Бал Додо

Глава 16

В течение трех лет Вивьян и Бени были разлучены. Он был в своем колледже в Южной Африке, она в Питивьере. Даже во время каникул, когда дети возвращались на Маврикий, мать Вивьяна следила со всей воинственной злостью и бдительной ненавистью, на которую только была способна, за тем, чтобы ее сын не смог бы даже слова сказать этой ужасной Бени. Кузены едва видели друг друга издали.

На второй год тетя Тереза де Карноэ, опасаясь, что на Маврикии не сможет держать их вдали друг от друга, придумала отправить Вивьяна во Францию к друзьям, которые жили в Дордони, и это как раз в то время, когда Бени приехала в Ривьер-Нуар. Она понимала — и она не ошиблась, — что расстояния в четверть мира недостаточно, чтобы помешать встретиться этим двоим.

Но «эти двое» становились все более независимыми, и на третий год Вивьян категорически отказался покидать остров. Как бы ни была хороша Дордонь, она никогда не заменит ему залив Тамарен или дорогу Туа-Мамэль, где растет розовый перец. Тереза вынуждена была уступить.

В своей ссылке в пансионе Бени тысячу раз представляла в воображении картину того дня, той минуты, когда она и Вивьян станут свободными и снова соединятся. Для нее расстояние делало его еще дороже. Но шли недели, месяцы, и она с грустью понимала, что он по-прежнему в ее памяти, но уже бледнеет и выцветает, как фотографии на свету. Иногда она с трудом восстанавливала в памяти его черты. Фигура Вивьяна оставалась, но голос его терялся. Правда, оставались его жесты, манера улыбаться или пальцами поднимать волосы, но весь образ становился все более и более туманным.

Чувство тоже тускнело. Горечь разлуки с ним стала менее острой, более терпимой. Она думала, что умрет, не видя его, но она не умерла. Она думала, что будет безутешна, но она успокоилась. Телепатия, которая раньше позволяла им иметь поразительную связь даже на расстоянии, казалось, слабела. Связь между ними была разрушена, зов на помощь — напрасным, надежды на утешение — никакой.

Получив аттестат зрелости, она поступила в Сорбонну и наконец добилась того, чтобы самостоятельно жить в Париже, в однокомнатной квартире на улице Бон, которую Морин купила ей. Бени обнаружила, что ее любовь к Вивьяну, которую она упорно считала исключительной, допускала в то же время и другие увлечения. У нее было несколько любовников. Сначала ее мучила совесть, она обвиняла себя в измене Вивьяну, а потом и угрызения совести тоже исчезли. Бени была неспособна отказаться от удовольствия нравиться, от любви ради любви. Раз уж она не по своей воле разлучена с Вивьяном, ничего не поделаешь, так зачем же томиться и отказываться от маленьких радостей, которые ей предлагала жизнь. Но это были маленькие радости. Любила она Вивьяна, а все остальное было не важно, так, маленькие ростки любви, которыми она разнообразила свою ссылку. И потом, если промолчать, то получится, будто ничего и не было.

Что касается умения молчать и молчаливо лгать, в этом Бени была очень сильна. В любви эта вежливость казалась ей необходимой, и она готова была клясться Вивьяну, глядя своими голубыми глазами в его голубые глаза, что ни один парень не прикасался к ней. Поклясться жизнями их обоих, а лучше, из суеверия, жизнью тети Терезы, с наслаждением представляя, как та кубарем вылетает в одно из окон Ривьер-Нуара и валяется мертвая, зажав в руке простыню, которую она вытряхивала.

Да и он там, на краю своей Африки, разумеется, не жил как монах, этот Вивьян, на которого — она сама видела — таращатся женщины, от зеленых до зрелых, а то и на улице оборачиваются или впадают в оцепенение, будто мимо ангел прошел. Как устоять перед этими постоянными искушениями? Может быть, он рассуждал так же, как и она. И тоже ни в чем никогда не признается. Они были так похожи с Вивьяном, как близнецы, два нарцисса, чувствительные к похвалам, склонные к авантюрам, к новым начинаниям, так умеющие все скрывать, чтобы не ранить другого.

Как бы ни складывалась жизнь каждого из них в разлуке, но однажды они соединятся в простодушии их любви. Торжествующие, позабыв обо всем остальном мире, в своей непреодолимой родственной страсти, такие похожие на тех детей, которыми они были в хижине на горе, на детей, которыми они будут до скончания века.

Но ничто и никогда не происходит так, как мы себе это представляем. И когда декабрьским утром они встретились на пляже у «Гермионы», Бени едва узнала Вивьяна в этом странном, немного отстраненном и несколько робком в ее присутствии юноше. Он гораздо красивее, чем в ее памяти, но это совсем другой Вивьян, настороженный и в то же время рассеянный, он был закрыт плотнее, чем раковина живой гигантской тридакны, и понадобился не один день, чтобы исчезла эта неловкость, причину которой Бени не понимала.

Однажды вечером, когда Бени все-таки приперла его к стенке, Вивьян осел и обхватил голову руками.

— Если я расскажу тебе, что со мной происходит, — вздохнул он, — ты не захочешь больше видеть меня.

Они сидели на ступенях маленькой беседки, откуда особенно хорошо были видны красивые закаты, массивные деревья укрывали их от нескромных взглядов из дома. Вивьян уткнулся вдруг лицом в колени Бени и обвил ее руками. Его плечи затряслись. Вивьян плакал, и для Бени это было так неожиданно и невероятно, что она растерялась и горько пожалела, что с таким напором выпытывала у него правду; она готова была услышать даже самое ужасное, это все же лучше, чем ничего, но не предполагала, что он так расстроится. «Я не хочу тебя терять! Я не хочу тебя терять!» — твердил он, с силой сжимая ее.

Не зная, как утешить, Бени обняла его за вздрагивающие плечи и стала укачивать, как больного ребенка, шепча ему на ухо считалочку, которую Морин пела ей в детстве, когда ей было плохо:

Постепенно плечи Вивьяна перестали вздрагивать. Тогда Бени стала медленно ерошить его волосы ладонями, поднимая их от шеи до затылка, полуласка, полумассаж.

— Ты никогда не потеряешь меня, дурачок. Никогда, что бы ты ни сделал. Ты прекрасно знаешь, что мы не можем расстаться.

Солнце упало в море, стало быстро темнеть.

— Ты не болен? — выдохнула Бени. — Ты не умираешь?

Вивьян покачал головой в знак отрицания.

— Вот как? Может, ты случайно убил кого-нибудь? И не знаешь, что делать с трупом?

— Нет. — Голова опять качнулась, потом поднялась.

— Если так, — продолжила Бени, — ты мне только скажи. Я твой друг, может, ты и забыл об этом, но я — нет. А что такое настоящий друг или подруга? Он должен помочь спрятать труп и не задавать никаких вопросов. Так ведь?

Перед Бени было невозможно устоять. Вивьян поднял на нее глаза, это были глаза прежнего Вивьяна из хижины.

— Не задавая вопросов? — переспросил он. — Меня бы это удивило. Ты неспособна на это. Но успокойся. У меня нет трупа, который бы надо было прятать. Если я и убил кого, так это нас я убил.

— Нас? Это меня удивляет, — возразила Бени. — Мы бессмертны!

Продолжение наступило слишком быстро. То, что случилось с Вивьяном, заключалось в трех словах:

— Понимаешь, я влюбился.

Бени была готова к чему угодно, но только не к этому; она побледнела, зазвенело в ушах, в горле пересохло. Бени вдруг почувствовала себя разорванной надвое, натрое, на сто частей, на целую армию Бени, бегущих во все стороны, обезумевших, несогласных, мешающих друг другу. Мне плевать. А мне не плевать. Как я ненавижу тебя, любовь моя! Как я люблю тебя, мерзавец! И эта смехотворная, навязчивая картинка из комикса: Бени, опрокинутая на спину, в точности как Милу, собачонка Тентена, оглушенная преступником, которая, парализованная, валялась кверху лапами, а над головой и ушами мигали маленькие звездочки, кружочки, свечки, бжик, бум! Бжик, бум, бум! Бени-Милу в нокауте!

И все Бени вдруг стремительно собираются и соединяются одна с другой, превращаясь в одну, пронзенную сильнее, чем святой Себастьян, в дрожащую, но еще живую Бени, которую несут в галопе три сумасшедшие лошади: серая лошадь — это горе, белая — отчаяние, а самая красивая и могучая, та, из чьих ноздрей вырывается огонь, дьявольская и непобедимая черная лошадь — это гордыня. Боже мой! Боже мой, счастье, что сейчас ночь и он не видит, что стало с моим лицом, и что я ничего не могу с ним поделать, глупая, ревнивая идиотка, он влюбился, но в кого, ради всего святого? Кто такая эта стерва? Его руки на ней, его губы на ней, его член между ее бедрами. И еще хуже: его мысли о ней, его взаимопонимание с ней, его слова к ней. Влюбился, он так сказал. Влюбился. Он влюбился. Влюбился, как в меня. Влюбился? Влюбился до слез! Но не в меня. Только не плакать. А потом что? Дышать, как йоги. Быстро отодвинуться. Отодвинуться и говорить. Сказать что-нибудь, не важно что. Что-нибудь обидное. Нет, что-нибудь чудесно умное, легкое и незабываемое одновременно. И уйти, очень быстро убежать (умереть), да, именно так умереть (убежать). Оставить их с их гребаным счастьем, где меня нет. Оставить их на этой высокой ноте и величаво уйти, как Береника, за которой по мраморным ступеням стелилась ее бархатная мантия, пока все не исчезло… ПРОЩАЙ. ПОСЛУЖИМ ВТРОЕМ ПРИМЕРОМ ДЛЯ ВСЕЛЕННОЙ… И медленно спуститься к морю, к забвению, в восхитительном одиночестве, оставляя там, позади, этих несчастных влюбленных, обреченных на смертельный тет-а-тет. Вот так, уйти королевской поступью, проследив, куда ступаешь, чтобы не превратить королевский уход в мультяшное кувыркание. И смеяться, да. Смеяться, смеяться. Вдох, как у йогов, и смех.

И она смеется.

— Это невозможно! Ты влюблен? И в кого же? Кто она?

— Не ОНА, — сознался Вивьян. — Это ОН.

И опускает глаза. Потом поднимает. С тревогой смотрит на нее. И не понимает, почему у нее вдруг такой счастливый вид, почему ей стало легко.

— Расскажи, — мягко просит она.

Он рассказывает о своем приезде в Питермарицбург, в колледж усиленной дисциплины, где за малейшую провинность мальчиков хлещут ротанговой тростью, где обязательно ношение пиджаков и галстуков. Он рассказывает о своем одиночестве, о том, как он задыхался после вольной жизни на Маврикии, и о своем горе, что его оторвали от нее, Бени. А у других ребят с Маврикия, находящихся в Питермарицбурге, своя шумная жизнь, они не могут понять и поддержать его.

— Никого, — вздыхал Вивьян, — даже поговорить не с кем было. Ни одного сносного парня, кроме одного, Кристофера Шелла. Молодой голландский надзиратель, который по-дружески отнесся ко мне.

Очень странная, волнующая дружба постепенно переросла в любовь. Взаимную любовь. Кристофер был на три года старше, и Вивьян был в восторге от него. Он полюбил элегантность и красоту Кристофера, его непринужденность, его чувство юмора и подвижный ум. Кристофер изменил его жизнь в Питермарицбурге, как солнечный луч меняет темную комнату. Изменил он и самого Вивьяна. Сокрушительное открытие: он любил мальчиков. Но это с ужасной оборотной стороной медали, жгучим чувством вины, которое проистекало от его мелкобуржуазного франкомаврикийского воспитания. Не то чтобы однополая любовь — мужская или женская — была неведома на Маврикии, но обычно это скрывают, чтобы не подвергаться насмешкам, особенно это касается мужчин. Достаточного одного слова — «пест»[16], чтобы опустить парня, которого сочтут слишком женственным.

— Вот так, — сказал Вивьян, — теперь ты знаешь все. Я точно знаю, что ты будешь единственной женщиной в моей жизни. У тебя нет ко мне отвращения?

Нет, отвращение — это не то слово. Потрясение — вот что испытала Бени. Она ждала чего угодно, только не этого, и то, что она чувствовала, слушая Вивьяна, было двойственным, она не могла этого отрицать. Когда он признался, что влюблен, она подумала, что речь идет о девушке, и тут она действительно пожалела, что он вместо этого кого-то не убил. А когда выяснилось, что речь идет о мальчике, удивление Бени сменилось успокоением. Парень, это другое дело. Парень не превратит ее в соперницу, как сделала бы девушка. Любовь Вивьяна к этому Кристоферу была для нее очередной странностью его личности, и она принимала ее, как и прочие странности. А то, что Вивьян любит парней, ну и пусть, она единственная будет знать и примет это как еще одно подтверждение согласия между ними. Парней она тоже любила. Решение умолчать о своих приключениях, чтобы не причинять боль Вивьяну, потеряло смысл. Он мог понять все, что происходит с ней, как и она понимала все, что происходит с ним. Тем более что она, как он только что сказал, была в его жизни единственной женщиной, это было очень приятно слышать, тем более что это было правдой. Не без коварства она порадовалась еще и тому, каким ударом это будет для родителей Вивьяна, если они узнают, особенно для тети Терезы, ведь это она приложила столько сил, чтобы уберечь своего сына от женщин.

Тереза де Карноэ была слишком глупа и уперта и не видела того, что бросалось в глаза; мало того, она сама пригласила Кристофера Шелла провести каникулы на Маврикии, признаваясь, что очарована красотой и хорошими манерами этого высокого парня; кроме того, его семья владела банком в Амстердаме и алмазной шахтой рядом с Йоханнесбургом.

Кристофер и вправду был само очарование. Таким же красивым в темноволосом варианте, как Вивьян в светловолосом, он был лучистым, щедро одаренным созданием. В Тамаренской бухте он катался на доске по высоким зимним волнам, с удивительной легкостью перелетая с одного гребня на другой. На фортепиано Кристофер играл, как никто другой. Кристофер мог наизусть читать целые поэмы Рембо и Байрона. Кристофер был веселым, а его смех — неудержимым и заразительным. Кристофер танцевал сегу, как метис. Ему подчинялись лошади. Собаки сворачивались у его ног. Он обращался с женщинами с галантностью, какой они сроду не видели от своих мужей. В течение сорока восьми часов он опутал мать Вивьяна сетью знаков внимания и уморительных шуток Тереза де Карноэ дышала только этим Кристофером, щедро накрывала на стол и ворковала от счастья. Она не вспоминала о своей болезненной страсти к гигиене и думать забыла, что надо вытряхивать все, что под руку попадается. Что до младших сестер Вивьяна, юных девиц в полном расцвете глупости, обычным занятием которых было валяться в гамаке, пожирая сладости, или менять прически и вилять бедрами, то и они, разинув рот, восхищались Кристофером и наперегонки кокетничали с ним, пытаясь соблазнить. О таком женихе можно было только мечтать!

Даже мадам де Карноэ-мать придерживалась того же мнения.

— Это потрясающий парень, — внушала она Бени. — Мне кажется, он интересуется тобой. Он был бы замечательным мужем!

Самого дядю Лоика умиляло присутствие Кристофера, которому предстояла банковская и торговая карьера, когда он сменит своего отца на посту главы влиятельной торговой династии, деятельность которой распространялась по всему миру.

Итак, все расхваливали Кристофера и надеялись, что он непременно окажет на Вивьяна благотворное влияние.

Бени прекрасно понимала, почему кузен не мог устоять перед этим потоком обаяния, которым был Кристофер Шелл. И кто мог бы, видя его, заподозрить, что он был пестом? Если бы Бени встретила его при других обстоятельствах, не зная о его склонностях, разве она сама не была бы очарована этим вихрем жизни, красоты и веселья?

Интересно, что именно было известно Кристоферу о том, что было между ней и Вивьяном? Ничто в его поведении не обнаруживало даже тени ревности, даже намека на недоверие. Была ли это уверенность в своей власти над Вивьяном? Кристофер проявлял к Бени искреннюю братскую нежность. Иногда он сам заходил за ней в «Гермиону» и брал ее на прогулку или на рыбалку. Вивьян, Бени и Кристофер стали неразлучны.

Это трио послужило поводом для пересудов, но никто и не догадывался о том, что их объединяло.

Кристофер впервые был на Маврикии, но ему понадобилось меньше недели, чтобы приобрести об острове такие познания, какими обладали немногие урожденные маврикийцы. Симпатичные домики, скрытые пляжи, таинственные тропинки, извивающиеся среди гор, — от него ничего не ускользало, как когда-то от Морин. Суровые охранники частных владений поднимали шлагбаумы по его просьбе. Кристофер водил Бени и Вивьяна в места, о существовании которых они даже не подозревали: в китайские игорные дома, спрятанные в задних комнатах бакалейных лавок на побережье Роуз-Хилл, или на индийские концерты, проходящие в Пудр-д'Ор посреди полей тростника. Кристоферу все было интересно. В Порт-Луи он обнаружил дом с привидениями, а в Суйаке колдунов вуду. Водитель такси из Порт-Луи возил всех троих в индусскую хижину в Тру-Фанфарон, где они курили опиум. Это Кристофер нашел у индуса из Генриетты эту необыкновенную ганжу, даже маленькая щепотка которой, смешанная с табаком, вызывала бесконечный безумный смех. Иногда он исчезал с Вивьяном, и Бени находила их утром на пляже, бледных, измотанных, с блуждающими улыбками. Да, эти экспедиции были в тысячу раз интереснее, чем приемы, балы и даже вечеринки в ночных клубах Гран-Бэ или Вакоаса, посещаемые золотой молодежью острова.

Начало учебы разлучило их. Вивьян поступил в Архитектурную академию Кейптауна. Бени готовилась к защите степени магистра филологии в Сорбонне. Кристофер отправился в Нью-Йорк. Первое время он писал Вивьяну и Бени, потом письма приходили все реже, а затем он потерялся из виду. Поначалу Вивьян был мрачен из-за этого, но вскоре утешился новыми приключениями. Бени, своей единственной близкой подруге, он писал длинные письма. С ней он делился своими планами: он хотел жить на Маврикии и строить там дома по современным технологиям и из современных материалов, способные выдержать ураганы и по красоте не уступающие старинным постройкам; он не хотел мириться с безобразными бетонными зданиями, этими уродливыми домами под плитами, или с отвратительным керпипским рынком, который портил любимый остров.

В Париже Бени вела жизнь, которую ее бабушка Карноэ без колебаний назвала бы «беспорядочной». Правда, ее короткие любовные истории были сплошным разочарованием. Ни с одним из своих случайных любовников ей не удавалось обрести горячность, неистовство, которые она познала с Вивьяном. А с ним отношения уже не были прежними. Они любили друг друга, но лихорадка прошла. Желание между ними умерло. Они могли бы тысячу раз спать вместе, и ничего бы не произошло. Куда исчезло это пылкое буйство в хижине, этот порыв, который соединил их в объятиях? Они никогда не говорили об этом, но Бени знала, что Вивьян испытывает то же, что и она, и это ее будоражило. Была любовь, был огонь, а потом — ничего. Так это она и есть, та самая любовь, страдания и удовольствия которой воспевались в книгах, операх, в стихах? Вивьян не вызывал в ней больше ни страданий, ни волнений — во всяком случае, она так думала, — и это не давало ей покоя.

Тогда она говорила себе, что ошибается. Не одно столетие о любви идет столько разговоров; не бывает дыма без огня. Наверное, это у нее, Бени, пагубный дар замораживать страсть, уничтожать абсолютное. Она нуждалась в утешении. Но ни книги, ни люди, которых она знала, не могли ей этого дать. Например, ее родители, ведь они любили друг друга, там, в Лондоне, когда были молодыми. Бени как-то залезла в мамин шкаф, она часто делала это, когда была ребенком, и нашла там письма Ива, которые он писал когда-то, и восторженные стихи, посвященные матери. Она даже помнила своих родителей молодыми и влюбленными, когда они пожирали друг друга глазами, ходили, целовались, гонялись друг за другом, наэлектризованные, как кошки по весне. И что от этого осталось через несколько лет? Они разбежались, а Морин, кажется, и не страдала от этого.

А чем заканчивается любовь у тех, кто не расстается? У тех, кого благодатная смерть не настигнет в любовном огне? Ведь не случайно в легендах пары погибают, едва соединившись. И существуют ли в мире счастливые Тристан и Изольда, которые все еще восхищаются друг другом через двадцать лет после первого поцелуя? Бени хотелось бы в это верить, и она отчаянно искала их, как Авраам искал десять праведников, чтобы спасти от разрушения проклятый город. Но она, как и Авраам, не находила их. Ни в книгах, ни в реальном человечестве утешения не было. Не было там изобилия живых и вечно влюбленных.

Женатые или нет, но ни одна пара не вызывала в ней желания повторить их судьбу. Даже если ненависть или презрение не восстанавливали их друг против друга. Иногда она замечала одичавший огонек в глазах Лоика, когда он натыкался взглядом на свою супругу. Их съедала тоска. Им незачем было смотреть друг на друга, да и разговаривать им было не о чем, каждый стал для другого привычной мебелью, отсутствие которой могло бы вызвать неудобство, а присутствие просто не замечалось. В самолетах, ресторанах, на террасах воскресных кафе она наблюдала за семейными парами зрелого возраста, они обращались друг к другу односложно, по необходимости повседневной жизни, как будто каждый был сослан на планету с непроницаемой атмосферой, не имеющую связи с внешним миром, и был куда более одиноким, чем отшельник в скиту. У них были одинаковые лица, похожие на морду раздраженной собаки, совместная жизнь вынудила мимикрировать, сделала сходными во всем: те же тики, те же гримасы и неопределенный пол — женщины с усами и мужчины с редкой растительностью.

Во Франции в аэропорту Бени часто сталкивалась с пенсионерами, которые коллективно направляются в дальний французский департамент на каникулы «третьего возраста» по сниженным тарифам; в аэропорту организаторы туров загоняли их в самолеты, как баранов. Это были по большей части провинциалы, крестьяне или рабочие, для которых это было единственное, последнее путешествие в жизни, выигранное в радиопередаче или в упаковке стирального порошка или же турагентство в рекламных целях убедило, что они не могут умереть, так и не увидев кокосовые пальмы над лазурными лагунами, и что южное небо там мягче, чем в Лиможе, песок нежнее, чем в Порнише, а люди не такие жестокие, как в Вайр-сюр-Эссоне. И они отправлялись на чужбину, карауля свои чемоданы, дрожа от страха, что их могут обокрасть, и, сцепленные по двое, стояли в зале ожидания, с приколотыми на груди бирками с именами. Вырванные из привычной жизни, они выглядели тревожными и потерянными. Ошарашенные шумом, этим бесконечным движением прибытия и отбытия, который оглушал их, придавая вид совы, разбуженной средь бела дня. Боясь опоздать на самолет, не услышать вызов, они по десять раз сверяли время на наручных часах и на билете, проверяли, не вывалился ли бумажник, без конца ощупывая свой пиджак, и от страха потеряться не отходили друг от друга.

Мужчины, старея, усыхали и сморщивались, их маленькие тощие задницы болтались в слишком широких брюках, поднятых над талией слишком высоко, торчали тонкие птичьи шеи. Женщины, наоборот, старели, раздаваясь в груди и крупе, становясь пухлыми и рыхлыми, их тяжелые груди туго стягивал бюстгальтер, перетягивая спину и образовывая на ней двойную складку. Они выглядели мамашами своих хрупких супругов. Жирными повелевающими мамашами, которые обращались с ними, как с неразумными мальчиками: «Надень куртку, холодно! Ослабь брючный ремень, так будет лучше! Сними ботинки, а то ноги отекут!» Это в их руках паспорта и билеты, это они считают чемоданы, выбирают еду в ресторане, с достоинством выдают пилюли и порошки; маленькие мужчины послушно глотают их, спасибо, мама, от сердца, от печени, от простаты, от давления или бессонницы. Они глотают все не споря, доверчивые, безропотные. Жены вполне могли бы скормить им яд, они только спасибо сказали бы.

И Бени с ужасом разглядывала этот закат семейной жизни, которую считали удачной, потому что и мужчины, и их жены так и остались привязанными друг к другу все эти годы, объединенные страхом одиночества, мелочными интересами и пожизненными уступками. Да лучше тысячу раз одиночество, чем это гибельное товарищество и это медленное разрушение. А еще лучше быть вдовой. Иногда она встречала престарелых путешественниц, которых потеря супруга, казалось, не загнала в тупик. Напротив. У них был непринужденный и даже игривый вид, который придают пережитые несчастья и уверенность, что отныне они будут жить по своему усмотрению.

Когда-то давно история с вдовством волновала Бени. Тогда ей было двенадцать лет, а ее бабушка де Карноэ была без ума от оперетт, особенно венецианских; она повела Бени в театр Роуз-Хилла, где гастролировавшая французская труппа давала «Веселую вдову» Франца Легара. Самая любимая оперетта Франсуазы де Карноэ, она частенько напевала одну из арий, когда была в хорошем настроении и под варангом возилась со своими растениями. В гостиной было слышно, как она мурлыкала: «Изящный тур к нам подползает тихо…» — а в это время ее секатор щелкал в аламандах. Бени была в совершенном восторге от декораций, от вальсов и от этой восхитительной вдовы, с ее накладной задницей, ее шлейфом, с ее осиной талией и бриллиантами, с ее перьями и кружевами, с ее обмороками и пением под розовыми глициниями и с этими усатыми мужчинами, которые вились вокруг нее, желая соблазнить. Там зародилось ее решение: она хотела быть вдовой. И в машине, по дороге в «Гермиону», она поделилась этим с бабушкой.

— Гляди-ка, — рассеянно произнесла мадам де Карноэ, — какая странная мысль! Почему же ты хочешь быть вдовой, моя дорогая?

— Чтобы быть веселой, — ответила Бени.