Арехин в Арктике

15

«Еруслан Лазоревич» пришвартовался в Рижском порту. Птыцак и Шихов незаметно сошли на берег. Незаметно — потому что вахтенный у трапа клялся, что даже крыса мимо него не проскользнула.

Бремя портовых хлопот принял на себя Иван Владимирович Дикштейн, и стало видно, что если не капитан, то управленец из него отменный. Ни одной бумажки не читая он не подписывал. Перечитывал и дважды, и трижды, затребовал специалиста из российского представительства в Риге и вообще превратил акт приема-передачи «Еруслана Лазаревича» в серьёзное и кропотливое дело. Англичане, которых время поджимало, сдавали позиции одна за другой. Даже моторизированные транспортеры Дикштейн сумел перетянуть на свою сторону, как ни упирался доктор Брейн. Брейна он срезал словами «покажите в судовой описи, какому медицинскому подразделению принадлежат мотосани», и тому крыть было нечем.

С Арехиным Дикштейн распрощался сердечно, но пить не стал, мол, отпустил его Глас, и нужно этим пользоваться.

Арехин в свободе от внимания Гласа не был столь уж уверен. В его представлении Глас, кем или чем бы он ни был, сейчас переваривает полученное и потому, как удав, дремлет, но надолго ли хватит дремоты, предсказывать бы не стал. Во всяком случае, шапочка Павла Каннинга всегда была под рукой (местные мастерицы перешили её под берет, и Арехин напоминал то ли художника, то ли менестреля).

В судовых документах «Еруслана Лазаревича» Арехин числился финским гражданином Тапио Тяхти. Финским гражданином он и прибыл в Москву. Документы, сработанные Пролетарским, никаких подозрений не вызывали, быть может, и потому, что подозрений не вызывал сам Арехин. Стоило заменить очки контактными линзами, как он превращался в одного из миллионов. А поскольку мешков со снедью при нем явно не было, не было и чекистско-милицейского интереса к потёртому чухонцу. Едет, и пусть себе едет.

Из Москвы, по-прежнему неузнанный, невелика фигура, он добрался до бывшего имения Саввы Мамонтова, ставшего запретным дворцом новой власти. Охраняли его из рук вон плохо, и у Арехина даже возникла мысль, что это не сколько разгильдяйство, сколько умысел, надежда, что какой-нибудь террорист возьмёт, да и разменяет свою никчёмную жизнь на жизнь вождя мирового пролетариата. Расчистит путь молодёжи, которая давно уже не молодёжь.

В близлежащей деревушке на последние николаевские золотые он купил четверть самогона, свежеиспечённого хлеба, сала, кринку молока и живую курицу. С этими гостинцами он и отправился в Горки.

Охране он сказал, что послан «опчеством», что «опчество» наказало передать ему продукты лично Ленину или его жене — для поправки здоровья дорогого вожака.

Начальник охраны сало и самогон отобрал, сказав, что это врачи Ленину запретили. А остальное пусть несёт. Там любят подобные выражения всенародной любви. Дал даже провожатого.

Провожатый и доставил Арехина на кухню, где всем заправляла Надежда Константиновна. При виде Арехина она даже глазом не моргнула. Приняла продукты и отвела Арехина в беседку, где и оставила, наказав ждать.

Ждать пришлось изрядно, и провожающий, плюнув, вернулся к своим: самогон и сало ждать не любят. Предварительно наказав вождя мирового пролетариата не волновать, с дурацкими просьбами не лезть, бесполезно, а говорить, что жизнь день ото дня становится лучше и лучше.

Арехин покорно кивнул: ну да, оно вам виднее.

Ленин пришел почти сразу после ухода охранника. Видно, ждал неподалёку.

Подошёл не спеша, любуясь видами надвигающейся осени. Сел в плетёное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги и только после этого поздоровался.

— И вам здравствовать, Владимир Ильич, — сказал Арехин буднично.

— Где бывали, что видели?

— За морем житьё не худо, а лекарства, понятно, перепродали.

— Какие лекарства? Ах, те… Ничего удивительного. При нынешней ситуации нужен рабочий контроль, повседневный и неусыпный. Из беднейших слоев пролетариата. С правом выносить решение на месте, без буржуазной канители. Но дело ведь не в банальном казнокрадстве, не так ли?

— Банальным его не назовёшь, это верно.

— Как вы нашли наших старых товарищей? Да и новых тоже?

— Вас интересует, сильно ли изменились ли они?

— Меня интересует, сильно ли изменился я.

Арехин посмотрел на Ленина.

— Дело это не столь и сложное — в вашем случае.

— Вы полагаете?

— Вы — человек пишущий. Литератор. Возьмите наугад по одной статье из написанного за каждый год. И прочитайте, будто читаете чужое.

— Уже.

— Ведь и напрягаться не пришлось, верно? Кажется, будто писал незнакомец.

— Совершенный незнакомец, — подтвердил Ленин.

— Вот вам и ответ. А вот и другой способ.

— Есть и другой?

— И тоже простой. Возьмите бумагу, карандаш, и честно, как на духу, напишите, чего вы хотели десять лет назад, и на что были во имя этого готовы пойти десять лет назад. Только философий не разводите, всё должно уместиться на одной странице. И то же самое — для сегодняшнего дня. Потом положите страницы рядом и сравните. И сразу всё становится ясным.

— И этот кунштюк я проделывал. Не совсем так, как вы советуете, без карандаша, но сравнивал.

— Тогда чего же вы хотите? То есть я знаю, чего вы хотите: уверений, что если и изменились, то только к лучшему.

— А разве это не так?

— Зависит от определения. Что такое хорошо, и что такое плохо.

— Вы часом, не того… не попали в плен к химерам совести, морали, общечеловеческих ценностей и прочих фикций, о которых любит распространяться Горький?

— Я не поклонник Горького, и о чем он распространяется, имею самые смутные представления. Что-нибудь вроде «счастье для всех даром, и чтобы никто не ушёл обиженный».

Ленин рассмеялся.

— В точку!

— Но счастье и редко, и мимолётно. Вряд ли существует совершенно счастливый человек, если, конечно, исключить пьяных, курильщиков опиума и поэтов, опубликовавших первое стихотворение. А «даром» — синоним «за чужой счёт». Допускаю, что у меня свои химеры, может, даже пострашнее горьковских, но всеобщее счастье среди них не водится.

И если вы вдруг чувствуете, что кто-то вам нашептывает, что всё напрасно, всё не так, как надо — плюньте в него и прикажите вытолкать взашей.

— А если и шеи-то нет никакой?

— Тогда просто плюньте и велите откупорить бутылку шампанского.

Ленин вздохнул:

— Врачи не велят. Говорят, у меня сильнейшее переутомление, и всякие раздражители, алкоголь или табак, только усугубят положение.

— Скажите откровенно, много ли шампанского вы выпили в этом году?

— Не много. Шампанского я не пил с… Да, с рождества семнадцатого года. Да и то… Шипучее вино, а не шампанское.

— Ага. И именно в шампанском врачи видят источник утомления? Вы же материалист. Не верьте никому на слово, все поверяйте опытом. В царских погребах осталась дюжина-другая бутылок? Уверен, найдётся. Только смотрите, чтобы откупоривали при вас.

— Вы тоже считаете, что меня могут отравить?

— Тоже?

— Надежда Константиновна взяла кухню в свои руки. Готовить она не умеет, но в людях разбирается. Уже троих уволила.

— Застигла с ядом?

— С ядом — разговор был бы другой. Просто глаза не понравились.

— Глаза — это серьёзно. Кстати, о глазах и гласах: есть один замечательный учёный-самородок, Циолковский. Работал учителем в провинции, сейчас живет в Калуге и жизнь влачит самую жалкую. А меж тем, мог бы много пользы принести и стране в целом, и революционному правительству.

— В какой области?

— Ментальная безопасность. Он считает, что возможность внушения мыслей вполне реальна, и предлагает меры по её предотвращению.

— Шарлатан?

— Не более, чем ваши доктора.

Ленин достал из кармашка пиджака блокнот и написал карандашом «Циолковский, учитель, Калуга, срочно».

— Ну, а окружение… Как вам показались Троцкий, Дзержинский и другие?

— Плох тот генерал, который не мечтает стать Наполеоном.

— Вот и я так же думаю. Уж лучше быть среди хороших генералов, пусть и метящих в Наполеоны, чем окружить себя посредственностью, которая всё равно метит в Наполеоны.

Подошла Крупская.

— Вы закончили?

Ленин вопросительно посмотрел на Арехина.

— Предположений, догадок и страшных сказок у меня ещё восемь коробов, но главное, я, пожалуй, сказал. Шампанское и Циолковский.

Крупская посмотрела на Ленина тот кивнул: так и есть, главное сказано.

— Тогда спасибо, что навестили нас, — сказала Крупская.

— Вообще-то меня здесь нет. Я сижу в шведской деревеньке и шлифую шахматную защиту собственного имени. С защитами всегда так: забросишь хотя бы на неделю, и впору начинать сызнова. Щели, подкопы, измены.

Ленин и Крупская переглянулись.

— Это мы понимаем. Это мы очень понимаем.