рассказ иметь не будет никаких. Тем более по службе. Я, надеюсь, удовлетворил ваше любопытство.

— Совершенно удовлетворили, — согласился Арехин.

— Тогда, я надеюсь, теперь вы удовлетворите моё. В чем же заключается ваше личное дело?

— Манускрипт монаха Поликарпа — это вам о чем-нибудь говорит?

— По крайней мере о том, что круг ваших знаний весьма широк. Откуда вам-то известно об этом документе?

— Вы так произнесли «вам-то», будто знакомство с этим документом для меня есть вещь невероятная.

— И всё-таки?

— Полагаю, вам известно, что на территории Киевско-Печерской лавры был найден древний документ, в котором автор, некий монах Поликарп, рассказывает о посещении некоего полунощного остова, затерянного где-то в Ледовитом океане?

— Мне известно и то, что документ вернули в цисту, то есть особый сосуд для рукописей, где он пролежал несколько веков, и решили хранить дело в строжайшей тайне.

— Так-то оно так, но о рукописи прослышал принц Петр Ольденбургский, в то время — шурин императора Николая. И для шурина было сделано исключение. Ему показали рукопись. А он, человек передовой мысли, чуждый условностей, взял да и переснял рукопись миниатюрной фотокамерой. На память.

— Положим, в принца Ольденбургского я готов поверить. Но где вы, а где принц?

— Принц, полагаю, в Чехии, а я здесь.

— Но что вас связывает?

— Покойный мой батюшка был крупным землевладельцем в Воронежской губернии, где и находилось имение Ольденбургских. Любопытное местечко, кстати — это имение. Был построен как бы английский замок, с подземельями и секретными комнатами, лаборатории, обсерватория, много чего необычного. Средства-то позволяли. А батюшка мой, помимо всего, был и губернским предводителем дворянства, и депутатом Государственной думы, потому вращался в высшем губернским обществе. В некотором смысле батюшка мой и был высшим губернским обществом, по крайней мере, её частью.

А ещё он был криптоисториком: искал в сказках и легендах нашего народа подлинную основу. Хотел открыть свою Трою. Это породило если не дружбу, то взаимный интерес моего батюшки и принца. Они постоянно обменивались сведениями о находках, обсуждали идеи, другим казавшиеся совершенно завиральными. Вот так мой отец получил фотокопию рукописи, а, точнее, письменной исповеди монарха Поликарпа. Ну, а потом с рукописью познакомился и я.

— Поди, стибрили со стола батюшки?

— Зачем? Просто батюшка мой рассказал принцу о моих некоторых… скажем так, способностях. Я порой могу находить связь между событиями там, где другие её не видят. И принц Пётр Ольденбургский (тогда он уже перестал быть шурином императора из-за скандального развода с великой княгиней) попросил прочитать фотокопию и сказать свое мнение.

— Вы так откровенно признаетесь в своих способностях?

— Да что способности… И есть ли они? В любом случае, я надеюсь, что мы оба понимаем: последствий мой рассказ не будет иметь никаких.

— Это верно, — вспомнил свои недавние слова Птыцак. — Правда, по разным обстоятельствам.

— Вот в этом я сомневаюсь. Посмотрим. Возвращаясь к исповеди монаха Полкарпа: передо мной был поставлен вопрос, не связаны ли экспедиции Седова, Русанова, барона Толля, Колчака и прочих исследователей Севера с попыткой отыскать таинственную землю?

— Но стремление совершить географическое открытие само по себя мотив серьезный.

— А почему? Почему хочется непременно достичь некоего совершенно условного места, места, где сходятся все меридианы? Быть может, и потому, что не такое уж оно условное? Или это — прикрытие другой, тайной цели?

В любом случае и Седов, и Русанов, и Толль, и Колчак открывателями полюса быть не могли — Кук и Пири опередили их. Что же их влекло на Север?

— Открытие новых земель?

— Полноте, у России этих земель столько — между пальцами сыплются. Аляску пришлось уступить. Я понимаю мореплавания в южные моря: пряности, драгоценности, красное дерево, черное дерево, в прежние времена — рабы. Экономически оправданные предприятия. Но что проку в острове Санникова, который то явится, то растворится в тумане?

Какая прибыль в покрытом льдом островке где-нибудь на восьмидесятом градусе северной широты, куда даже полярные медведи заглядывают редко? Не хочу читать доклад, да и какой сейчас доклад. Просто напрашивается мысль: есть в Северном океане нечто, влекущее к себе сквозь смертельные испытания.

— Интересно рассказываете, Арехин, но ведь всё это так… теория.

— Не такая уж и теория. Нам известно лишь о знаменитых путешественниках, и то не всё. Бывает ведь: пропал, и следов не осталось. А если они дошли? Не до условной точки, а именно туда, куда стремились? А если дошли путешественники незнаменитые? Крестьяне, мещане, обыкновенный люд, старающийся не привлекать к себе внимания.

— И почему мир об этом не знает?

— Потому, что ему не следует об этом знать. Совсем не всяким знанием следует делиться, напротив, потаённое знание дает власть. Знание — сила, не правда ли?

— Допустим, допустим… Но в чём ваш интерес? Почему вы здесь, а не в Стокгольме, куда отправились совсем недавно?

— То, что вы собираете экспедицию в полярные широты, недолго оставалось тайной. Вот меня и послали узнать, на какие деньги совершится это плавание.

— Положим, узнали. Много ли в том счастья для Александра Арехина?

— Вы что, убьёте меня, что ли? Прямо здесь и сейчас?

— Я? Вам, право, пора пить. Валерианку, пустырник, бром, или что там назначают лекари. Я никого без крайней нужды не убиваю. А тут какая же нужда? Вы скажете, мне, мол, Птыцак рассказал. Я же скажу, что пришел ко мне пьяный Арехин, ловил чертей, требовал латышских стрелков с пулемётами на мотоциклах, бил посуду, в общем, безобразничал. И у меня будут свидетели. Протокол в местном отделении полиции. А вот потом многое случиться может.

— Не о том думаете, Птыцак. Вы ведь даже не знаете ни того, куда вам плыть…

— Идти, — поправил Птыцак.

— Хорошо, идти. Ни того, что вас ждёт. Думаете, глас приведет вас к цели?

— Думаю.

— Хорошо, пусть вы и те, кто с вами, избраны. Но для чего вы избраны? Полагаете, вас наделят потайным знанием, делающим вас могущественными? А если просто Великие Древние соскучились или даже проголодались?

— Великие Древние? Вот как вы их называете. Немного вычурно. Не волнуйтесь о нашей судьбе, волнуйтесь о своей.

— Но я знаю координаты. Точные, выверенные Колчаком.

— Откуда ж вам их знать?

— От самого адмирала.

— Разумеется! Он вам дал координаты, потом спел «Гори, гори, моя звезда», а потом вы его расстреляли.

— Колчак жив и здоров, хотя его теперешнее местонахождение мне неизвестно.

— А кого же расстреляли вместо него? Загримированного артиста, таинственного двойника?

— Что бы вам всё расстреливать да расстреливать, товарищ Птыцак! Кого-то расстреляли, объявили Колчаком, в первый раз, что ли? Вам нужны координаты, или нет?

— Координаты мне бы пригодились, знай я наверное, что они истинны.

— Они истинны.

— Вам-то откуда известно?

— Глас.

— Ах, ну да, вам Глас доверяет, а мне нет?

— Вас это обижает? Нет, Глас не оперирует современной системой координат. Но если я знаю, где находится остров, то подтвердить мою правоту он может.

— То есть вы даете мне координаты, я вам верю на слово, и мы расстаемся друзьями?

— Во-первых, узнав координаты, вы точно так же можете предъявить их Гласу, если у вас, конечно, достаточно прочная связь. Во-вторых, почему расстаёмся? Я плыву, простите, иду к острову с вами. Могу пассажиром, а могу, как сказал, фельдшером.

— И вы не боитесь, что я просто выброшу вас в Ледовитый Океан?

— До встречи с Великими Древними — вряд ли выбросите. Я ведь ещё кое-что знаю, да не разом говорю. Ну, а после встречи… Там видно будет.

Птыцак помедлил минуту — больше для вида. Похоже, он решил мгновенно, сам ли, по подсказке Гласа, не так и важно.

— Хорошо. Вы правы, фельдшер нам пригодится, а утопить вас я всегда успею.