Ателье [СИ]

Глава 1. Даша и Патрисий В которой появляется Золушка и начинаются трудовые будни

Будильник прозвенел, когда Даша уже проснулась. А тяжело не проснуться, если за стенкой беспрестанно лязгает лифт — с шести утра. Даша обреченно открыла глаза и стала смотреть в белый потолок. Потолок ей подмигивал. Внутренняя гипсокартонная стеночка доверху не доставала и из крошечного холла всю ночь пролезал свет нервной люминесцентной лампы. Укладываясь, Даша отворачивалась к стене, обклеенной картинками из старых журналов и, разглядывая в полумраке длинноногих красоток, размахивающих подолами, старалась заснуть. Красотки тоже подмигивали в такт лампе.

Вечерами было одиноко и себя жаль, но утром, серым и гулким, жалость была почти невыносимой.

Даша нахмурилась и, подбивая ногами в толстых шерстяных носках старый плед, вскочила, быстренько убрала в тумбочку спальный прикид, чтоб глаза не мозолил, захлопнула дверцу.

— Утро, все, финита! — грозно сказала себе и пошла в туалет умываться.

Сумрачная безлюдная мастерская тускло светила белыми стенами и была на вид холодной, как операционная, но батареи грели хорошо, и Даша снова напомнила себе — повезло, повезло, что Галка разрешила им с Патрисием тут ночевать.

В маленьком туалете, стукаясь локтями о холодный кафель, умылась и почистила зубы, пряча щетку в плоский шкафчик, рассмотрела себя в зеркале. Серьезное продолговатое лицо, темно-серые глаза, с чуть поднятыми к вискам углами, четко очерченные, но бледные губы (чтоб стали поярче, Даша их время от времени машинально покусывала). Усыпанный бледными веснушками нос с небольшой горбинкой, которая раньше очень расстраивала ее, и летом Даша не снимала темных очков, чтоб нос выглядел попрямее — сильно завидовала девочкам с короткими ровными носиками. Прямые, как у мальчика, широкие плечи. Ниже зеркало не показывало, но Даша и так знала — долгая фигура с длинными ногами и узкими бедрами, талия — предмет вечных забот, чуть лишнее пирожное, ищи ее потом по всему животу. Никакой особенной красоты, какая бывает у ярких блондинок или жгучих брюнеток. Ни тебе Сельма Хайек, ни тебе Мерилин Монро. Вздохнула, и, выскочив, на ходу расчесывая густые русые волосы, позвала:

— Патрисий… Патрисий? Иди кофе пить…

Огибая большой рабочий стол в центре мастерской, заглядывала под старые швейные машины, привинченные к полу. В отгороженном углу включила чайник и быстро прибрала со стола засохшие куски торта на блюдцах, конфетные фантики, ссыпала в стеклянную вазу грязные чайные ложки.

— Патрисий, ты где, гулена?

Прислушалась, но только чайник, засвистев, подпел гудящему лифту. Даша заварила в чашке кофе, отхлебнула, обжигаясь. До восьми часов надо подмести накиданные лоскуты и обрезки, протереть полы в зале, примерочной кабинке и маленьком холле с двумя легкими креслицами. Да где же чертов кот?

Через полчаса она уже махала тряпкой, пятясь и осторожно огибая брошенные с вечера недошитые вещи, что свешивались по периметру главного стола. За стеной, в большом вестибюле подъезда загрохотали двери, послышалось кваканье голосов. Даша притихла, возила тряпкой осторожно, боясь выдать себя. Обитающие в проходной вахтерской комнатке консьержки не должны были знать, что она тут ночует.

Придирчиво оглядев чистый зал, отправилась мыть руки, а после, в закутке, где спала, сняла спортивные штаны, натянула джинсы, футболку с желтым смайликом, закрутила волосы в хвост. И, подойдя к столу, выкопала из горы вещей свою вчерашнюю работу — необъятного размера оранжевые плюшевые штаны, похожие на две сшитые тыквы. Уныло посмотрев, снова бросила на стол. Очень хотелось курить.

Прихватив табуретку, ушла к последнему окну, поставила табурет к батарее, на него — маленькую скамеечку и, осторожно балансируя, влезла. Открыла форточку. Вынула из мятой пачки сигарету, с наслаждением затянулась, выпуская дым в зябкое декабрьское утро.

За окном, расчерченным железной решеткой, пластался грязный снег, пробитый цепочками следов. Сбоку торчала бетонная автобусная остановка, а за черной блестящей дорогой стоял грандиозный, как великанская открытка, бизнес-центр с буквами, залихватски прицепленными к краю верхнего этажа. «ОРХИДЕЯ» — кричали буквы, каждая размером с небольшой домик. Бизнес-центр стоял сам по себе, воткнутый в огромный лесопарк и лишь далеко по сторонам, посреди темных елок, насыпаны были кубики многоэтажек.

Везде живут люди, думала Даша, морщась от дыма, который упорно лез обратно, в теплое нутро мастерской. Наверное, даже в этих большущих буквах можно устроить каморки, а чего — стол-стул-кровать, электричество есть, щели заткнуть и живи себе. И усмехнулась. С тех пор, как стала ночевать в ателье, весь мир превратился в места, где можно жить. Ехала ли в автобусе, или бежала по переходу метро, кругом виделись ей укромные углы, каморки, комнатки. А уж смотреть по вечерам, как горят чужие окна, за которыми уют и тепло — вовсе невыносимо.

На фасаде «Орхидеи» висела люлька с рабочими в оранжевых куртках. Пока Даша жалела себя и плевала в консервную банку, чтоб затушить сигаретку без лишнего дыма, один из них поднял руки и свел их накрест, снова развел. Даша рассмеялась и, зная, что мойщик ее все равно не увидит, просунула руку через решетку и помахала. Оранжевый суматошно замахал в ответ.

Форточка захлопнулась и Даша, спрыгнув, прошла по мастерской, пшикая освежителем.

Вовремя. В предбаннике забубнили голоса, усиливаясь, и, наконец, заскрежетал ключ в двери.

— Сперва похмелитесь! — проорала Галка, смачно захлопывая за собой дверь. Лампа нервно замигала быстрее. Даша вытянула шею, выглядывая из-за гипсокартонной стенки. Галка, кивнув, быстро прошла к вешалке, на ходу скидывая леопардовое пальто, волочащееся по чистому полу заковыристым шлейфом.

— Тише, старуха там, слушает, — предупредила шепотом, и Даша поспешно закивала, вышла на цыпочках и побежала в чайный угол.

— Ну и морозище, — сказала Галка вполголоса, садясь и вытягивая ноги в сапожках на высоченных каблуках, — я пару раз чуть не навернулась.

Даша налила чай в две разнокалиберные чашки.

— А что консьержка? Чего пристает? — она тоже шептала, оглядываясь на закрытую дверь.

— Чего-чего… У вас тут, говорит, бардак и блядство, всю ночь кто-то орет и воет. Это ей сменщик наябедничал. А сама как дыхнула самогоном, я чуть не упала.

— Я не выла, Галь.

— Да знаю я, — Галка приняла горячую чашку и опустила к ней лицо, отогреваясь, — это все твой Гладиатор. Чего-то рано орет, до весны еще далеко.

— Патрисий он.

— Ну, без разницы. Ты ему, Дашка, скажи, пусть потише.

— Угу, — Даша стрельнула глазами, разыскивая чудовище. Куда делся? Все углы осмотрела. И ведь не иголка.

— Что твой-то, не звонил?

Оставляя на краешке чашки следы малиновой помады, Галка отхлебывала чай и сочувственно разглядывала унылое Дашино лицо и задрожавшие губы. Добавила наставительным шепотом:

— Ну и хер с ним, поняла? Вот так себе и говори, хер-с-ним.

— Дык с ним, конечно. С собой не забрала.

— Ладно. Скоро девчонки придут, а мне еще надо для Настасьи задание расписать. Ты штаны-то подрубила?

— Да когда ж я их? Ночью, что ли?

— Садись, делай, после обеда придет, эта, толстозадица, всю мастерскую разнесет.

Даша кивнула и ушла к рабочему столу. Взяла кусок мела, раскинула по столешнице необъятные оранжевые шальвары и, навалившись животом, стала отмечать швы. Галка, чтоб не болтать громко, села рядом, со стопочкой квитанций, на которых под копирку нарисованы были раздетые женские фигуры, по некоторым уже начирканы шариковой ручкой предполагаемые к пошиву вещички. Бормотала, раскладывая из листочков пасьянс:

— Эту сегодня. И платье. Ну, юбку еще, если Наська успеет. Да, слу-ушай, еще тетечка придет, ты ее не видела, за нитками ездила, у них офицерский бал, прикинь!

— Она офицер, что ли?

— Офицерова жена. Беляки они, дворяне. А тряпку принесла, дешевле не купить уже, зато золоченая и десять метров. Будем ей бальное платье строить, со шлейфом, — Галка прищурилась и плавно обрисовала женскую фигуру линиями пышной юбки. Даша, посматривая то на рисунок, то на оранжевые тыквы, спросила:

— Молодая? Красиво будет.

— Не, бабка. Руки и шея корявые, надо придумать чего. А то там декольте, все дела. О, девчонки идут.

Но пришли не девчонки. Сквозь тяжкое громыхание консьержки прорывался пронзительный фальцет портного Миши. Даша вздохнула. Пока девчонки не придут, ей и на улицу не выйти. А то чертова бабка пить — пьет, но за ними следит зорко. Вот не повезло Галке с подъездом. Везде угол вахтеров отдельно и только тут трубой комнаты идут, сперва дежурка, а из нее вход в ателье. Зато и аренда поменьше.

Вошедший Миша был тощ, вихляст, и несколько кокетливо носил на себе тесное пальто из фальшивого каракуля. Даша подумала бы, что Миша гей, но у Миши была любовь — Любовь. Вернее даже так — ЛЮБОВЬ. Да и шапка-ушанка, которую он стащил и бросил на угол стола, никак к рафинированному гейству не подходила.

— Достала меня эта корова, — запищал Миша, разматывая с худой шеи бесконечный шарф, — что ей надо от нас, Галя, ты мне ответь?

— Мы с тобой, Мишенька, инвалиды творческого труда, вот нас пролетарии и ненавидят, — Галка, устав шептаться, отвечала с удовольствием громко. Миша приосанился, приглаживая узкой ладошкой височки:

— Ну, почему инвалиды. Мы просто — работники творческие. А Любочки нет еще?

— Нет, — немилостиво отрезала Галка, — под твоей Любочкой трамвай сломался, не иначе. И все равно — инвалиды. Нормальные, не больные, тут не сидят и за копейки волшебные вещи не придумывают. Эх, уйду в шторный цех. Даш, знаешь, там за метры платят. Сидишь себе, тырчишь, десять километров нашила и, хоба — поездка в Таиланд.

— Не уйдешь, — вполголоса сказала Даша, отрезая край штанины, — заскучаешь. Ты — мастер, талант, что тебе в шторном делать.

Квадратное лицо Галки порозовело. Она улыбнулась широким ртом. Отодвинула пачку квитанций, нужные отнесла в Настин угол. Встала в дверях и мечтательно оглядела свое небольшое королевство.

— Ничего. Мы еще всем покажем. Вот тут телевизор повесим, чтоб дефиле — без перерыва. У меня записи есть. Автомат кофейный. Кресел еще пару штук.

— От нас тогда вообще уходить не будут, — пискнул Миша, гремя линейками и рассыпая из коробочки иголки.

— Ну и пусть сидят. Мы на одном кофе разбогатеем. Пирожными их будем кормить.

— Ага, на свои покупать будешь?

— Ну, зачем. Любочка твоя принесет, от себя оторвет, заодно и похудеет.

— Галя… — Миша выпрямился во весь свой небольшой рост, взял ножницы наизготовку и ожег хозяйку взглядом.

— Шучу. А пусть не прогуливает! Ты, Миша, работай, давай. У тебя вчера примерка последняя была.

— Знаю! Ты под руку не торопи. Я сейчас…

И он замолк, глядя на расстеленные брюки.

— Что? — насторожилась Галка.

— А кто-нибудь помнит, я вчера срезал лишнее после примерки?

— Господи, Миша! Что, звонить, пусть опять приезжает и меряет?

— Поздно, — похоронным голосом отозвался Миша, — я уже еще срезал. Только что. А, может я вчера не? А?

— Шей уже! — Галка махнула на него рукой. Посмотрела с неудовольствием на прилизанные волосики, на хрящеватый нос и бледные губы, закатила глаза. Но встряхнулась и снова стала мечтать вслух:

— С пожарниками договорюсь, наконец, вывеску нормальную повесим, и витрина будет, а Дашка? Где большое окно, сделаем подиум, пару манекенов поставим и на них та-акие вещи, клиентки ночевать будут, чтоб с утра новое не пропустить! В «Тряпошный рай» меха искусственные навезли, там даже тигр есть и лама. Мы из тигра сделаем купальник, и пусть стоит дева, в бикини и сапогах, во!

— Идите-идите, понаехали тута! — загремело в предбаннике.

— Ну вот, Наська и Алена, — Галка двинулась в маленький холл, — все в сборе. Только Любаня, как всегда…

Закройщица Настя, таща под руку маленькую Алену, вошла степенно, но на пороге, оглянувшись, скорчила рожу бушевавшей консьержке. И отскочила, потому что двери открылись снова.

— Девочки? А вот и я!

Невысокая Милена остановилась в дверях мастерской, позвякивая ключами на толстеньком пальце. Уперев другую руку в бок, повела плечами, укрытыми цветным мехом, по длинному ворсу его бежали, перескакивая, искры от помаргивающей лампы. Улыбнулась, так что пухлые щеки утопили темные маслинки глаз. И кругленько раскрывая нарисованный ротик, заговорила, будто горошинки выкатывая, быстро, так что слова наскакивали друг на друга.

— А вы, трудяжки, все трудитесь-трудитесь, я сегодня ночью мало спала, ой, мы с девками ездили к Лапочке, кинотеатр домашний обмывать, а там мужик ее и дружки покер-шмокер, хорошо Сашка мой не играет, ну как вы тут, все пашете да? А я вот думаю, дай поеду…

— Миленочка! — торопясь к заказчице, Галка сделала Даше страшные глаза и та быстрее заработала иголкой.

— Миленочка! Что так рано, мы же на три часа договорились?

— Я в солярий еду, дай думаю, заскочу, вдруг готово уже. Готово, да?

— Почти, Миленка, почти. Может, кофейку пока? Через двадцать минут Даша сделает. — Галка увлекла толстушку в чайный угол, старательно гостеприимно улыбаясь.

— А я вам — вот! — Милена подняла руку, покачивая тортиком в прозрачной коробке.

— Какая прелесть! — умилилась Галка, поглядывая на торт с плохо скрытым отвращением (сладкое им несли все заказчицы подряд, благо сами же большую часть его и съедали), — пойдем, расскажешь, как твой клуб.

— Завтра, Галюнчик, завтра открытие. Я потому и хочу брючки, надо же прикинуть, с чем надеть, то да се.

— Ах, Миленка, свой клуб! — Галка сложила руки на небольшой красивой груди и закатила глаза, восхищаясь уже всерьез.

Милена подбоченилась, грозно нахмурила бровки, выщипанные арочкой:

— Я Сашке говорю, ну ты, или покупаешь мне или я ухожу!

Даша подсунула под лапку машинки оранжевый плюш, исподлобья глянула на Милену, и стало ей горько и неприкаянно. Черт его знает что. Сорокалетняя толстуха, ножки кривые толстые, как у медвежонка, живот торчит. В тыквенных штанах пойдет на открытие собственного клуба! Мужу ультиматумы…. Какой же там, интересно, муж? Лет ему девяносто, что ли?

— Ах! — Галка отвлеклась от клубной темы, оглядывая короткое манто из переливчатого меха, которое Милена царским жестом кинула на свободный табурет, — ах, какая шубка! Удивительной красоты! Это тебе Саша, из Парижа?

— Ага. На тебе говорит, Милька, только не пили меня зарадибога каждый день. Обещал еще длинную привезти… Это цветная лама со вставками из вязаного меха.

— Я посмотрю?

— Да пусть лежит пока. Чаю попьем, — гостья радушно вскрыла коробку с тортом и гостеприимно отрезала себе изрядный кусок.

Галка совала чашку к лицу, промахиваясь мимо рта, загипнотизированная разноцветной шубкой, обшитой по подолу лохматыми хвостиками, а по рукавам какими-то пузырчатыми непонятностями.

«Мексиканский тушкан, не иначе», мрачно подумала Даша. Теперь, с этими брюками, до обеда на воздух не выбраться, а потом Милена сто раз заставит переподшить, лишь бы не уходить, пока тортик и разговоры не кончатся. Вон что-то Галке шепчет, прыская. Счастливая, и муж у нее, и дом, и шуба вон какая. Что же там, действительно, на локтях накручено, в этой размахайке?

Она подняла голову — рассмотреть. Шубка лежала на табурете, свешивая причудливые рукава и топорщась пушистым воротником. На шелковистой шубкиной спине сидел Патрисий, блестел солнечным светом, как тюлень морской водой. Гладкий, красивый… Патрисий? На шубе??

Оторопев, Даша привстала, забыв убрать ногу с педали огромной промышленной машины. Педаль вжалась в пол, машина радостно взревела, будто готовясь на взлет. Дзынькнула уроненная чашка, закашлялась, подавившись тортом, Милена.

И только Патрисий не испугался. Огромный, черный, с яркой белой манишкой и в длинных белых усах, он восседал на драгоценной шубе, похожий на толстого, почти достигшего просветления Будду. Даша сдернула ногу с педали.

— Пат-рисий, — сказала слабым голосом, — пшел…

Кот встал, выгнул спину и, вцепившись в цветной мех, стал с наслаждением когтить его лапами. Высоко задранный хвост подрагивал, и Даша заорала, выпутываясь из широких оранжевых штанин:

— Патрисий, не смей, скотина!

Кот повернулся, еще раз дернул когтями по рукаву чужого, явно зловредного, на его Патрисия территорию без спроса проникшего. Из-под толстых лап плавно взметнулись в воздух клочья меха. В полной тишине кот мягко спрыгнул на пол, проследовал к Даше, и, прислонясь к ее ноге, посмотрел на всех с выражением спокойного величия на морде.

Галка, тихо ступая, подошла, потрясенно глядя на Патрисия сверху вниз. И вдруг кинулась на него, растопыривая руки. Кот мявкнул и спасся на безголового манекена, прислоненного к стене. Манекен с грохотом упал, и Патрисий, пролетев мимо сидящей на корточках Галки, снова оказался на шубе, взвихрил, запуская в воздух, цветные клочки и, не переставая орать, поскакал в комнату к Насте.

Милена, поставив свою чашку, подняла шубку, повисшую ободранными рукавами, и посмотрела на замерших инвалидов творческого труда.

— Я… Это…

— Миленочка, — голос у Галки дрожал, но она мужественно продолжила, — я, понимаю, все понимаю. Сегодня же этого мерзавца, этого гада, к врачу, яйца отшибить, да я сама сейчас, ножницами!

— Не дам яйца! — закричала Даша, пугаясь, — это мой кот! Любимый! А ты… ты… — она оглядела Милену сквозь мгновенно набежавшие слезы, — иди ты со своей шубой, тыква!

— Я! Тыква? — Милена выпятила грудь и засверкала глазами.

Они стояли напротив, и Даша ощутила, как у нее на загривке поднимается шерсть и хвост вытягивается саблей — вот сейчас зарычит и кинется на толстуху, у которой все есть: муж, деньги, клуб, тыквенные штаны и даже эта безумная шуба…

Но из раскроечной комнатки вдруг раздался оглушительный визг и все, забыв о противостоянии, оглянулись.

— Наську сожрал, уродский кот! — крикнула Галка.

— Он не жрет… людей, не урод он! — слезы мешали смотреть, и Даша не поняла, почему завизжали все, хором, а Миша пронесся мимо, щелкая ножницами и делая ими выпады куда-то вниз.

— Крыса-а-а! — внесла ясность Милена и мгновенно оказалась на просторном рабочем столе, швыряя на пол недошитые вещи. Даша отступила к машинке, больно прижалась спиной к железным рычагам. Ей немедленно захотелось к Милене, но между ней и столом, на котором уже сидели и Галка с Аленой, кидалась из стороны в сторону серая тушка, волоча за собой жирный голый хвост. Миша, танцуя, как балерина, совал под ноги ножницы и щелкал ими, сразу же отдергивая руку. Глаза его горели.

И тут, в общей суматохе, черно-белой молнией пролетев мимо поджавших ноги девчонок, мимо застывшей Даши и пляшущего Миши, Патрисий обрушился на крысу и, мявкнув, завертелся по полу, переплетаясь с серым чудовищем. Вдвоем под стоны зрителей они закатились под швейную машину, и некоторое время оттуда раздавался грозный придушенный мяв и яростный писк. А потом все стихло. Круглая задница Патрисия показалась из-под металлических стоек. Таща придушенную крысу, кот, пятясь, выбрался, швырнул добычу на пол и сел неподалеку, брезгливо подергивая усами. На большом кошачьем лице расплылось довольство и величие.

Осторожно подползая к краю стола, Милена оглядела поле боя и свесила ногу, другую. Спрыгивая, посмотрела на кота с уважением.

— Вы это, слышите, яйца не трогайте. Я ему кошку привезу, породистую, а мне потом котенка, понятно? А то у нас клуб-то в подвале.

Она пригладила волосы и, опасливо обходя серое дергающееся тельце, направилась в чайный угол, села на табуретку и вытерла пот со лба. Галка, спрыгнув следом, стояла, разведя руки, глядя то на Патрисия, то на крысу (к ней уже торопился Миша с мусорным пакетом), а то на затоптанную в суете шубку, валяющуюся на полу.

— Надо выпить, — слабо сказала Милена, — я щас, у меня в сумочке ликер. В клуб везла, диджею, да хрен с ним, с диджеем.

— А… — вопросительно сказала Галка, и Милена, копаясь в сумке, оглянулась.

— Ты про шубу, что ли? Да ну ее, драную. Сашка в Париже на барахолке купил, вся молью битая и мех лезет, как с линялой кошки. Я и надела, думала, может, посоветуете чего, чтоб не лез дальше.

— Нельзя ничего, — авторитетно заявила Алена, подняла Патрисия и прижалась щекой к его боку, — я меховщикам коллекцию отшивала, знаю. Если уж ползет, пиши пропало.

— Ну, забирайте себе, Галь. Может, подушку какую набьете? А то в мусорку выкину во дворе. Я ж на машине, не замерзну.

— Миленка, — с облегчением сказала Галка, — ты наше счастье. Не надо в мусорку. Подушку, да, набьем подушку.

Толстенькая Милена, запрокинув голову в тугих негритянских кудряшках, захохотала. Хлебнула ликера прямо из плоской глиняной бутылочки и плеснула из нее в Галкину чашку.

— Ваше счастье, вон оно, мурчит, как трактор. Ладно, девчонки, шейте мои штаны, а я в солярий, опаздываю уже. Вечером заберу или Сашку пришлю.

И, погладив Патрисия, возлежащего на руках у Алены, Милена скрылась за дверью, напоследок весело обложив ворчащую консьержку.

— Галь, — потерянно сказала Даша, прижимая к груди плюшевые брюки, — Галь, он же, как лучше…

— Да ну тебя. Еще раз порвет вещь, Дашка, выгоню вместе, на мороз, поняла?

Она подняла шубку, встряхнула ее (кот предостерегающе заворчал) и, просунув пальцы в дыры на гнилом, под руками ползущем мехе, рассмеялась, покачивая большой головой.

— Ну, Милена, ну, жук. Шубой прилетела похвастаться. Да если бы твой Цезарь ее не закогтил, Милька бы на открытии всем пыль в глаза пускала этой шубой. Я ж ее знаю. Ну, ничего. Подушка — ерунда это все, про подушку. Мы эту мантилью подлатаем и в витрину! Пусть народ облизывается.