Бал Додо

Глава 6

В 1968 году, в год провозглашения независимости острова, Ив де Карноэ известил о своем возвращении на Маврикий с женой и ребенком.

Мадам де Карноэ ликовала при одной мысли, что снова увидит своего младшего сына. Ей не терпелось наконец познакомиться с Бени, которой теперь уже исполнилось пять лет. Однако радость старой дамы была омрачена перспективой стычек с английской невесткой, она даже понятия не имела, как та выглядит: Ив терпеть не мог фотографировать. Он ограничился тем, что объявил в письме, что Морин умная, красивая и он счастлив с ней. Чтобы успокоить мать, он добавил, что она дочь баронета Оуквуда и у нее прекрасное образование. Позже он описал дочь как очень красивого ребенка с безупречным здоровьем. Таков был Ив.

Об этом не принято говорить, но если женщина выходит замуж за любимого сына, она всегда враг для его матери. Кто говорит обратное — лжет. Ничего удивительного: женщина не может с легким сердцем оставить другой самке мужчину, которого выносила в себе. Поэтому девушки и предпочитают выходить замуж за сирот.

Больше всего мадам де Карноэ раздражало, что ее приперли к стенке, она даже не видела, как пришел «враг», и не имела возможности выбрать из всех зол наименьшее. То, что та была англичанкой, только усиливало глубокую неприязнь. Франсуаза де Карноэ придавала этому историческое значение. Альбион продолжал захватывать Францию. Испокон века он отравлял ей существование, топил ее корабли, сжег Жанну д'Арк, высадился на мысе Малере, чтобы украсть у Франции остров, и вот теперь он наложил свою алчную лапу на Ива де Карноэ. И отныне будет уже нельзя гордо заявлять, что никогда британская кровь не смешивалась с кровью ее семьи.

Ожидая их возвращения, мадам де Карноэ все время думала о Морин. Часами ее мысли были заняты этой молодой неизвестной женщиной, и она, которой перевалило за семьдесят, вела себя, как молоденькая дама, которая собирается воевать с соперницей: сначала очаровать, а потом уничтожить. К ней вернулись былая женственность и забытое кокетство. К приезду Морин она сшила себе платье у китайского портного, тщательно выбрав матовую ткань бледно-зеленого цвета, которая оттеняла ее голубые глаза. Она побывала у французского парикмахера в гостинице «Меридьен», подсинила седину и сделала прическу. Наконец, она достала украшения, которые не носила уже долгие годы.

Целую неделю она продумывала до мельчайших деталей торжественный ужин в большой столовой «Гермионы»: с вышитой скатертью, дорожкой живых цветов делониксов на столе, подсвечниками и фамильным серебром, с тонким стеклом и фарфоровым сервизом от Ост-Индской компании, с тремя служанками в белых наколках и белых крахмальных фартуках, с винами из Франции и праздничным меню, включающим запеканку из сердцевины пальмы, пресноводного лангустина, рыбу под зеленым соусом и шарлотку на десерт.

Она даже тщательно спланировала церемонию прибытия путешественников, которых Лоик и Тереза встретят в аэропорту с шофером, и выбрала точное место, где будет стоять она, Франсуаза де Карноэ, чтобы встретить их, чтобы встретить эту Морин. Она будет стоять под варангом на высоте восемнадцати каменных ступеней, ведь ее возраст позволял ей не спускаться для приветствия гостей. Отсюда она будет царить над ситуацией, вынуждая чужестранку подняться к ней. Да, так оно и будет. Благородная, с прямой спиной — «у тебя королевские манеры», говорил ее муж, — закутанная в шаль из натурального шелка, небрежно поигрывая веером из сандалового дерева, она будет стоять и смотреть, как эта англичанка, раздавленная таким величием, в сильном смущении, задыхаясь, будет подниматься по высоким ступенькам.

Образ оробевшей молодой женщины, спотыкающейся на каменной лестнице, согревал Франсуазе душу. От этого она приободрилась и временами даже укоряла себя, считая, что не права, придавая этому такое значение. Надо успокоиться и попробовать представить, что она за человек Англичанка, чего уж тут гадать. Легко представить, наблюдая на самом Маврикии некоторых особей, полученных путем скрещивания. Не все белые семьи острова — да простит им Бог! — сумели сохранить ту же дистанцию с оккупантами, как женщины Отривов и Карноэ. За сто пятьдесят восемь лет английского господства случаи смешения были неизбежны, тайные или официальные. Южный климат будоражит, и некоторые франкомаврикийки 1810-х годов разожгли настоящий огонь в представителях войск адмирала Берти и «красных мундиров» сэра Джона Аберкромби. Были браки, были бастарды, и Франсуазе де Карноэ известны некоторые потомки этих связей. Шанталь Кроудер, например, или Глэди Джиксон, или Жаклин Потро. Англичанка — это та же француженка, только послабее, посветлее, почопорней и более лицемерная. С длинными ногами и большими зубами. Суховатая и слишком бледная, чтобы выдержать солнце без румянца, «индюшачьих пуков» и красноты лица. Даже разбавленные свежей французской кровью, они сохраняли некоторые характеристики, по которым их можно было узнать с первого взгляда: особая скрытность, чудовищная выносливость, привычка до бесконечности обсуждать дождь или хорошую погоду, раздражающая озабоченность кондитерским делом и украшением рождественских елок, особая манера говорить «смарт» вместо «приятный» и «сорри» вместо «извините». Не считая спеси.

Таким образом, Франсуаза де Карноэ заранее написала портрет Морин Оуквуд: нечто среднее между принцессой Анной и Жаклин Потро. Несколько мясистая и в то же время слегка жилистая. В ботинках на плоской подошве и платьях из либерти с круглым воротом. С серыми глазами и бесцветными ресницами. Со шляпами. И разумеется, с высокомерием — дочь баронета! — несмотря на свои двадцать шесть лет.

И что же возникло позади Ива, когда машина остановилась возле дома? По правде сказать, это не походило ни на англичанку, ни на француженку, ни на дочь баронета. Неправдоподобное существо с волосами цвета красного дерева, собранными на макушке, как у дикаря, на манер кокосовой пальмы, с прядями, спадающими на узкое и бледное лицо, почти закрытое огромными темными очками, украшенными стразами. Экстравагантной была не только она, но и ее одежда, если так можно назвать красные колготы, которые обтягивали задницу и открывали пупок, прозрачную блузку, завязанную под оголенной грудью, поскольку она не носила бюстгальтера, а дальше болезненно тонкая талия и длинные, тощие ноги насекомого, удлиненные блестящими босоножками на очень высоких каблуках.

На дом она даже не взглянула. Морин была занята маленькой светловолосой девочкой, которую держала за руку, а та пыталась вырваться и сердито вопила.

— I want… I want come to the sea! You promised me!.. I want!.. Immediately!.. You said…[9]

Нагнувшись, она пыталась удержать ребенка.

— Not now, Benie, later… Please![10]

Но девочка все же вырвалась от нее. Она помчалась к берегу и растворилась под филао в пожаре заходящего солнца.

В мгновение ока Морин скинула обувь и побежала по траве за дочерью, но та оказалась проворнее. Стоя под варангом, обезумевшая мадам де Карноэ услышала плеск упавшего в воду тела и, отбросив всякое величие, поспешила вниз по каменной лестнице.

Ив засмеялся и обнял мать.

— Не беспокойтесь, — заверил он. — Она прекрасно плавает. Она нервничала в самолете, и мать, чтобы отвлечь ее, пообещала, что, как только мы прилетим, она сразу искупается. Мы надеялись, что она забудет, но Бени никогда ничего не забывает.

— Но, — возразила мадам де Карноэ, — кораллы изранят ей ноги!

— Знали бы вы, сколько я исходил босиком по лагуне! — усмехнулся Ив.

Вместе они спустились на берег. Морин плавала вместе с дочерью. Огромное красное солнце висело над горизонтом, проложив по воде огненную дорожку, по которой они скользили. Был виден султан из волос и сзади Бени, она плыла брассом, и вода доходила ей до носа. Радостные крики раздавались по всей лагуне.

— Mammy, Mammy… it's warm! It's wonderful![11]

Морин возвращалась, держа на руках дочь, и мадам де Карноэ придирчиво отметила, что, входя в воду, она не сняла одежду. Морин улыбалась, ее нимало не смущало, что она в таком виде предстала перед свекровью, Лоиком, Терезой с детьми, а также перед Лоренсией, которая в сопровождении остальных слуг примчалась сюда с полотенцами: в мокрой блузе, прилипшей к телу, она стояла перед всеми и выглядела более чем голой.

Мадам де Карноэ отвела взгляд, взяла у Лоренсии полотенце и начала вытирать ребенка. Бени улыбалась. Она снова стала цивилизованной, как только исполнила свой каприз. Она протянула руку пожилой даме.

— Hello, Granny![12] — сказала она.

— У нас не говорят «Hello, Granny», — ответила Франсуаза де Карноэ. — У нас говорят: «Здравствуй, бабушка».

Granny или бабушка — именно в эту минуту началась маленькая война или скорее игра между старой дамой и ребенком. Уже несколько недель Бени отказывалась изъясняться на каком-либо языке, кроме английского, особенно в присутствии бабушки.

— Уверяю вас, она прекрасно понимает французский и даже говорит на нем, — говорил Ив, опасаясь, что его дочь могут счесть идиоткой.

Что до Морин, то от ее ломаного языка валились деревья филао.

— Она есть гораздо много говорить по-французски, чем я. В Ландане всегда Ив говорить по-французски со своей дочерью, а я на инглиш. С совсем маленькой ее обучили двоим.

— Какая жалость, — вздыхала Франсуаза де Карноэ.

Она осторожно приподнимала рукой подбородок Бени — так делают с розой, когда вдыхают ее аромат.

— Какая жалость! Посмотрите на нее, она вылитая Карноэ. Это портрет Ива, когда он был ребенком… Это даже удивительно, — добавляла она, оборачиваясь к Морин, — в ней нет ни капли от вас!

Было очевидно, что мадам де Карноэ очарована ребенком. То ли потому, что она была дочерью Ива, то ли из-за другой Бенедикты? А может, потому, что в живом темпераменте Бени, в ее повелительном тоне и нетерпимости, когда поступают ей наперекор, она узнавала себя; особенно в этой сдержанности гордецов, которые готовы скорее вызвать к себе неприязнь, чем расточать слащавые улыбки, отвергая этот дипломатический арсенал, который помогал устанавливать отношения с другими. Она предпочитала Ива всему остальному своему потомству, а теперь предпочла Бени всем своим остальным внукам, и это быстро стало причиной ревности и озлобленности Терезы.

Даже нежелание Бени говорить по-французски стало ее забавлять. Разве она вела себя не так же, делая вид, что не понимает английский, хотя прекрасно его знала, ведь еще задолго до ее рождения маврикийское образование официально стало двуязычным? Она даже пускалась на хитрости и, произнося английское слово, изображала такой акцент, что с первого раза и понять было нельзя. В 1932 году в «Пате-Палас» в Керпипе она смотрела озвученный сентиментальный фильм, перед началом которого показали мультфильм про Микки-Мауса; когда она об этом рассказывала, в ее устах он становился Микей-Музом. И все имена с британской огласовкой становились у нее чем-то вроде этого. Говоря об американском министре Киссинджере, она находила, что мсье Киссинжэ был очень неосторожен, пожелав сблизить свою страну со страной москвичей. Хотя и сами американцы для нее были просто краснокожими.

Итак, игра с Бени была обоюдным притворством. Когда она говорила по-английски, бабушка делала вид, что не понимает, а когда та обращалась к ней на французском, Бени прикидывалась глухой. И обе сдавались одновременно. Они использовали для этого изощренные хитрости.

— Послушай, — интриговала бабушка, — сегодня днем я иду в Катр-Борн за покупками. Ты знаешь, что я видела у Палома? Восхитительную куклу с целым приданым. Как у настоящего младенца. У нее натуральные волосы, их можно причесывать, и еще она умеет пить из бутылочки… Хочешь, я тебе куплю ее?

— Oh, yes! — кричал ребенок, пойманный на жадности.

Бени брала реванш позже. Зная, что бабушка в соседней комнате, она начинала стонать и вопить:

— Granny, Granny, come, please! I've broken my leg![13]

И обезумевшая бабушка неслась.

— Боже мой, дорогая, покажи ногу…

И они заливались смехом.

Для виду Бени распространяла этот каприз и на других членов семьи. Однако один из них был исключением — ее кузен Вивьян.

Когда они приехали в «Гермиону», Бени, которая была не слишком приветлива с другими детьми, сама подошла к Вивьяну, выбрав его среди всех детей Лоика. Удивленные, они стояли друг перед другом: как будто каждый стоял перед зеркалом и видел там собственное отражение, сначала с изумлением, а потом с радостью. Они обнялись, неловко, как младенцы, хотя им никто не подсказывал этого, под ободряющими взглядами всех присутствующих взрослых, и все ахнули от этого удивительного сходства. Те самые взрослые, которые через несколько лет так жестоко разлучат их. Именно с Вивьяном Бени наконец согласилась разговаривать по-французски. С удивительным терпением Вивьян переводил и исправлял ошибки, он был горд своей ролью и покорностью этой ужасной кузины, которая не отличалась послушанием.

С помощью няни Лоренсии и Вивьяна Бени уже через три месяца говорила на французском, креольском и даже на особом жаргоне маврикийских детей, на «мадам Сере», какой-то разновидности яванского языка, где в слова вставлялись странные слоги и фразы произносились очень быстро — что делало этот тайный язык непонятным для профанов, и передавался он из поколения в поколение.

В точности никто не знал, откуда пошла эта «мадам Сере», кроме тети Лолотт, которая утверждала, что эта дама жила давным-давно и изобрела язык, чтобы вести беседы с золотой рыбкой, которая жила в бассейне возле ее дома.