Ать-два!

Глава 16

Арлетт с беспокойством ждала новостей. Она всегда нервничала, когда муж уезжал, но, разумеется, держала себя в руках. Как можно быть женой полицейского и говорить: «Постарайся питаться регулярно и не слишком много пить»? Даже тогда, когда его принесли без половины внутренностей с голого склона горы вблизи Сен-Жан-де-Люз, где его чуть не разорвало надвое выстрелом из крупнокалиберной винтовки, она не испытала такого сильного шока, какой могла бы от себя ожидать; она так давно была готова к чему-то подобному, что скорее восприняла это с облегчением! Молодая нервная жена, по ночам сидевшая одна в скрипучем доме и вздрагивавшая при каждом звуке, она научилась беспощадно подавлять свой страх. Теперь, постарев, она позволяла себе время от времени немного суетиться. Но сейчас все было по-другому.

Можно было уважать и соблюдать давно установленные правила, как, например, никогда не задавать никаких вопросов и никогда не обсуждать дома служебные дела, но после двадцати лет брака сама собой возникала некая телепатическая связь, и Арлетт мгновенно определяла, был ли муж напуган, сбит с толку, измучен или расстроен. А на этот раз она была в полной растерянности. И показала это ему и себе своей глупой истерикой. Только потому, что она стала помехой ему в далеком 1957 году…

У нее не было ни плана, ни стратегии. Все так внезапно свалилось на нее, что ей приходилось отбивать удары, не имея времени организовать контратаку. С того момента, как она инстинктивно поняла, что Эстер была в Дьенбьенфу, Арлетт почувствовала, что отождествляет себя с ней, словно она сама была Эстер… Нет, она не могла постичь этого, она запуталась, потеряла равновесие, ей отказал здравый смысл. Ее мысли были, как и она сама, заняты пустяками и не давали ничего делать правильно.

— Это ничего не даст, — сказал он тогда в аэропорту. — Одна морока только.

Она хотела быть поддержкой и опорой, но, естественно, сумела сказать только что-то идиотское:

— Но у нее было яркое прошлое. Интереснее всего было бы проследить его страницу за страницей.

— Бедняжка моя, ты опять начиталась разных детективных историй. Это будет столь же скучно и неинтересно, как в ресторане в первый день Нового года. Ведерки для льда, полные теплой воды, в которой плавают увядшие цветы и окурки сигарет. По колено рваных бумажных лент на полу, и ужасное зловоние.

— О, ты слишком мрачно смотришь на жизнь.

— Нет-нет. Омерзительные жалкие людишки, испуганные, потревоженные, встречаются вновь.

Она приползла домой, чувствуя себя на грани самоубийства!

Его телефонный звонок не помог. Пьяным и немного странным голосом он говорил с ней из Марселя, а на заднем плане слышался веселый — как ему казалось — голос Жан-Мишеля и голос Клаудин, такой необычно враждебный и резкий, что у Арлетт заныли зубы. Нельзя сказать, что они были пьяны, но все звучало довольно глупо. Он сделал что-то очень глупое или очень умное — или и то и другое вместе, — она не поняла, что именно и зачем. Она вообще ничего не могла понять. А теперь он звонил из Парижа, страшно подавленный, и побывал не где-нибудь, а в Клермон-Ферране, и дела его становились все хуже и хуже, насколько она могла догадаться…

Арлетт сидела в безмолвном доме одна, поскольку Рут, единственная живая душа здесь кроме нее, спала наверху — почти на краю света. Опустившийся туман предвещал потепление, и жизнь за окном казалась поскучневшей и притихшей. Еда была безвкусной. Даже музыка не выручала. Всегда, когда у Арлетт было скверное настроение, она включала «Фиделио» — и это неизменно помогало ей, всегда ее чувства обновлялись и крепли после песни заключенных, всегда ее радовало злое самодовольство марша Пизарро, и всегда у нее бегали мурашки по коже, когда голоса, вступая один за другим, пели «Мир так прекрасен». А сегодня она была бесчувственной, Как труп.

Арлетт чувствовала себя осажденной. Она знала сейчас, понимала, что испытывает солдат, сидя в маленькой грязной норе на одной из остроконечных скал Дьенбьенфу. А вокруг — цепи железных холмов, кишащих невидимыми безмолвными вьетнамскими солдатами, готовыми убивать. Внезапная мысль потрясла ее. А может быть, Эстер в том ветхом, непрочном муниципальном доме тоже чувствовала себя осажденной? Окруженной голландским Вьетнамом! Так уж фантастично ли это было? Она не размякла как сгнивший огурец в ожидании того момента, когда его выбросят в помойное ведро. Она защищала себя, сантиметр за сантиметром, ожесточенно, как это умеют парашютисты-десантники. Она не сдалась. Но она постепенно потеряла свою надежду, своего ребенка и свою жизнь в конце…

Ничего не знавшая, не способная ничего предпринять. «Какую игру, черт возьми, они ведут в Ханое?» — ворчали озлобленные и раздраженные солдаты, ползая в пыли и глядя на небо, откуда все никак не приходила помощь.

Арлетт не отдавала себе в этом отчета — ее муж был бы неприятно удивлен, — но она тоже проводила свое маленькое расследование, пытаясь понять Эстер Маркс, пытаясь осознать тот факт, что впервые уголовное дело не просто не оставило ее равнодушной, не просто касалось ее косвенно, а полностью захватило ее. Через Рут она пыталась проникнуть в тайну, так же — если бы она знала это! — как ее муж пытался проникнуть в джунгли страстей и привязанностей, которые месье Мари и полковник Вуазен, как сторонние наблюдатели, были неспособны постичь. Арлетт не сознавала этого. Внешне она, казалось, была всецело поглощена тем, чтобы создать дом, уютный, теплый и безопасный, и дать любовь этому ребенку. В душе она чувствовала себя несчастной и сама отчаянно цеплялась за этого ребенка, чтобы уменьшить свою боль и тревогу. Похожую двойственность, насколько она знала, испытывал и Ван дер Вальк. С одной стороны — типичное, скучное и изнурительное полицейское расследование, которое десятилетнее соперничество между ДСТ и армией делало еще мутнее и запутаннее, а с другой — подлинная трагедия двух любящих людей.

Арлетт прилагала большие усилия к тому, чтобы строить отношения с Рут, руководствуясь своим здравым смыслом и опытом. Расположение, доверие, надежность — множество психологических клише проносилось в ее голове. К счастью, ребенок не был трудным. Они довольно хорошо ладили друг с другом в те три дня, которые «папашка» (как иронично называли его мальчики) был в отъезде.

— Вы очень милая.

— Можешь говорить мне «ты».

Арлетт и Рут познавали друг друга. Обеих мучила одна и та же проблема: легкое смущение. Женщина не привыкла иметь дело с девочками такого возраста. Девочка мало общалась с женщинами, слыша только свою резкую переменчивую мать да преувеличенно бодрые и самоуверенные голоса школьных учительниц.

Будучи обе резкими и несдержанными, они намеренно вели себя спокойно, застенчиво-сухо и пока едва ли были способны на спонтанное проявление любви друг к другу. Обе должны были играть в детективов, тратя часы на то, чтобы открыть для себя очевидное.

Арлетт пыталась понять, чего она могла бы добиться, не эксплуатируя доверие ребенка. Ей это хорошо удавалось, думала она с некоторой долей тщеславия. Рут — на самом низком, чисто физическом уровне общения — привыкла к молчаливому, угрюмому существованию и трещала теперь как сорока, что, безусловно, следовало поощрять, говорила себе Арлетт. Особенно когда речь заходила о ее матери, потому что тогда быстрее прошли бы боль и шок девочки. Ничего не могло быть хуже, чем наложить табу на все разговоры об Эстер. Не говоря уж о том, что саму Арлетт страшно интересовало все, имеющее отношение к Эстер. Да и Рут была еще не настолько взрослой, чтобы утратить свою непосредственность. Она болтала без умолку целый день, хотя бессвязно и непоследовательно, и, видимо, испытывала к Арлетт доверие, поскольку не похоже было, чтобы она избегала касаться каких-то тем. Ведь это же хорошо, снова убеждала себя Арлетт. Это до молчаливых и замкнутых трудно достучаться.

Ей тоже повезло, продолжала она. Она всегда считала, что не умеет обращаться с детьми — ей было мучительно скучно слушать детский лепет, — а тут она с изумлением обнаружила, что получает удовольствие от общения с этим сурком.

«Наверное, я очень легкий человек. Материнский тип женщины. Широкая материнская грудь — ах да…» Это напомнило ей кое о чем, и она направилась на кухню и вписала «лифчик» в свой список необходимых покупок. «Даже если я и старая кошелка, я по крайней мере остаюсь симпатичной. Уютной… немного полноватой. Женщина во вкусе Боннаре. Как говорит с угрозой муж, «будешь продолжать поглощать пирожные — станешь одной из этих розовых расплывшихся ренуаровских женщин. Вставай на четвереньки и драй полы — прекрасное упражнение для живота, и сделает тебя неотразимой в постели». Лучше бы думал о своей работе, негодник этакий».

Она не могла поставить себе этого в заслугу, но она была от природы жизнерадостным человеком. Она распевала, она находила во всем удовольствие и радовалась по всяким пустякам, например радостно изумлялась при виде обутых в башмаки женщин с толстыми икрами — такая типичная картина голландского пейзажа в зимние месяцы.

Она любила поесть и, когда закупала продукты на неделю, всегда брала с собой Рут, чтобы та несла дополнительную корзинку.

— Пока «папашка» в отъезде, мы с тобой будем наслаждаться едой. Никакой цветной капусты!

Арлетт увидела бутылку сидра и с удовольствием купила ее. Это повышало ей настроение.

— Как жалко, что в Голландии нет цыплят.

— А ты любишь блины?

Ну конечно. Все дети любили блины. Эстер была молчаливой и угрюмой. Поджатые губы. Скрытная. Она целый день курила и пила слишком много виски. Она была равнодушна к еде. Предпочитала открывать банки с солониной и покупать картофельные чипсы или еще того хуже — пластиковые пакетики с готовым к употреблению измельченным и обезвоженным содержимым. Она любила рис… Арлетт, правда, тоже любила рис, но ничего не имела против — даже обожала — нарезанных тонкими полосками лука-порея и капусты под ореховым соусом.

— Причина того, что американцы потерпели поражение во Вьетнаме, в том, что они не любят рис.

— Мама любила Индокитай.

— Все наши знакомые любили Индокитай.

Да, ей помогало то, что она француженка. Девочка родилась там и считала себя француженкой. Больше она ничего не знала о собственном происхождении, но делила свое «наследство» с Арлетт, которая, как и Эстер, была «изгнанницей».

— Эстер считала, что с рисом слишком много возни. — Так… Девочка совсем перестала говорить «мама». Она попыталась сказать несколько раз «моя мама», но посчитала это слишком неловким.

Арлетт мешала овощи в большой сковороде. Рядом с ней Рут мешала нарезанное кубиками свиное филе в маленькой сковородке.

— И она говорила, что и в ресторанах рис невкусный, потому что они готовят его заранее.

— Совершенно верно. Эстер говорила правильно. Следи, чтобы это не пригорело. — Арлетт очистила два зубчика чеснока и размельчила их ножом. Потом поджарила бананы, слегка посыпав их карри, и добавила в соус немного сои. — Овощи не должны быть мягкими. Они должны быть только чуть-чуть прозрачными, но не больше. Ага, рис готов. А что Эстер делала по вечерам?

— Она много читала. Газеты, и журналы, и книги — всё подряд.

— А если твой папа был дома?

— Они играли в карты. Ты умеешь играть в карты?

— В дурака.

— Ну да. Иногда она уходила — не знаю — в кино, наверное.

— Эстер любила ходить в кино?

— Даже очень. Часто я приходила домой и находила записку, что она ушла в кино. Потом она приходила и говорила, какая это была глупая картина, но потом опять шла!

Зазвонил телефон.

— Ага, это должно быть, отец, из Тулона, счастливчик. Алло… Что значит — голос странный? У меня рот набит рисом… Льет дождь? Счастлива слышать это… А, так ты в Марселе — это еще хуже… Что? Звонил генералу? Ты, должно быть, пьян… Скажи Жан-Мишелю, чтобы он замолк. Что, генерал тоже пьян?.. Ты полегче, а то тебе станет плохо… Да, даже если твой плащ совсем промок, совсем не обязательно напиваться. Рут здесь, я дам ей трубку через сек… Что?.. Да, я вижу. Одно имя мало что говорит… Ты не очень связно излагаешь, ты знаешь это. Этот шум, как будто там попугай, это Клаудин?.. Нет, серьезно, раздражает. Вот, передаю трубку Рут.

Смущенное «Алло».

— Прямо как по волшебству, правда — подумай, я в Марселе. Не давай Арлетт переедать, но скажи ей, что я ее люблю. Что тебе привезти?

— Я не знаю, но не забудь про гуся.

— Положись на меня. Я вернусь через пару дней. Погода гнусная. Пожалей бедного полицейского.

— Почему ты не носишь накидку, как французские полицейские?

— И правда, это идея. Надо будет подумать. Доброй ночи, девочка моя.

— Доброй ночи, дорогая, — сказала Арлетт, подтыкая вокруг нее одеяло.

— Доброй ночи, мама.

Арлетт не знала, радоваться ей или плакать, и спустилась вниз, чтобы налить себе немного черри-бренди, что подойдет и в том и в другом случае.