Бал Додо

Глава 26

Дети большие специалисты по обыскам, они очень изобретательны, трудно удовлетворить их любопытство. Они умны. Как только они поднимаются на маленькие задние лапки, они начинают везде шарить, они уверены, что от них прячут кучу интересных вещей, и они не успокоятся, пока не найдут их. Они хотят все видеть и все знать. Их привлекает все, что закрыто и спрятано. Когда все думают, что они спят, они роются в ящиках стола, обшаривают закоулки шкафа, вынюхивая тайны, но процесс поиска для них важнее находки. Удовлетворяя свое ненасытное любопытство, они становятся акробатами, ныряльщиками, миниатюристами. У них развивается нюх детектива, упорство спелеолога, терпение кружевницы. У них пальцы — детекторы, а глаза — лупы. Позже, сутулясь, они продолжают свои изыскания под светом зеленых ламп Национальной библиотеки, или в тишине лабораторий изучают половой акт микробов, или же ползают на пузе в узких проходах пирамиды, а может, с рассеянным видом разбирают архив, покрываясь книжной пылью. Их страсть — это подвалы и пещеры. Пауки не жалят их, считая своими добрыми знакомыми, и плетут паутину в другом углу. Их любимое поле деятельности — это прошлое. Рыцари заднего хода, они бегут от непонятного настоящего к архаичной уверенности. Их тревожит повседневная жизнь, и они впрыскивают себе наркотик прошлых столетий и воскрешают мертвецов. Они умеют общаться с ними.

Бени и Вивьян были такими детьми-исследователями. Бени усложнила себе жизнь, найдя в семь лет в шкафу за стопкой простыней коробку с жемчужиной и кукольный домик, который потом она обнаружила под рождественской елкой в своем праздничном башмаке. Так она узнала, что нет никакого Деда Мороза, и это ее успокоило, потому что старый бородач в домашнем халате, который все знает о ее хороших и плохих поступках, пугал ее. Но еще четыре года она притворялась, что верит в него, чтобы не огорчать бабушку и не обнаружить своей нескромности. И в течение четырех лет пожилая дама старалась, чтобы внучка верила в Деда Мороза, а та старалась заставить бабушку поверить, что она в это верит.

Потом у матери она нашла и прочла письма отца. А Вивьян в глубине отцовского ящика в неприметном конверте нашел фотографии молодой черноволосой, очень симпатичной женщины, сфотографированной в Шамареле, Тамарене, Суйаке и на улицах Порт-Луи. В другом конверте были совсем другие фотографии, сделанные «полароидом», на них была та же молодая женщина, но голая и в таких позах, которые не оставляли ни малейшего сомнения по поводу их отношений с Лоиком де Карноэ. Они были потрясены. Ни Вивьян, ни Бени не знали эту красивую и бесстыжую особу. Единственная информация — это имя и дата на оборотной стороне «приличных» фотографий: «Лора, июль 1965».

— Он сошел с ума, если хранит это! — воскликнул Вивьян. — Ты представляешь, что было бы, если б моя мать на это наткнулась?

— А ты представляешь, — ответила Бени, — какое у нее было бы лицо, если бы она узнала, что на это наткнулись мы?

Вивьян положил фотографии на дно ящика.

А теперь в их распоряжении был целый дом, можно было изучать даже святилище, кабинет деда, Жан-Луи де Карноэ; в этом убежище, одинокий в своем многочисленном семействе, он хранил семейные архивы и секреты.

В подростковом возрасте они делали туда несколько набегов и заглядывали в черную тетрадь предка. Дневник Эрве был не такой интересный, и у них не было времени, чтобы исследовать его как следует. Бабушка почти все время была дома, и Лоренсия могла бы их застукать. Кабинет, лишившись хозяина, защищался сам. Невидимая преграда мешала доступу туда, и это объяснялось не только запретом для детей входить туда.

Эта комната производила сильное впечатление. Бени и Вивьян почувствовали еще сильнее, чем в роскошной ванной комнате, физическое присутствие дедушки. Жан-Луи де Карноэ оставался там даже после тридцати пяти лет отсутствия. В воздухе едва ощутимый запах померанца, его одеколона и остывшего табака, обкуренная трубка лежит в пепельнице, пресс-папье покачивается, промокашка на нем сохранила зеркальное отражение почерка, а кожаное кресло возле стола — оттиск пары крепких ягодиц.

Этот так давно умерший дедушка проявлял свое присутствие в комнате мелкими деталями, которые могли обнаружить только опытные сыщики. Возле окна стояло кресло плантатора с подставкой для ног, оно так и осталось повернутым таким образом, чтобы, сидя в нем, можно было любоваться Морном, его излюбленным пейзажем. У стены — стойка для ружей с пустым гнездом, наверно, там стояло ружье, из которого вылетела пуля, убившая его на охоте. Самоубийство или неосторожность? Официально была названа неосторожность, но трудно поверить, что пятидесятичетырехлетний мужчина, для которого охота была страстью, о чем свидетельствует коллекция оружия и трофеев: оленьи рога, слоновьи бивни и отрезанная голова африканского бородавочника, набитая соломой, — и что такой охотник не умел держать ружье и случайно пустил себе пулю в сонную артерию. «Если только, — предположил Вивьян, найдя в палисандровом шкафчике бутылки старого арманьяка и изысканного виски, — если только он не был пьян!»

На стене над кожаным диваном висели старинные гравюры, виды Порт-Луи, маврикийской сельской местности XVIII века, сцены охоты или рыбалки и вымпелы английских университетов — память о молодости. Внимание привлекала старая увеличенная и потемневшая фотография замка с массивными башенками XVI века с надписью, сделанной от руки: «Старинный замок семьи Карноэ (Кот-дю-Нор). Фотография сделана моим отцом в 1903 году во время поездки во Францию». На переднем плане перед замком, который не принадлежал Карноэ со времен Революции, во весь рост стояла молодая женщина в широкополой шляпе и улыбалась фотографу. Эта фотография в хорошей рамке была бережно помещена на почетное место между окнами, это говорило о сентиментальной ценности, которую хозяин дома ей придавал. Сфотографированный во времена английской оккупации Маврикия, этот неказистый замок, затерянный на краю света, стал для семьи Карноэ с Индийского океана трогательным и бесспорным доказательством их принадлежности к Франции.

Только через много дней Бени и Вивьян осмелились к чему-нибудь притронуться в этой комнате, охраняемой тенями. Их особенно привлекала большая библиотека за стеклянными дверцами, с бежевыми шелковыми занавесками внутри, с полками, на которых в основном были книги по экономике, агрономии, бухгалтерии, а также подшивка, по меньшей мере за сто лет, газеты «Ле Сернеен», издаваемой с 1832 года Адрианом д'Эпинеем[22], который был другом предка Эрве де Карноэ.

Бени листает первую подборку «Ле Сернеен» за 1832 год, первый номер за вторник, 14 февраля. Девиз газеты «Свобода без разрешения» задает тон четырем страницам по две колонки, которые будут приходить к подписчикам по вторникам и пятницам по цене три пиастра за квартал с предоплатой. Перед глазами мелькают полтора столетия. И вот она уже не Бени в мини-юбке, которая два раза в год перескакивает из Европы в Индийский океан, а девушка прежних времен, одетая в муслин и оберегающая свою кожу от солнечных лучей под зонтиком. Здесь загорелые лица, мягко говоря, неуместны, никто не может появиться на балу с индюшачьими пуками на носу. Под варангом своего дома в Морн-Брабане, построенного ее прадедом Франсуа-Мари («Гермиона» еще не была построена), она сидит и листает страницы дневника, который повествует о неведомом ей мире. Миллионы волн отделяют ее от родины, от Лондона и Парижа, которые сверкают в ее воображении, особенно Париж, поэтому она так любит бывать в Порт-Луи, когда прибывают большие французские корабли, бриги, корветы, фрегаты, их высокие рангоуты качаются вдали, из переполненных шлюпок высаживаются пассажиры, выгружаются товары и даже коровы с лошадьми, измученные долгим путешествием. …Французский бриг «Нинон» на ремонте… Капитан «Гармонии» Лулье прибыл с Мадагаскара расстроенным, в Воэмаре ему отказались выдать разрешение на погрузку быков… Назначен аукцион слегка подпорченной партии бенгальского риса с корабля «Бетси». 7-го числа будут продавать свежий шпик из Ирландии, вино из Монферрана — блан-де-грав, шабли в бочках и фронтиньян в бутылках, а также седла, сбруи, прозрачные свечи, белье для негров и матросов, батистовые платочки и хорошие огородные семена нового урожая, прибывшие из Нанта… Остается 3 или 4 каюты на борту роскошного корабля «Каролина» (построен из тикового дерева, 500 тонн водоизмещения, капитан Фьюсон), который 20-го числа отправится в Лондон, с остановкой на мысе Доброй Надежды. Для пассажиров созданы идеальные условия.

Бени перелистывает страницы частных объявлений…Мсье Дюфо извещает общество, что дает уроки игры на скрипке, пения и аккомпанемента… В дом 13 по улице Кордери требуются хороший повар с рекомендацией от уважаемого человека и хорошая кормилица к двухмесячному ребенку. Продается… фаэтон с откидным сиденьем для кучера, хорошая корова из Англии с шестимесячным теленком, только что прибывшие на «Каролине». Раб стоимостью 1000 пиастров… 24 декабря в 11 часов утра вдова мадам Женой при посредничестве мсье Боннефена будет продавать с аукциона 14 рабов. Самому старшему 49 лет, самому младшему 7 лет. 6 женского пола и 8 мужского[23].

В том же 1832 году на Маврикии, который уже двадцать два года находится под властью Великобритании, поднимается бунт против правительства в Лондоне, которое направило к ним чиновника из Общества против рабства. Этот уполномоченный Джон Джереми за свою непреклонность уже был изгнан с Антильских островов колонистами из Сент-Люси. Его прибытие на Маврикий 3 июня 1832 года вызывает всеобщую забастовку, которая парализует остров на сорок дней и ночей, пока английский губернатор сэр Чарльз Колвил не распорядился отправить Джереми назад в Лондон, чтобы восстановить порядок.

Земледельцы не были против уничтожения рабства, они требовали компенсацию, которая избавит их от краха. В итоге они ее получат.

«Ле Сернеен», орган сопротивления лондонским решениям, только об этом и писала. Номер от 27 марта, обведенный черной траурной рамкой, заявляет: «Наша газета объявила траур не по королю или принцу, а по колонии, которая погибнет, если приказ, только что прибывший из Лондона, будет исполнен!!!» Эрве де Карноэ имеет всего пятнадцать рабов, он аплодирует. Он никогда не был жестоким хозяином, это не о таких, как он, Джереми писал доклады в Лондон. И его не волновал закон от прошлого года, запретивший держать рабов на плантациях в кандалах, а также наказывать провинившихся предметами, причиняющими телесные повреждения: для этого вполне хватит многохвостой плетки. В семье Карноэ все гуманны. Рабов не хлещут даже многохвостой плеткой. Их вполне прилично кормят. Вот поэтому они не убегают. Вот поэтому после отмены рабства они просят оставить их на поселении.

Вот почему Эрве де Карноэ, пятый предок Бени, подписался на «Ле Сернеен» и разделяет ее гнев. Этот граф де Карноэ, внук того самого молодого бретонского аристократа, который первым приехал на Маврикий, очень хорошо помнил, что в 93-м пятерых членов его далекой семьи жестоко гильотинировали, и они могли бы подписаться под письмом, которое только что опубликовал его друг Сальг, проживающий в Саванне: «Я в восторге от тех, кто призывает обращаться с неграми как со своими соотечественниками и при этом обращаются со своими соотечественниками, как не обращаются даже с неграми. Если бы я не слышал, как любовь к неграм проповедуют среди эшафотов, на которых текла кровь белых, я бы еще верил в филантропию».

И конечно же, рукой Эрве были обведены карандашом две колонки в газете: одна то ли с настоящим, то ли с фальшивым письмом, которое явно его рассмешило, а вторая — это отдел происшествий.

Письмо, написанное рабом, было адресовано мистеру Томасу Фовеллу Бакстону, члену парламента, который проживает в Англии.

Ривьер-дю-Рампар, 27мая 1832 года

Мсье,

Я слышал, что вы являетесь большим другом чернокожих рабов и желаете им только добра. Это придает мне смелости изложить вам мою ситуацию и просить вашего участия, чтобы ее улучшить.

Мне 110 лет. Уже 40 лет я не работаю, но я ем и много пью. Мой хозяин каждый день выдает мне порцию риса и мой привычный стакан арака. По его приказу для меня выстроили небольшую хижину рядом с сахарным заводом. Мне дозволено брать в сарае у плотников обрезки дерева и стружку, благодаря которым я развожу огонь и готовлю себе еду. Вот так целыми днями я сижу рядом с огнем, весь в дыму, и распеваю мозамбикские мелодии, сам себе аккомпанируя на бобре.

В 1826 году, во время переписи населения, у меня было два друга, которым тоже было за 100 лет. Но теперь они уже умерли, а с молодежью я общаюсь мало. У меня здоровые ноги, глаза и желудок и, кроме согнутой годами спины, нет других недугов. Но вы понимаете, что я не такой счастливый, как ваши крестьяне в Англии, ведь они пользуются полной свободой. Если бы вы на ферме Вашей Светлости смогли обеспечить мне маленькое теплое местечко, где ничего не надо было бы делать и где я жил бы не хуже, чем здесь, то есть с крышей над головой, накормлен, одет и подогрет на мой вкус, то с вашей стороны это был бы красивый акт филантропии.

Ожидаю ответа, мсье Бакстон, ваш покорный слуга.

Педро, раб М.М. Пито.

Раздел происшествий рассказывает историю рабыни Вирджинии, которую молодая хозяйка, выйдя замуж за англичанина, отпустила на волю. Прежде чем уехать в Англию с мужем, из любви к своей Вирджинии, она подарила ей свободу. Но Вирджиния умоляет хозяйку взять ее с собой в Англию. Она плачет. Капитан ее берет. Но через двадцать месяцев она возвращается на родину на «Арабе» (капитан Беннет), утверждая, что лучше жить рабыней на Маврикии, чем быть свободной в Англии!

Бени в восторге от этого образца и никак не может оторваться от газеты. Листая страницы, она как будто слышит отголоски той эпохи. Вот во Франции палата депутатов постановила, что пэрство больше не будет ни передаваться по наследству, ни оплачиваться. Бельгия заключила мир с Голландией, а в Греции президент — граф Капо д'Истриас, — направляясь в церковь на воскресную мессу, был убит выстрелом в голову и ударом ятагана в живот. В Пруссии просто ужас: среди тридцати тысяч польских беженцев, сбежавших от русской власти, — эпидемия холеры. Следует заметить, что русские самым недостойным образом злоупотребляют победой над поляками; самые мягкие наказания — это кнут и ссылка в Сибирь. В Алжире спокойнее. Герцог де Ровиго, который только что назначен главнокомандующим этой колонией, отметил, что землевладельцы заняты мирными сельскохозяйственными заботами. В это же время на Маврикии английские дамы выходят из себя, завидуя элегантности француженок. На всех больших балах, проводимых с июня по сентябрь, они дразнят друг друга одеждой и украшениями. Случаются неожиданные выпады, французские и английские представители власти ищут ссор, в театрах, на выходе из церкви или на прогулках по Марсову полю разгораются инциденты. Дерутся на дуэлях. Славный Французский остров, который англичане переименовали в Маврикий, стал лагерем жестокости. Ходят слухи о возвращении на остров отвратительного Джереми, и от страха среди землевладельцев начинается психоз. Мсье Жамен саблей зарубил жену и двух сыновей и на их трупах нанес себе смертельные раны. Почему? Потому что он хотел избавить свою семью и себя самого от грядущих ужасов, которые грозят колонии.

Напряжение нарастает, и англичане затрачивают немало денег, возводя форт на невысокой горе над Порт-Луи, намереваясь расположить там гарнизон, способный немедленно подавить любой мятеж населения. Множатся обыски. Ищут оружие, арестовывают подозреваемых в заговоре.

В апреле 1833 года с двумя полками возвращается Джереми. В августе он будет отстранен от должности, к великой радости землевладельцев, которые официально благодарят за это короля Англии.

Страх перед жестокостью голодных беглых рабов, которые рыщут в лесах и нападают на прохожих. Больше никто не осмеливается ходить по улицам ночью без серьезного, вооруженного до зубов эскорта. Рассказываются ужасные истории. Четыре года тому назад маленького ребенка мсье Гренье в Ривьер-дю-Рампар три раба загрызли и съели. Они устраивают поджоги на плантациях.

Три чудовищных урагана уничтожили плантации кофе и гвоздики, и землевладельцев охватило увлечение сахаром. Тростник выдерживает бури. Под ветром он сгибается, но не ломается. Тогда посадим тростник и произведем тонны сахара, ведь он так хорошо продается не только в Лондоне, но и во всем мире. Эрве де Карноэ собственноручно выкапывает продовольственные культуры, чтобы заменить их тростником.

Отныне думают только о сахаре и живут только им. Воду, быков и человеческие руки мало-помалу заменяет пар, чтобы вращать мельницы и дробить тростник. Банк предоставляет огромные кредиты сахаропромышленникам, и это позволяет им импортировать индийскую рабочую силу. Остров покрывается тростником и зимой, в июле, выглядит высоким лесом из розовых перьев. Торговцы и сами принимаются за дело — они бросают торговлю, чтобы сажать; сколачиваются очень сладкие капиталы.

В 1832 году Эрве де Карноэ все еще живет в доме, где родился, в доме, который его дед Франсуа-Мари нашел однажды в 1784 году, пешком обследуя леса юго-западной части острова, на пустынном мысе Морн-Брабан, где укрываются беглые негры. Франсуа-Мари, уже дважды вдовец и отец пятерых детей, только что женился третьим браком и ищет жилище попросторнее, чем его дом в Памплемуссе, собираясь поселить там свою многочисленную семью. Бретонца поразила красота Морна, зеленое море и маленький дом, оставленный под присмотр негра, на прогалине, рядом с прозрачным источником, который сбегает с горы и струится к побережью. В этом доме жили белые, но отец семейства умер. Его вдова переехала в Порт-Луи, и Франсуа-Мари купил у нее дом, который представлял собой всего лишь длинный деревянный барак, покрытый листьями латании. Он укрепил его, расширил хозяйственными пристройками и жилищами для слуг. Из его черной тетради следовало, что к 1820 году он владеет тридцатью черными рабами, которые обрабатывают землю и охраняют его собственность; у него три лошади, двадцать пять быков, пятьдесят коз, двадцать баранов и много разной домашней птицы. Его старший сын Ян, рожденный от первого брака с Гильометтой Руссо, примет это владение.

В 1837 году его внук Эрве де Карноэ переедет из дома на мысе Морн в красивую «Гермиону», которую по его заказу выстроили в Ривьер-Нуаре на обломках старого форта. Внук бедного морского плотника, прибывшего из Лорьена в 1768 году, стал процветающим буржуа. Отныне он будет жить в «Гермионе» со своей женой Клотильдой Сорнэ, которая подарит ему десятерых детей и все прилегающие земли. В 1865 году он станет одним из вкладчиков коммандитного товарищества «Императорская почта», чьи корабли курсировали между Аданом, Сейшелами и Маскаренскими островами, а потом до Австралии и Таити.

Но богатым быть недостаточно. Нужен престиж, нужно, чтобы это было известно, чтобы это было видно. Погреба Эрве будут ломиться от вин, привезенных из Франции, от мадеры и хереса, за огромные деньги заказанных в Европе (накладные приложены), — для блистательных торжественных ужинов, которые он будет давать в «Гермионе». Клотильда будет утопать в бархате, как парижские дамы, и ездить в Порт-Луи в коляске, доставленной тоже из Франции. Что же касается англичан, то с тех пор, как они здесь, дорог стало больше и они стали лучше.

Но этому Эрве, закованному в пиджак из толстого сукна, этому буржуа-выскочке, Бени и Вивьян предпочитают Франсуа-Мари, его деда, моряка, чью тетрадь они теперь имеют право открыто читать всю до конца. Он был искателем приключений, он бросал вызов смерти, такой возможной за время долгого плавания, он подставил свою жизнь ветру и оказался на краю света; а вот его внук, рожденный на Маврикии, будет довольствоваться только стяжательством. Франсуа-Мари, которому на первых страницах тетради столько же лет, сколько им сейчас, близок им. У них много общего, они дети четного столетия, то есть бурного и вольномыслящего, а вот Эрве — представитель нечетного столетия, то есть тихого и пуританского. В рассказах Франсуа-Мари ощущается легкий и ироничный налет той эпохи. Это аристократ-анархист, добровольный изгнанник Ему присуща наивность своего времени: он верит в природную доброту человека, в Счастье, Прогресс, Просвещение, Природу. Он немного схоласт. Другой, Эрве, уже ставший представителем крупной буржуазии, — спокойный, невозмутимый домосед, для которого выгода и почитание условностей — это ключ к могуществу и счастью. Рассказы Франсуа-Мари, более образованного, чем его будущий внук, написаны лучше, лиричнее и живее. Он, в отличие от Эрве, не останавливается на подробностях сельскохозяйственных опытов и этапов роста своего состояния, а только на порывах своей души, на чувствах и на сердце. Франсуа-Мари, любознательный, чувствительный, сентиментальный и сладострастный, почти распутный. Он любит танцы, женщин, хорошую еду и свободу. Этот самый далекий предок Бени и Вивьяна остается самым молодым из всех семейных призраков.

Они обнаруживают его смятение по прибытии в 1768 году в Порт-Луи, который так жестоко отличался от того Эльдорадо, которое юноша представлял себе из рассказов путешественников. Эта новая родина, ради которой он бросил Бретань, этот индийский Порт-Луи, о котором грезили все двадцатилетние парни, желающие сколотить там себе состояние, представлялся им в тысячу раз прекраснее, богаче и пленительней, чем Лорьен, — на самом деле он оказался зародышем города, маленьким вонючим бургом, раздавленным жарой, упрятанным в расщелину между облезлыми горами, с грязью и зловонными канавами. Маленькие, торопливо построенные деревянные домишки, они плохо сколочены и расставлены в беспорядке; это лишь временное прибежище, без стекол и занавесок на окнах, где кишат блохи, москиты, сороконожки, муравьи и другие летучие и нелетучие твари, не говоря о жирных крысах, которые устраивают шабаш среди отбросов и доводят маленькую Гильометту до грани обморока. И жара. Боже правый! Жара на едва обозначенных улочках без единого дерева, где ноги спотыкаются о землю, усеянную камнями, развороченную канавами, в которых скапливаются помои, гниющие под солнцем. Горькое разочарование Франсуа-Мари усугубляет его уныние.

Но со своей профессией Франсуа-Мари не остается в Порт-Луи без работы, здесь плотников, столяров и кузнецов рвут на части: необходимо чинить корабли, строить пакгаузы и жилье. Он построит хижину, где и будет жить с Гильометтой, на небольшой высоте, подальше от нечистот. Маленький домик, прислонившийся к горе. Он сам изготовит мебель и предметы первой необходимости: стол, стулья, кровать с матрасом из сухих листьев, и подвесит шкафчик для провизии в недоступном для крыс месте. Ему придется очень стараться: дерево, с которым ему приходится работать, тверже, чем европейские породы. Инструменты достать трудно, и они очень дороги.

В порту трудно причалить, фарватер забит тиной и остовами кораблей, потопленных циклонами; каждый день прибывают корабли, их имена передаются из уст в уста. Фрегаты, «флейты», корветы полными шлюпками перевозили на берег войска и сгружали товары. Смеются, плачут, кричат, свистят, оскорбляют друг друга или обнимаются. К выстрелам пушки, которая приветствует прибывших по высшему разряду, примешивается мычание коров, поросячий визг и кудахтанье кур, упакованных по корзинам. Гора отражает доносящееся от моря смешанное эхо дудок, флейт, барабанов и волынок. Бурная радость уцелевших, наконец ступивших на землю, перекрывает на границе суши и моря прощальное бормотание священников, которые соборуют умирающих, вынутых из шлюпок, и по ошибке благословляют умерших, а толпа осторожно отодвигается: чума? дизентерия? оспа?

Вновь прибывшие — растерянные, грязные и вонючие. Многие больны и еле тащатся. Все пошатываются, ноги неловкие и болят после долгих месяцев, проведенных в море. Пьяные солдаты хохочут и пристают к визжащим женщинам, а рядом липкие от пота рабы перекатывают бочки или несут грузы, превышающие собственный вес.

Гильометта никогда не ходит в порт, она боится давки. В ее округлившемся животе ребенок, который родится весной. Она дожидается Франсуа-Мари, сидя под варангом маленького дома, закутанная в большую индийскую шаль, и, несмотря на жару, мерзнет. Вечером, еще до того, как она увидит его, она слышит рев его мула, и от этого звука камешки скатываются с горы. Пора зажигать свечи и накрывать на стол поздний ужин, совсем как в Кимперле. Он рад ее видеть. Нежно обнимая ее, он доволен, что, несмотря на легкий кашель, который временами мучает ее, она порозовела и ее глаза обрели блеск. Она немного похудела, но это потому, что ребенок ест ее изнутри. Он рассказывает. Она слушает. Он говорит ей обо всем, что видел днем, о суете порта, о кораблях. При выходе из порта корабль «Час пастуха» увяз в тине. Мадам Пуавр только что родила. Губернатор нанес визит интенданту и поздравил его. Весь порт лихорадит из-за «Бродяги», на котором тайно привезли рабов из Мозамбика. Сегодня утром губернатор провел смотр национальной гвардии.

Как-то ноябрьским утром он пришел и взволнованно рассказывает Гильометте, что только что мадам де Бугенвиль прибыла в порт на фрегате «Ворчунья», за которым следует сопровождающая «Звезда», на ее борту прибыли мсье де Коммерсон, ботаник, и астроном мсье Верон. «Ворчунья» отчалила из Нанта год назад, чтобы пройти вокруг света и выбрать остров для короля. Этой ночью фрегат прибыл, но в три часа утра рядом с заливом Гробниц по вине портового чиновника из-за неправильного маневра произошла авария, и сорок пять футов фальшкиля снесло. Через несколько часов прибыла «Звезда». Франсуа-Мари был вызван туда для устранения последствий аварии. Он обезумел от радости, что может прикоснуться к этому кораблю, который идет из Нанта. Из Нанта, Гильометта! Красавец-корабль эта «Ворчунья». Сто двадцать футов в длину и возвышается над водой по меньшей мере на пятнадцать футов. И двадцать шесть пушек. И лев на носу. Часть рангоутов придется сменить. Все рабочие порта и матросы со «Звезды» там работают. «Я, как тебя, видел мсье Бугенвиля с дикарем, которого он везет с маленького острова Цитеры, затерянного между Патагонией и Новой Голландией[24]. Всем в порту было любопытно посмотреть на этого дикаря, хотя он не выглядит таким уж злым. Не слишком высокий, с кудрявыми волосами и серьгами. Он смотрел на всех и улыбался. Мсье Бугенвиль разыграл целый спектакль, чтобы протащить его на борт, он повезет его во Францию. Разумеется, для того, чтобы доказать, что он был на Цитере! Его зовут Аотуру Потавери. Мсье Пуавр за ручку отвел его к себе. И ты представляешь, что самое удивительное, Гильометта? На «Звезде» юнгой была переодетая женщина! Это служанка Коммерсона, вдобавок она его добрая подружка. Чтобы проникнуть на борт, она переоделась в мужскую одежду, она так похожа на мужчину, что мошенничество обнаружили только через несколько месяцев! А лейтенант мсье дю Бушаж ужасно страдает от тяжелого поноса, который подхватил в Батавии. Его уже отчаиваются спасти».

Гильометта де Карноэ с удовольствием слушает истории, которые ей рассказывает муж, ей совсем не хочется спускаться в порт, это не самое подходящее место для молодой замужней дамы. За исключением тех, кто прибывает на кораблях, женщины в порту встречаются редко. В основном корабли везут войска в Индию. В Порт-Луи живет очень мало семейных пар. Большая часть устроилась со своими семьями во Флаке или Памплемуссе. Порт-Луи — город холостяков, здесь все скоротечно. В Порт-Луи любовь мимолетна, а женщины, с которыми моряки и солдаты встречаются в кабаре, не являются образцами добродетели. Мужчины после долгих месяцев, проведенных в море, без разбора бросаются на все, что носит юбку. Прогуливаться в одиночку по Порт-Луи, если ты молодая женщина, означает подставлять себя под удар.

Жены землевладельцев появляются в городе, чтобы причаститься на Страстной неделе или посетить бал в приличных домах. Они почти лишены развлечений, поэтому танцы — это их страсть. Часами они наряжаются и отправляются в Порт-Луи в паланкинах, которые несут четверо рабов, четверо других идут следом, чтобы сменить их. Коляски не в состоянии проехать по разбитым дорогам, и это единственный способ добраться до города, не забрызгав грязью муслиновые платья. Если мужчины сопровождают их, то едут рядом верхом на лошади. Мужьям не по нраву эти поездки, которые требуют по восемь рабов на паланкин, это наносит ущерб работе на плантациях.

В Порт-Луи они прохаживаются по площади, приветствуют друг друга и поигрывают то зонтиком и веером, то глазками и турнюром. Разглядывают, завидуют. Иногда между двумя красавицами завязывается драка, в горячке они забывают недавно привитые слащавые манеры и вспоминают бранную лексику своих корней. Случается это не так часто, как драки между мужчинами, которые от климата и от этой ссылки становятся нетерпимыми. Много тут бывших моряков Ост-Индской компании, которые устроились здесь на свои деньги, а теперь разочарованы тем, что Французский остров не оправдал их надежд, от этого они стали желчными и мстительными. Каждый претендует на почет и уважение, возникают целые кварталы благородных господ, происхождение которых навеяно волнами во время путешествия. К простонародному имени добавляют частицу названия местности, сами себе создают гербы и, изобретая титулованных предков, именуют себя графами, маркизами или баронами и рассчитывают на привилегии.

Не каждый, кто сошел с корабля, так же наивен, как Франсуа-Мари. Баснословные прибыли компании породили мираж диковинного острова, и туда потянулась космополитическая шваль. Сомнительные финансисты, беглые преступники, разорившиеся распутники и злоумышленники всех мастей, высланные из Европы и Азии. Они смешиваются с молодыми честолюбцами, получившими посты по протекции Парижа или Версаля, и надеются в колонии быстро разбогатеть. И все друг за другом шпионят, ненавидят друг друга, обкрадывают или замышляют козни, сводят счеты и по малейшему поводу выпускают друг другу кишки.

Жители порта очень любят матросов за их нездешний вид и расточительность, они легко расстаются с деньгами, заработанными в плавании, но офицеры благородного происхождения ненавидят таких матросов и презирают их. А вот торговцев, которые всем заправляют и признают только выгоду, ненавидят все.

В самом порту есть рынок слуг и рабов, их нанимают или продают. Малабарские индусы из Пондишери пользуются большим спросом как рабочие, плотники или каменщики. Они серьезны, бережливы, ловки, но медлительны. Они кокетливо носят тюрбаны, украшения и одежды из муслина. На земле они работать отказываются, но охотно нанимаются на службу пехотинцев[25] в богатые дома.

Португальцы торгуют лучшими рабами для сельскохозяйственных работ — это мозамбикцы, они крещеные и носят на шее четки. Они сильные, крупные, терпеливые и не устраивают побегов. Они выгодны. Они счастливы, если их хорошо кормят, но если нет ничего другого, то едят пресмыкающихся. Мозамбикца можно приобрести за бочонок пороха, за ружье или за кусок полотна. Самый дорогой стоит не больше пятидесяти экю.

Самые дорогостоящие — это негры-йолофы, привезенные из Гвинеи. Высокие, крепкие, мужественные и гордые, они не выносят оскорблений и охотно командуют другими рабами, которых презирают. Это начальники. Верхушка корзины. Они любят музыку, танцы и играют на бобре. Некоторые из них стоят 1200 ливров, но на Гоа можно найти и подешевле — контрабандных.

Еще бывают китайцы из Батавии, с пепельным цветом лица и светлыми волосами, под их меланхоличным видом скрыты жестокость и страсть, их побаиваются. Мимо проходят симпатичные молоденькие рабыни с крутыми попками, которыми они лукаво вертят перед носом у мужчин. Для жен землевладельцев это сущее наказание, мужчинам трудно устоять перед маленькими сладострастными негритянками.

Гильометта так никогда и не потанцует в Порт-Луи, в апреле 1768 года, истощенная, она умрет после рождения сына Ян-Мари. Об этой печальной кончине Франсуа-Мари не оставит никаких подробностей в своей тетради, он упомянет об этом только стыдливо и мимоходом. Позже он не будет распространяться и по поводу смерти некоторых своих детей. Всего несколько слов: «Сегодня наш маленький Луи умер от дурной лихорадки». Детей много. Они часто умирают. Смерть — обычное дело.

На следующий год он женится во второй раз — на Анне Кеттеу, дочери купца из Порт-Луи. Крепкое создание двадцати двух лет от роду являлось полной противоположностью Гильометте. Она даст ему пятерых дочерей, прежде чем умрет от оспы в 1782 году. Третья жена, Катрин, с которой он будет жить на Морн-Брабане, родит ему близнецов и переживет его на десять лет.

Листая страницы черной тетради, Бени вызывает к жизни остров, который развивался стремительными темпами. Проносятся ураганы, тонут корабли, сгорают дома, но все восстанавливается и крепнет. Рынок перенесли на другое место. Кладбище рядом с садом компании, где покоится Гильометта, закрывают в 1772 году, на западе Фор-Блана открывают новое. Улицы Порт-Луи выравнивают. Франсуа-Мари было двадцать четыре года, когда впервые он смотрел в театре «Мизантропа» и «Урок женам».

Расстояние обесценивает события, информация запаздывает. Радуются поздно, плачут некстати из-за газет и новостей, которые доходят сюда с опозданием на несколько месяцев. Только в 1776 году, через два года после восшествия на престол нового правителя Людовика XVI, Французский остров и Бурбон отпразднуют это событие. Виват, месса, слава богу, балы. В 1793 году Франция в Индийском океане все еще будет продолжать кричать: «Да здравствует король!» — в то время как этому королю давно позорно отрубили голову.

В 1776 году Франсуа-Мари де Карноэ двадцать семь лет. Он живет со своей семьей в небольшом домике в Памплемуссе, принадлежащем его тестю, купцу Кеттеу, который в Порт-Луи владеет тремя пакгаузами. Франсуа-Мари не слишком одарен по части торговли, но тестя заинтересовал его плотницкий талант, и он помог ему организовать в Тру-Фанфароне судоремонтное производство; и молва о нем дошла до Сен-Мало и Лорьена, до Бордо и Марселя. Для кораблей, которые пережили аварии, были покорежены на своем опасном пути в Индию — Бог свидетель, их было немало, — имя де Карноэ означало спасение. Известно, что мачты и кили, сделанные де Карноэ с Французского острова, отличаются прочностью, ему настойчиво советуют заняться постройкой кораблей. Но у Франсуа-Мари пока еще нет оборудования для этого. Он довольствуется тем, что собирает корпуса кораблей для недалекого плавания, это не так ответственно, как строить большие корабли. Кроме плотницких работ, на его верфи выполняют плавку и сушку, печь для которой была привезена из Голландии, а также смолят канаты и такелаж.

Он прилично зарабатывает и выглядит как вельможа. В церкви Сен-Луи у него своя скамья, он является членом Высшего совета. Его приглашают в лучшие дома и ценят его задор и жизнелюбие.

Женщин Франсуа-Мари любит до безумия. Он любит их формы, цвет кожи, их наряды, их болтовню. И конечно же, он им тоже нравится, а это приводит к некоторым сложностям со стороны его бдительной и ревнивой жены. Франсуа-Мари старается сохранять спокойствие и не ссориться с семьей жены, которая все больше и больше принимает участие в его делах.

Сам будучи на коротком поводке, он живо интересуется флиртами и любовными историями других, их распутством и скандалами, которые из этого нередко вытекают. Чем пикантнее история, тем она интереснее для него. Ни одна подобная история не проходит мимо него. Остров конца столетия со своим смешанным населением, с балансированием на грани войны с Индией, эти праздные, нередко одинокие молодые женщины, переложившие на многочисленных слуг заботу о доме и детях, да еще этот климат Французского острова, горячивший кровь, — все это не способствовало процветанию нравственности. Дошло до того, что строгий и предусмотрительный Сюфрен не захотел, чтобы его войска задерживались на острове надолго, из-за того что мужчинам там настолько хорошо, что они уже не хотят идти воевать[26].

Порт-Луи хорошеет день ото дня. Тысячи саженцев, которые когда-то высадили здесь, уже выросли и затеняют улицы. По вечерам, как только наступает прохлада, все, даже дамы, прогуливаются по бульвару Марсова поля. Мужчины пьют пиво, обсуждают подписание мира с Англией или аэростатический шар, выпущенный из дома Отривов.

Похоже, что жизнь Франсуа-Мари особенно приятной была как раз перед Французской революцией. Старик, который в 1820 году будет писать эти воспоминания, уделит много внимания описанию своей молодости — и зрелости, когда ему было под сорок, — как будто эти два периода были самыми важными и незабываемыми в его жизни.

В 1787 году он буквально разрывается между обработкой земель в Морне и судоремонтным предприятием в Тру-Фанфароне. С переменным успехом он выращивает кофе, маниоку, хлопок и индиго, но ураганы часто наносят ущерб урожаям. Тростник доставляет ему куда меньше неприятностей, а через своего тестя он еще экспортирует черное дерево, добытое в горных лесах.

Из Морна в Порт-Луи он добирается на лодке, которую построил для своего личного пользования; это странная лодка, оснащенная прямым парусом, в ней есть что-то от пироги и от быстроходного рыбачьего трехмачтового баркаса. Путь по морю удобнее и быстрее, чем по земле, дороги настолько плохи, что лошади расковываются, а то и вовсе ломают ноги.

Франсуа-Мари частенько подолгу задерживается в Порт-Луи. Он ночует у друзей или в крайнем случае в своей хижине на верфи, оставаясь без пристального присмотра супруги. Таким образом, он ведет двойную жизнь: холостяка и отца семейства. Его легкий характер, веселый нрав и обаяние делают его желанным гостем для офицеров, которые останавливаются по пути в Индию и чьи корабли он ремонтирует. Многие из них поселили свои семьи на острове.

Приходят и уходят корабли, и каждый день приносит новые лица или уносит старые знакомства. По роду деятельности он постоянно общается со старшинским составом кораблей, поэтому Франсуа-Мари всегда у истоков новостей, сплетен и всего, что происходит в Лорьене или Сен-Мало, в Капе, Бурбоне и даже в Пондишери.

Уже двадцать лет, как он сослан на этот остров, ставший его родиной, и вполне счастлив в семейной жизни, но бывают дни, когда тоска по Франции одолевает его. Ему физически ее не хватает. Ему невыносимо хочется настоящей зимы со снегом на полях, мерзлой земли и лошадей, у которых пар идет из ноздрей. Ему хочется деревьев без листвы. Он умирает оттого, что больше не слышит сладкого майского запаха боярышника на изгородях Аргоата. Он мечтает о самой простой рыбе из Франции, в которой вкуса больше, чем в здешней. У него возникает жгучая потребность в гречневых лепешках, потрохах с сидром и в этих зайцах по-королевски, замаринованных в бургундском вине, которых так хорошо готовила его мать. Он даже тоскует о том, что когда-то казалось ему тягостным: мелкий, коварный, моросящий, промозглый дождь, который просачивался сквозь драповые куртки, низкое ноябрьское небо над оголенными дубами усадьбы Карноэ или невыносимый запах жижи, бурлящей летом в сточных канавах, нечищенных из-за отсутствия денег. Ему не хватает всего этого, и временами он погружается в приступы ностальгии, от которой слезы выступают на глазах. Его Анна — женщина решительная, она раз и навсегда перечеркнула ту далекую страну, о которой у нее остались лишь неясные воспоминания. Она пожимает плечами. Его собственные дети из вежливости слушают эти рассказы о тумане и снеге, об этой Бретани, которую расстояние делает сказочной, но они никогда так и не узнают той Бретани, что будоражит их отца, как приступ хронической лихорадки.

Малейший пустяк может вызвать кризис. Слово, имя, песня его детства, «Рядом с моей светловолосой» или «Три юных барабанщика», которую напевает матрос. Тогда Франция, которую он, без сомнения, никогда больше не увидит, подкатывала и брала его за горло.

Поэтому он так любит и ищет всех, кто оттуда вернулся, всех капитанов, офицеров, матросов, которые в складках своей одежды приносят запах той страны. Поэтому Франсуа-Мари берется лечить их израненные корабли и радуется мысли, что эти кили, форштевни и ахтерштевни, которые он налаживает, скоро омоются водами его детства. Это как будто и его возвращение.

Но удовольствия острова быстро прогоняют горечь ссылки. Вновь прибывшие хотят только веселиться и ликовать. Во время стоянок все приглашают офицеров в гости. Все знают, что на борту пища неважная. А сами они иногда арендуют дом на земле и перевозят туда посуду с кораблей, чтобы тоже в свою очередь принять гостей. И вся эта молодежь, после многомесячного плавания, как только оказывается на земле, дает выход энергии, просто на зависть.

Франсуа-Мари вспоминает о веселых ужинах у губернатора Франсуа де Суйака, который так и не избавился от сарлатского акцента; у Антуана де Мену (семья Мену из Нанта), который когда-то был гардемарином и с тех пор сохранил непоседливость и вкус к мистификациям; у Шулеров, у Отривов, которые производят кирпичи на Длинной Горе, у Лежаков из Памплемусса. Везде музыка, танцы. Очень веселые вечера у Керсозонов из Гоасмелькены, молодая хозяйка дома (урожденная Тробриан), одна из самых красивых и умных женщин колонии, как поговаривают, флиртует с лейтенантом, прибывшим на судне из Энана, который настойчиво ухаживает за ней, когда рядом нет мужа. Это не помешает всей колонии сочувствовать ее горю, когда Керсозон умрет от чумы, подхваченной в эпидемии на борту «Необходимости». Молодая, недавно родившая вдова с младенцем на руках выглядела очень трогательно. Она хочет последовать в могилу за своим супругом. Она за ним не последует, и Франсуа-Мари цитирует по этому поводу ехидного мсье де Лафонтена:

Если девушки острова кажутся немного глупыми, то молодые женщины Французского острова «гораздо интереснее», стыдливо утверждает Франсуа-Мари. Мадам Десрулетт очаровательная, живая и восхитительно танцует, мадам Дестур — прелестная и веселая вдова, мадам де Шермон такая утонченная, она страдает от тупости и жестокости ревнивого мужа.

Его память сохранила и некоторых персонажей, которые были большими оригиналами, как, например, граф д'Арамбюр, разорившийся мот, он постоянно занимал деньги и никогда не возвращал долг. В Порт-Луи квартирная хозяйка, у которой он снимал дом и не платил ей полгода, была вынуждена разобрать крышу дома, чтобы он убрался вон. Любопытная личность — мадам Робийар, она носит мужское платье и обожает драться на дуэлях. Она первостатейная дуэлянтка, ее боятся. Говорят также, что она ищет ссор только с симпатичными парнями. Или еще один феномен, который живет рядом с Ривьер-Нуаром, его зовут граф Сен-Реми де Валуа (брат графини де ла Мотт, укравшей ожерелье у королевы). Этот Валуа из Ривьер-Нуара, бедный как Иов, выдает себя за особу королевской крови от незаконнорожденного сына Генриха II и утверждает, что Людовик XVI узурпировал его корону. Он вам все уши прожужжит своей генеалогией и цветет от радости, когда его одаривают «Вашим Высочеством».

Франсуа-Мари очень любит Антуана д'Антрекасто, родственника Сюфрена, который недавно прибыл на «Решительном» из Индии, чтобы сменить на посту Франсуа де Суйака. Семейная драма омрачила жизнь Антуана. Его брат, председатель парламента в Эксе, убил жену, чтобы жениться на любовнице, некой Кастеллан, которая отравила своего мужа, судью, чтобы избавиться от него. После скандала, вызванного этим двойным убийством, Антуан решил уволиться из морского флота, но король, ценивший этого офицера, не принял его отставки, полагая, что тот не в ответе за действия своего брата. И назначил его капитаном «Решительного». Совершив опасное кругосветное плавание, он был назначен губернатором острова.

Есть еще Антуан д'Унинвиль, пока он не такой серьезный человек, каким потом станет[27]. Женщины острова с ума сходят по этому красивому двадцатитрехлетнему флотскому лейтенанту и рвут его друг у друга из рук, зазывая на приемы, поскольку он еще и выдающийся музыкант. Своей игрой на скрипке и на флейте он очаровывает всех. Он сочиняет песни, оперы, восхитительно танцует и может один оживить целую вечеринку.

Но самыми близкими друзьями Франсуа-Мари были его земляки, два бретонца. Одного зовут Мотэ де Нарбонн, другого — Шарль Магон.

Мотэ, недавно назначенный генеральным комиссаром и временно исполняющим обязанности интенданта Французского острова и Бурбона, родился в Эннебоне, близ Лорьена. Его семья поселилась на Бурбоне, и когда он приезжал на Французский остров, то чувствовал себя холостяком. Это самый веселый и заводной приятель, всегда готовый принять участие в пирушке, охоте, рыбалке. Временами, когда он напивался, его трудно было выносить; маленького роста и круглый, как колесо кареты, он был невероятно обидчив и задирист и вызывал на дуэль всякого, кто, по его мнению, косо на него посмотрел. Миролюбивый Франсуа-Мари не переносит эту этиловую агрессивность Мотэ, ведь ему как другу часто приходилось вставать на его сторону и драться рядом с ним.

Другой друг Шарль Магон (Магон из Сен-Мало) — сын Магона из Вильбага, бывшего губернатора двух островов. На флот Шарль поступил в четырнадцать лет. В двадцать три года он командует габарой «Амфитрита». Он женат на интересной женщине старше себя, замечательной арфистке с удивительно красивым голосом. Недостаток Магона — его необузданный аппетит на женщин. Он думает только о них, бесконечно влюбляясь и кого-нибудь соблазняя, на острове он получил прозвище Самец. Даже в этом довольно свободном обществе его похождения вызывают скандал, который будет ему стоить жены: устав от неисправимого донжуана, она бросит его несколько лет спустя.

Карноэ, Магон и Мотэ неразлучны. Кто видит одного, видит двух других. Мотэ страстный рыболов, он увлекает своих друзей от берега Ривьер-Нуар в бухту Тамарена, чтобы ловить жирных тазаров, которые иногда поднимаются до реки, или же больших морских черепах, их мягкое мясо можно спутать с говядиной.

Или они втроем идут на рассвете в горы стрелять оленей и кабанов, куропаток или розовых горлиц. На обратном пути вдоль дюн они охотятся на куликов, которые роются в тине, а как только ухватят моллюска, взлетают, издавая победоносный клич «кикикикикики…».

Возвращение с охоты или рыбалки — славный повод для знатного ужина. И пока рабы поджаривают на углях рыбу или дичь, настраиваются инструменты для следующего за этим концерта.

Остров без ума от музыки. В каждом доме имеются музыканты-любители, некоторые из них просто великолепны. По вечерам на улицах Порт-Луи звучат скрипки, гитары, кларнеты и флейты. Магон играет на фортепиано и рожке. Карноэ на скрипке исполняет отрывки, которым его обучили в детстве. Играет он не так хорошо, как красавец д'Унинвиль, но свою партию выводит вполне достойно, для танцев этого достаточно.

Не всегда экспедиции трех приятелей заканчиваются в приличном доме, иногда пиво, вино и матапаны[28] берут верх над благоразумием: Магон тащит друзей к Кам-Маладар, где по ночам бродят маленькие притягательные негритянки с круглыми попками. Удивительно, но тут память Карноэ изменяет ему. Как будто он надеялся, что нескромные потомки, которые сунут нос в его тетрадь, поверят, что вольному поведению предавались только одержимые бесом Магон и Мотэ.

Только в конце 1790 года стало известно, что в Париже со взятия Бастилии началась революция. На Маврикии Французская революция не повлечет за собой тех мрачных событий, которые произойдут в метрополии. Климат не располагает, да и жители миролюбивые. Только несколько фанатиков объявят себя якобинцами и попытаются скопировать то, что происходит в далекой Франции. Речи. Формальности.

В 1793 году на Марсовом поле посадят Дерево свободы, увенчанное хирургическим колпаком, потом установят нелепую статую, которая тоже будет символизировать свободу. Будут праздники санкюлотов, «богини разума», но этот триумф не будет восприниматься всерьез. Карнавалы.

Бедняки и немногочисленные священники живут на острове спокойно, им никто не завидует, и они никого не ущемляют. Для проформы они ограничатся собиранием своих скудных ценностей, священников вынудят оставить свое священническое облачение.

На Французском острове террора не будет. Виселицу на Марсовом поле заменят гильотиной и, чтобы проверить, как она работает, отрубят голову козе; позже аппарат разберут, больше им так и не воспользовавшись.

Вот почему Франсуа-Мари будет в ужасе, когда узнает, что произошло во Франции: казнь короля и королевы, убийства в Вандее, Лионе, Париже, кровавая резня в Нанте. Каждый корабль, приходящий из Франции, будет приносить невероятно жестокие новости. Франсуа-Мари узнает, что два его брата гильотинированы, а третьему удалось эмигрировать и спастись и что небольшой замок семьи Карноэ продан вместе с землями.

На Французском острове смена режима выразится в основном в словесных перебранках и мелких дрязгах. В церквах вместо «Боже, храни короля!» будут петь «Боже, храни народ!». Упразднят знаки отличия и символы королевской власти. Предпишут носить кокарды. Изменят названия улиц. Порт-Луи на некоторое время переименуют в Порт-и-город-у-горы, Бурбон станет Реюньоном, а Маэбур — Портом Братства. Республиканский календарь, сложный и неудобный, будет непопулярен и лишь ненадолго заменит традиционный календарь.

Помимо неразберихи и горя, которое испытают жители колонии, узнав о смерти многочисленных родственников и друзей во Франции, события революционного периода будут ничуть не ощутимы на Французском острове, здесь землевладельцы больше заботятся о местных переустройствах: об установлении налога на прибыль, об утверждении закона об ограничении употребления крепких спиртных напитков и об обязательной воинской службе для мужчин от пятнадцати до сорока пяти лет. Спокойно будет воспринят и запрет на торговлю рабами. Во всяком случае, спокойней, чем освобождение рабов, которое будет предложено позже.

Затерянная в том далеком времени, Бени с трудом возвращается в свой век. От всех этих Карноэ, которые сменялись один за другим на Маврикии со времен Франсуа-Мари, голова кругом идет. И что самое удивительное — кроме как о Франсуа-Мари и его внуке Эрве, которые оставили письменные свидетельства своей жизни, они никогда и ничего не узнают о других Карноэ вплоть до своего деда. Только даты рождения, женитьбы и смерти. Не говоря обо всех предыдущих Карноэ из Франции, сгинувших в тумане забвения. Как будто все эти люди, которые, тем не менее, жили в течение какого-то количества лет, существовали только для того, чтобы воспроизводить себе подобных. Что за человек был Ян, сын Франсуа-Мари? А Жан-Луи, умерший в 1829 году? А Эрван-Луи? А ее прадед, еще один Ян, только живший в 1870–1905 годах?

А со стороны женщин Карноэ еще большая темнота. Кроме Гильометты и Анны, упомянутых в черной тетради, остальные канули в бездну. Женщины не вели записей, от них осталось разве что несколько писем. Интересно, а читать они умели? Большая часть из них были для мужчин своего времени всего лишь утробой да приданым. Но как получилось, что среди всех этих матерей-моих-детей ни единая Карноэ из пучины XIX века не оставила никакого воспоминания о своем характере, о своей любви, о капризах?

В шкафу, в самом низу, стоит большая коробка, там полно фотографий, есть совсем старые, наклеенные на картон, они относятся, наверное, к 1850 году. Там целых полтора века жизни Карноэ: мужчин, женщин, детей, стариков, там пары и группы, но их имена и даты никто не позаботился проставить. Бени это огорчает: никогда и никто больше не сможет сказать ей, кто были эти безымянные люди, от которых она происходит и кого смерть растворила уже давно. Ни кто они были, ни чем занимались в жизни. Осталась только внушительная коллекция суровых дородных мамаш, застывших перед аппаратом, запечатлевшим их изображение. Ни улыбки. Ни свободного жеста. Они сидят неестественно прямо, сдавленные до самого подбородка корсажем из китового уса, с короткими пухлыми ручками, сложенными на плотно сдвинутых коленях. Или же стоят, опираясь на плечо сидящего мужчины, закинувшего ногу на ногу, с торчащей из разреза редингота цепочкой от кошелька. Есть учащиеся колледжей в форме и несколько флотских офицеров с выпяченной грудью.

Большинство мужчин с бородой и усами, и у всех тоскливый вид. У младенцев и детишек постарше — кружевные наряды, так что невозможно отличить девочек от мальчиков, все они похожи на нелепых кукол, выряженных в суконные перочистки. Некоторые вообще выглядят полными идиотами. Наверняка в этом ящике находится немало изображений одного и того же человека в разном возрасте, только невозможно разобраться, где он и каким стал.

Любительские фотографии XX века менее качественные, но зато более естественные. На них встречаются молодые женщины с короткими стрижками, в теннисных платьицах, и безбородые мужчины в светлых брюках. На лицах появляются улыбки, фотоаппарат уже не пугает, да и снимает кто-то из знакомых. Снимаются в стандартных позах. Вверх поднимается рука с ракеткой или только что пойманной рыбой, демонстрируют одежду или поворачиваются к камере в профиль. Появляются ретушированные художественные фотографии, на них молодые женщины с удивительно чистыми лицами, все дефекты затушевал фотограф из Порт-Луи. Они сняты в студии на фоне драпировок или на фоне разжиженного тумана. На голых шеях жемчужные ожерелья, некоторые кокетливо выглядывают поверх приподнятого плечика. В будущем из них выйдут хорошие жены, а сейчас идут на траты и везут их в Порт-Луи, чтобы запечатлеть убедительную и идеальную картинку. Но как их звали? Кто из них утонувшая Бенедикта? Кто Франсуаза де Карноэ, урожденная Отрив?

Все эти забытые лица напоминают о разговоре с Морин, когда Бени было лет пятнадцать. Они поссорились, как это случается между матерью и дочерью, то ли из-за отказа в покупке платья, то ли запрета на какую-то вечеринку, и сердитая Бени бросила ей в лицо упрек, что не просила рожать себя. Глупая фраза, которую из поколения в поколение произносят все бунтующие подростки в свое оправдание за то, что они не такие, как родителям хотелось бы.

Морин рассмеялась и спокойно объяснила, что как раз наоборот, она очень хотела, чтобы ее родили. Более того. Она рассказала, как маленький головастик, каким она и была, невидимый невооруженным глазом, бился и боролся в течение нескольких часов, чтобы наконец пробиться в то гнездо, которое сделает из него живого человека. Да, она требовала жизни, и еще как! Она не единственная, кто боролся, чтобы добраться до этого гнезда. Миллионы маленьких головастиков хотели того же, чего и она. По меньшей мере пять миллионов, а избранный только один. Была бешеная гонка с коварными препятствиями, ядовитыми озерами, с изнурительными подъемами на холмы, со смертельными опасностями. И Морин не поленилась нарисовать и разукрасить Бени эти озера, холмы и пропасти с монстрами-микробами, которые подстерегали головастиков в органических зарослях. Четыре миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять братьев и сестер, неслыханно жестоких, во время этой адской гонки пытались шкуру содрать с маленького головастика, которого назовут Бени де Карноэ, желая занять его место в уютном гнездышке, где она будет превращаться в младенца. «И ты не хотела, чтобы тебя родили? Однако выиграла именно ты, Бени. Ты оказалась самая сильная, самая ловкая, самая быстрая, самая умелая и самая жестокая. У тебя не было ни малейшей жалости к соперникам. Вытянув свою головку в форме виноградной косточки, ты неслась к гнезду, одержимая желанием выиграть жизнь, и пусть девочка или мальчик посмеют перейти тебе дорогу. Ударом маленького вибрирующего хвостика ты сметала их на своем пути, шлеп — на скалы, шлеп — в ямы с водой. Тысячу раз ты могла утонуть, раствориться, разбиться вдребезги, попасть в ловушки, тысячу раз, сбившись с пути, ты снова неслась к жизни с упрямством, которое до сих пор сидит в тебе. Поэтому, please, больше никогда не говори, что ты не просилась на белый свет! И никогда не говори, что тебе не везет, потому что в тот раз ты выиграла самую необыкновенную и самую опасную гонку, какая только бывает!»

Демонстрация Морин убедила Бени, и она больше никогда не произносила этой идиотской фразы. Но эта история взволновала ее: получается, что все люди, так же как и она, достигли гнезда жизни и тоже были победителями этой необыкновенной гонки. Даже те, чья жизнь потом была недолгой, бесцветной или даже несчастной. Она не совсем понимала, ради чего они так старались. Зачем нужна эта победа. Это было бесполезно и абсурдно. Она думала обо всех торжествующих головастиках, которых знала, и задавала себе вопросы. Для некоторых это было естественно: они сохранили свой первоначальный триумф как нечто исключительное. В том, что Гийом Аполлинер и даже кузен Вивьян были торжествующими головастиками, не было ничего удивительного. Но эта бедняга тетя Шарлотта и ее брат-близнец? А сын Гуффьон-Шеври из Мока, хромой с остекленевшим взглядом, в шестнадцать лет он ходил, свесив язык, шаря рукой в штанах, а вместо речи раздавался поросячий визг. А тетя Тереза, глупа, хоть сено жуй, а Люнерецы, трудно представить, что они тоже торжествующие головастики. А все умершие Карноэ, чьи фотографии свалены в коробке, это что, тоже торжествующие головастики, о которых никто не сохранил ни имен, ни памяти, зачем они восторжествовали? Может, для того, чтобы произвести на свет других торжествующих головастиков и этим оправдать первоначальное усилие.

И Бени убирает коробку, которую вообще не следовало открывать. Все эти мертвые взгляды заразили ее, испортили настроение. Она стала думать, что она сама — это старый торжествующий головастик на пути в никуда. Правда и то, что приближается Рождество, что жара усиливается и что барометр опускается в свободном падении.

Единственную женскую историю она найдет в личных вещах бабушки. В маленьком блокноте с тонкими листиками в кожаной обложке с тяжелым растительным орнаментом, на которой золотыми буквами написано «Дневник». Страницы испещрены мелкими, немного наклонными буквами, писала молодая девушка в 1886 году. На обложке имя — Жанна де Керанси, это мать ее бабушки де Карноэ.

Бени читает.

4 июля 1886 года

Ужин у В. Там был необыкновенный молодой человек. Его зовут Поль. Это сын Т. из Суйака. Он приехал с юга Франции, он там родился. Он очень высокий, светловолосый, со слегка рыжеватыми усами. Белокожий. Красивый. Ему девятнадцать лет. Он очень ироничный и, конечно, робкий. Моя сестра Валентина уверена, что сильно нравится ему. Валентина раздражает меня, когда думает, что весь мир не сводит с нее глаз.

5 августа

Поль Т. приходил к нам вчера вечером с Клемано Шару и Джеймсом ле Меером. Папа оставил их ужинать. Вечер был веселый. После ужина играли в жмурки. Повязка была на Поле. Он поймал меня и не хотел отпускать. Он вовсе не робкий. Валентина потом сказала мне, что я нарочно поддалась, что все это заметили и что это не произвело никакого эффекта. Мама уже легла спать, но, надеюсь, она ей ничего не расскажет. Поль со своими друзьями остался ночевать в гостевом домике.

Сегодня утром я рано встала и пошла прогуляться по пляжу. Поль был там с рассвета, так он мне сказал. Ему очень нравится Саванна. Он говорит, что это самое красивое на Маврикии место. Он находит, что краски моря, неба, филао и тростника похожи на роспись китайской тарелки. Мне это в голову никогда бы не пришло, а ведь он прав.

У меня ощущение, что он гораздо старше меня, однако у нас разница всего два года.

Когда мы наедине, он намного любезнее, чем когда вокруг другие. Нежнее и не такой насмешливый. Мы долго разговаривали. Он родился во Франции, его мать умерла вскоре после родов. Он ее даже не знал, но часто думает о ней. Мама говорит, что это очень грустная история. Они были подругами с матерью Поля, ее звали Эмма, и она была очень привлекательной. Поль говорит, что она, как и я, была черноволосой. Интересно, а меня он считает красивой?

Во Франции его воспитывали молодые тетушки. Его отец вернулся на Маврикий, чтобы заняться общим делом со своей старшей дочерью Джейн. Поль хорошо ладит с Джейн. Восемь лет назад его отец во второй раз женился на племяннице своей покойной жены, она всего на восемь лет старше Поля. Он говорит, что забавно иметь такую молодую мачеху. Мама считает, что она слишком молода. У него есть сводные братья, он их любит. Он их не знал до приезда на Маврикий. А прошлой весной его младший брат Стефан умер. Ему было четыре года, и Поль говорит, что очень огорчился из-за этого. Его похоронили на кладбище Суйака.

Поль много читает, он подсмеивается надо мной из-за того, что я ничего не читаю, кроме «Поля и Виргинии», да и то время от времени. Он говорит, что если мы не читаем, то мозг покрывается ржавчиной. И добавляет, что для женщин, у которых мозг маленький и не окисляется, это не имеет особого значения. Он просит, чтобы я говорила с ним по-креольски, его это забавляет. Он зовет меня Флориза. Говорит, что это имя подходит мне больше, чем Жанна. Валентине я не сказала, что мы разговаривали с ним на пляже.

25 августа

Мы встретились с Полем на Марсовом поле на скачках в честь сэра Джона и леди Поуп Ханесси. На мне было новое розовое платье, а Валентина была в небесно-голубом. Поль сделал мне комплимент и погладил меня по руке, когда мы входили в нашу ложу. Он стоял позади меня, а я была так взволнована, что ничего не видела на этих скачках.

Я не осмеливаюсь пригласить его к нам в Саванну. Боже, что сделать, чтобы он приехал? Я все время думаю о нем.

Он сказал, что совершает с друзьями прогулки по всему острову. Его всюду приглашают. Он собирается на охоту в Гран-Бэ. Он живет в Керпипе в отеле «Салаффа», а иногда в Суйаке у отца. Но в Порт-Луи он тоже часто ездит. Он едет на поезде до Моэбура. Мама не одобряет поездки на поездах. Она опасается крушения. Только бы Поль не попал в крушение! Я бы очень, очень страдала из-за этого. У меня новый капор с голубыми ленточками.

28 сентября

Вчера мы возили Поля на праздник Ямзе в Шамуни. Он ни разу не видел индийского праздника и был в восторге от акробатов, борцов и от тех, кто крутил огонь.

Возвращались мы в коляске поздно ночью. Он пел и шутил с Ивом и Пьером, они сидели на сиденье, но его руки нескромно вели себя! Он хочет, чтобы мы научили его танцевать сегу. Но кто из нас, Валентина или я? Лошадь шарахнулась в сторону и чуть не опрокинула нас в расщелину. Поль обхватил нас руками, чтобы не дать нам упасть. Ночь была очень красивая. Падали звезды, и я хотела остаться с ним наедине. В темноте Поль читал отрывки из «Гамлета», прихлопывая москитов, которые слетелись, чтобы его кусать. Он берет уроки английского языка у Луи Желе Ферре. Его произношение почти идеальное. Но он слишком много пьет. Валентина сказала мне, что он, как старые малабарцы, курит ганжу. Откуда она знает это?

Четверг

Мы повели Поля в сад Памплемусс. Он очень хотел побывать там из-за поэта Бодлера, он его очень любит. Он разочаровался. Он считает, что наш сад, с этими мемориальными досками и сторожами, ужасно скучный.

На этот раз я возразила ему, но он был в таком дурном настроении, что даже пальма талипот, цветущая один раз в столетие, даже красивые нимфы в бассейне не снискали в его глазах одобрения. Он считает, что леса Беарна в тысячу раз красивей. По аллеям он шел очень быстро, так быстро, что я с трудом за ним поспевала. Думаю, он делал это нарочно. Он выглядел рассерженным и в то же время грустным. Это избалованный ребенок Молодые тетушки, заменившие ему мать, конечно же, перестарались, окружая его вниманием и исполняя капризы. Он не терпит возражений, все должно быть, как он хочет.

На обратном пути мы поссорились из-за этого сада. Поль был холоден и обращался со мной, как с глупой. Потом, непонятно почему, он принялся за Бернардена де Сен-Пьера. Он сказал, что тот подражает Руссо, что он идиот, двуличный лицемер, который восставал против рабства, а сам был жестоким рабовладельцем. Он говорит, что его роман «Поль и Виргиния» — чахлый цветочек, глупость, которую мы любим потому, что нашему самолюбию льстит, что действие происходит на Маврикии. И добавил, что прекрасно понимает, почему прекрасная мадам Пуавр не заинтересовалась этим тупицей, который так настойчиво ухаживал за ней. И чтобы сделать мне побольней, заявил: «Вот такую умную женщину я мечтал бы здесь встретить! Потрясающее создание!»

Он что, думает, что я буду ревновать его к этой Пуавр, уже сто лет как съеденной червями? Ну что ж, я действительно ревную.

Я разозлилась и наговорила ему много обидного. «А, наконец-то вы оживились! — засмеялся он. — Гнев вам к лицу».

Потом почерк Жанны становится прыгающим, неровным. Перо рвет бумагу.

12 мая, 1888 года

Валентина мне лжет. Если Поль в самом деле поцеловал ее, как она говорит, то я не хочу его больше видеть. Я так несчастна, я хочу умереть.

Вчера вечером пошла на встречу с П. На пляж, как он меня просил. Мне пришлось дожидаться, пока в доме все уснут. Я очень боялась проходить через сад, но собаки не залаяли.

Мы поссорились из-за Валентины. Он поцеловал ее, но, как он сказал, это не имеет никакого значения и глупо твердить об этом. Я заплакала. Он меня обнял, о Боже! Я даже не осмеливаюсь продолжить писать! Если бы мама узнала, она бы умерла! Вернулась я до рассвета. Теперь я УВЕРЕНА, что он меня любит! Ни слова Валентине.

Поль хочет стать консулом. Он собирается уехать в Алжир, там климат мягче и больше подойдет для его слабых легких. На Маврикии он оставаться не собирается, он не желает работать на винокуренном заводе, как предлагает его отец. Он хочет путешествовать. А как же я?

…

Я не видела его три недели!

Ужин у В. в Моке. Там был Поль. Он бледный, худой и кашляет. Эта жаркая погода вредна для него. Никакой возможности остаться наедине и поговорить. Когда я собралась уходить, он сказал, что будет ждать меня в воскресенье вечером на пляже. Какое счастье! Я так молила Деву Марию помочь мне встретиться с ним, а сегодня поставила восковую свечу, чтобы отблагодарить ее. Я уверена, она не сердится на меня за то, что мы делали на пляже. Она защищает нашу любовь.

24 октября 1888 года

Я весь день плакала. Вчера, 23 октября 1888 года, Поль уехал от нас. Он сел на «Пейхо». У меня не хватило сил проводить его. Я не хотела видеть, как корабль удаляется. В этот момент он, должно быть, где-то возле Реюньона. Он прожил на Маврикии всего 34 месяца, и теперь я умираю от тоски.

За два дня до его отъезда мы почти всю ночь провели вместе. Он сказал, что однажды он надеется вернуться и что, если это будет возможно, он всегда будет вспоминать меня. И еще сказал: «Ах, Флориза, что меня больше всего печалит, так это мысль, что однажды вы выйдете замуж и станете толстой дамой, окруженной детьми!» Я поклялась ему, что не выйду замуж. Ни за кого другого, кроме него. И что я никогда не стану толстой дамой.

Вчера вечером я все рассказала Валентине, она была так внимательна ко мне. Моя дорогая сестричка, моя самая близкая подруга. С кем бы, кроме нее, я могла поговорить О НЕМ?

12 ноября

Я больше не хочу ни есть, ни пить, я не хочу гулять, играть на пианино, не хочу танцевать и даже смотреть на море, похожее на китайскую тарелку. И ходить на мессу я тоже больше не хочу. Святая Дева предала меня. Все места, где мы ходили с Полем, теперь отравлены для меня. Слезы все время наворачиваются мне на глаза. Даже собаку, которую он гладил, я не могу видеть.

17 декабря 1888 года

Жизнь моя становится все тяжелее и тяжелее. Каждое утро, когда я просыпаюсь, меня тошнит. Валентина очень добра. Она делает все, что может, пытаясь вытащить меня из этого оцепенения. Она говорит, что Поль не стоит таких страданий. От брата Матильды она узнала, что Поль во время пребывания на Маврикии распутничал с актрисами из театра в Порт-Луи.

20 декабря

Мама вызывала врача. То, что происходит со мной, просто ужасно! Я не могу поверить этому! Дом превратился в ад. Мама плачет и ругает меня: «Как ты могла такое допустить?» Она говорит, что папе пока не надо об этом знать. Она ищет выход.

И потом, на последней странице:

22 января 1889 года

Мама все устроила. Вчера я стала женой Жан-Франсуа Отрива. Ему тридцать лет, а мне двадцать с половиной. Он не выглядит злым. Жить мы будем в Сен-Обене на земле, которую подарил нам мой отец. Я нарушила клятву, данную Полю, — никогда не выходить замуж ни за кого, кроме него. Но любой ценой надо было предотвратить скандал. С тех пор как он уехал, он не писал мне. Я думаю, что больше никогда не увижу его.

Вот так в июне 1889 года родился маленький Поль Отрив, конечно же, недоношенным, но, конечно же, вполне жизнеспособным, он будет старшим братом мадам де Карноэ. Жанна де Керанси, прабабушка Бени, родила потом еще четырех дочерей и, рожая последнюю, умерла от эклампсии в тридцать два года.

Между тем второе обещание, данное своему сбежавшему любовнику, она тоже нарушила: чрезмерное поедание сладостей, с помощью которых она пыталась заглушить воспоминания и угрызения совести, привело к тому, что Жанна, она же Флориза, стала очень толстой дамой, фотография тому доказательством.

Когда мадам де Карноэ рассказывала Бени о своем детстве и о брате Поле, она часто произносила: «Он так мало походил на нас». Светловолосый и тщедушный ребенок и в самом деле сильно отличался от крепких Отривов. После смерти матери он много лет провел в санатории в Швейцарии. Вылечившись, он вернулся жить на Маврикий. Но, в отличие от всех Отривов, он оставил о себе воспоминание как о богемном, проказливом ловеласе. У него было отличное чувство юмора, но он изъяснялся только на креольском языке, что невообразимо раздражало местных буржуа. Франсуаза де Карноэ обожала своего старшего брата-маргинала, который был другом Мальколма де Шазаля и маврикийского поэта Роберта Эдварда Харта.