Бандиты

Глава 6 Гайдуки

С XV века жизнь крестьян в горах и пустынных степях Юго-Восточной Европы становилась все тяжелее из-за наступления христианских феодалов и турецких завоевателей, но, в отличие от более густонаселенных или более жестко управляемых областей, там оставалась широкая зона потенциальной свободы. Группы и общины свободных, вооруженных и воинственных людей возникали среди высланных и беглых поначалу почти спонтанно, позднее в более организованной форме. То, что ученые назвали «военной стратой, возникшей из свободного крестьянства», стало характерным явлением этой большой зоны и получило разные имена на разных территориях: казаки в России, klephets (клефты) в Греции, гайдамаки в Украине. В Венгрии и на Балканском полуострове севернее Греции в основном — гайдуки (hajdú, hajdut, hajdutin) — слово венгерского происхождения, изначально означающее «перегонщика скота». Они были коллективной формой того индивидуального крестьянского диссидентства, которое, как мы уже видели, порождало классических бандитов.

Как и в случае среды, из которой возникали робины гуды и народные мстители, гайдуки не обязательно восставали против любой власти. Они могли, как в некоторых частях Венгрии, прибиваться к феодалам в роли боевой силы, в обмен на признание за ними статуса свободных людей. С естественным развитием реальности и языка термин «heiduk», преимущественно обозначавший вольного грабителя-освободителя, мог стать названием для одного из многочисленных типов прислуги у немецкой знати. Более распространено было, как в России и Венгрии, получение ими земли от императора, царя или князей в обмен на обязательство содержать оружие и коней и выступать против турков под началом тех или иных предводителей, то есть стать стражей военной границы, своего рода рядовым рыцарством. Тем не менее они в основном оставались вольными людьми — относясь, таким образом, к крепостному крестьянству с чувством презрительного превосходства — и постоянно притягивали к себе мятежные и беглые элементы, сами отнюдь не исповедуя безоговорочную преданность. Все крупные крестьянские бунты XVII и XVIII веков в России начинались в казацких краях.

Был, однако, и третий тип гайдучества, представители которого отказывались присоединяться к какому-либо христианскому знатному лицу или правителю хотя бы по той причине, что в их области процветания преобладали неверующие турки. Ни за царя, ни за феодала. Эти вольные гайдуки занимались грабежами, враждовали с турками, исполняли социальную роль народных мстителей, обеспечивали примитивные зачатки партизанского сопротивления и освободительного движения. В качестве таковых они стали появляться в XV веке, вероятно сначала в Боснии и Герцеговине, а позднее по всем Балканам и Венгрии, наиболее заметны были в Болгарии, где вожак «haidot» был отмечен еще в 1454 году. Именно эти люди, чье название я выбрал для обозначения высшей формы примитивного бандитизма, находились ближе всего к постоянному и сознательному фокусу крестьянского повстанчества. Такие «гайдуки» существовали не только в Юго-Восточной Европе, но под разными именами в разных частях света, например в Индонезии, или, наиболее известный пример, в императорском Китае. По понятным причинам более всего они были распространены среди народов, притесняемых завоевателями с чужим языком или религией, но не только лишь там.

Обычно идеология или классовая сознательность не становились мотивом для того, чтобы люди подавались в гайдуки, не были у них распространены и те мелкие проблемы с законом, которые часто выводили отдельных людей на бандитскую дорожку. Есть и такие примеры, так случилось у болгарского предводителя гайдуков Панайота Хитова (оставившего нам бесценную автобиографию), который в 1850-х годах ушел в горы в возрасте 25 лет после стычки с турецким судебным чиновником из-за какой-то неизвестной нам теперь проблемы. Но в целом, если верить бесчисленным песням и балладам гайдуков (которые составляют наш главный источник знаний о них), мотивы были сугубо экономические. Зима была тяжелая, гласит одна такая песня, лето выдалось засушливое, овцы перемерли. Так Стоян стал гайдуком.

Напротив, гайдук Татунчо вернулся в семейную усадьбу, вняв просьбам матери, которая считала, что грабитель не может прокормить свою семью. Но султан все равно послал солдат схватить его. Гайдук перебил их всех и принес деньги из их поясов: «Вот деньги, мать, кто теперь скажет, что бандит не может прокормить свою мать?» В самом деле, при определенной удаче разбойничать было финансово выгоднее, чем заниматься крестьянским хозяйством.

В таких обстоятельствах чистый социальный бандитизм встречался редко. Панайот Хитов выделяет один такой случай в своем обзоре славных последователей этого призвания, которому он и сам служил украшением: некий Дончо Ватач, действовавший в 1840-е, наказывал только турецких злодеев, помогал бедным болгарам, раздавал деньги. Классическими болгарскими «благородными разбойниками», замечают британские авторы «А Residence in Bulgaria» (1869), склонные симпатизировать исламскому героизму, были «челеби», как правило турки «хороших семей», в противоположность «хирсис», обычным ворам, которые пользовались поддержкой своих деревень, и гайдукам, которые были опасными преступниками, жестокими по природе и имевшими поддержку только со стороны собственной банды. Возможно, это некоторое преувеличение, но гайдуки определенно не были робин гудами, а их жертвами оказывались все, кто попадался им на пути. Все баллады полны вариаций на эту тему:

Жестокость гайдуков широко известна. Без всякого сомнения, гайдуки были в гораздо большей степени отрезаны от крестьянского уклада, нежели типичные социальные бандиты, у них не было ни хозяина, ни — по крайней мере, во время бандитского периода жизни — зачастую и родни («без матерей мы все, и без сестер»). Их связь с крестьянским миром была такая же, как у солдат, отправленных в почти вечную ссылку войсковой службы. Довольно значительную часть гайдуков составляли пастухи и гуртовщики, то есть люди, ведущие полукочевой образ жизни, чья связь с поселениями и так слабая или прерывистая. Примечательно, что греческие клефты (возможно, и славянские гайдуки тоже) имели собственный специальный язык, арго.

Различие между грабителями и героями, между тем, что крестьянин готов принять как «правое» и осудить как «неправое», было, таким образом, крайне тонкой материей, и песни гайдуков подчеркивают их грехи столь же часто, сколь их добродетели. Так и знаменитые китайские «Речные заводи» подчеркивали бесчеловечность бандитов (выражалось это в известных байках о некоторых бандитах, присоединившихся к большой и пестрой преступной шайке)[42]. Определение героя-гайдука по существу политическое. На Балканах он был национальным бандитом, следовал определенным традиционным правилам, то есть был защитником (или отмстителем) христиан против турок. До тех пор, пока гайдук борется с угнетателем, его образ будет положительным, несмотря на черные деяния и то, что грехи могут привести его в конечном итоге к монашескому покаянию, или наказать его немощью на девять лет. В отличие от «благородного разбойника», гайдук не нуждается в личных нравственных оценках; в отличие от «мстителя», жестокость не характеризует его самого, но допускается ввиду его службы народу.

Мощная традиция, признанная обществом коллективная социальная функция этой группы, превращала это собрание маргиналов, выбравших даже не столько свободу против рабства, сколько грабежи против нищеты, в квазиполитическое движение. Как мы уже видели, основные причины для ухода в горы были экономические, самое подходящее слово, обозначающее переход в гайдуки, — бунт, гайдук, по определению, был повстанцем. Он присоединялся к признанной социальной группе. Веселое лесное братство Шервуда мало что значило без Робин Гуда, но балканские гайдуки, подобно бандитам китайских гор за озером, всегда были готовы принять несогласного или преступника. Их главари меняются, некоторые более знамениты и знатны, чем другие, но ни само их существование, ни слава не зависят от репутации отдельных людей. В этом отношении они являются общественно признанным коллективом героев, и в самом деле, насколько я могу судить, персонажами балладных эпосов гайдуков являются не прославленные вожди из реальной жизни, а безымянные герои — названные обычными Стоянами или Иванчо, как рядовые крестьяне, необязательно даже вожаки банд. Баллады греческих клефтов одновременно менее безымянные и менее социально информативные, поскольку относятся к литературе прославления (и самопрославления) профессиональных бойцов. Их персонажи, по определению, практически знаменитые фигуры, известные всем и каждому.

Постоянство существования привело к возникновению формальной структуры и организации. Организация и иерархия великой разбойничьей республики, о которой говорится в китайском романе «Речные заводи», была чрезвычайно сложной; и не только потому, что, в отличие от необразованных областей Европы, там всегда находилось почетное место для экс-чиновников и не пришедшихся ко двору интеллектуалов (одним из лейтмотивов книги, в самом деле, оказывается замена не слишком интеллектуально развитого вожака бандитов — одного из проваливших экзамены кандидатов, которые были столь явным источником политического диссидентства в Поднебесной — на более успешного в этом плане. Как говорится, триумф превосходящего разума). Бандами гайдуков руководили выборные воеводы, чьей задачей было снабжение боеприпасами и оружием, им помогал знаменосец (байрактар), который носил красное или зеленое знамя, а также выполнял функции казначея и квартирмейстера. Сходную военизированную структуру и терминологию мы встречаем у русских разбойников и в некоторых общинах индийских дакоитов, как, например, у санси, где бандами сипаев («солдат») руководили джемадары, получавшие две части добычи на каждую часть, выделенную рядовому сипаю, и вдобавок еще 10 % от нее за обеспечение банды факелами, копьями и прочим подручным арсеналом[43].

Гайдучество тем самым оказывалось во всех отношениях более серьезным, более амбициозным, постоянным и институционализированным вызовом официальной власти, чем рассеяние робин гудов или иных мятежников-грабителей, возникавших в каждом нормальном крестьянском обществе. Сложно сказать, произошло ли это потому, что определенные географические или политические условия создали возможность для возникновения такого постоянного и формализованного бандитизма и автоматически сделали его потенциально более «политическим». Или же именно определенные политические ситуации (например, иностранные завоевания или определенного рода социальные конфликты) способствовали необычайно «сознательным» формам бандитизма и потому придали его структуре прочность и постоянство.

Мы можем сказать, что и то и другое, хотя это будет уклонением от вопроса, который все еще требует ответа. Я не думаю, что какой-либо гайдук мог бы дать ответ, потому что вряд ли он смог бы выйти за пределы тех социально-культурных рамок, которые задавали жизнь его и его народа. Давайте же попробуем набросать его портрет.

В первую очередь он видит себя свободным человеком, а как таковой — он не хуже князя или царя; в этом смысле он добился своего освобождения, а значит, превосходства. Клефты Олимпа, захватившие в плен почтенного герра Рихтера, гордились своим равенством царям и не признавали некоторые виды поведения как «не царские» и следовательно предосудительные. Также и бадхаки Северной Индии заявляли, что «наша профессия — королевское занятие», и — по меньшей мере в теории — принимали на себя рыцарские обязательства: не оскорблять женщин и убивать только в честном бою, хотя мы с уверенностью можем считать, что мало кто из гайдуков мог себе позволить сражаться в такой благородной манере.

Свобода также подразумевала равенство гайдуков между собой, и тому есть несколько впечатляющих примеров. Когда король Ауда попытался сформировать полк из бадхаков, подобно тому, как русский и австрийский императоры создавали части из казаков и гайдуков, те взбунтовались, потому что офицеры отказались выполнять те же функции, что и рядовые. Такое поведение достаточно необычно, но в обществе, столь проникнутом кастовым неравенством, как индийское, это просто совершенно невероятно.

Гайдуки всегда были вольными людьми, но в типичном случае балканских гайдуков они не формировали вольных общин. Чета (или банда), будучи по сути добровольным объединением индивидуумов, отрезавших себя от своей родни, автоматически становилась аномальным социальным элементом, потому что там не было ни жен, ни детей, ни земли. Это было вдвойне неестественно, потому что часто возвращению гайдука к обычной гражданской жизни в своей родной деревне препятствовали турки. Баллады гайдуков повествуют о мужчинах, «чьи сестры — их сабли, жены — их ружья», которые молча с грустью пожимают руки, когда чета расходится и рассеивается отдельными индивидуумами по четырем концам света. Смерть была для них аналогом брака, и баллады постоянно говорят о ней в таком ключе. Таким образом, обычные формы социальной жизни были для них недоступны, как для солдат во время военной кампании и в отличие от крупных банд мародерствующих кырджали[44] конца XVIII и начала XIX века, которые возили с собой мужские и женские гаремы в обычной турецкой манере. Гайдуки не пытались заводить семьи, пока они продолжали оставаться гайдуками; возможно, потому, что отряды были слишком малы, чтобы их защитить. Если у них и была какая-то модель социальной организации, это было мужское братство, или общество, наиболее известным примером которого является знаменитое запорожское казачество.

Эта аномалия хорошо проявляется в отношении к женщинам. Как и все бандиты, гайдуки ничего не имеют против них. Даже напротив, как указывалось в конфиденциальной докладной записке о македонском командире комитаджи[45] в 1908 году, «как почти все воеводы, он большой любитель женщин»^{67}. Девушки — любопытно, что в балладах встречаются, похоже, болгарские еврейки — иногда присоединяются к гайдукам, а порой даже какая-нибудь Бояна, Еленка или Тодорка сама становится воеводой. Некоторые после ритуального прощания возвращаются к обычной жизни и замужеству.

Но похоже, что на период своей жизни в образе гайдука, эти беглые девицы становились мужчинами, по-мужски одевались и по-мужски сражались. Одна баллада рассказывает о девушке, вернувшейся домой к женским занятиям по просьбе матери, как она не смогла выдержать этого, бросила свою прялку, схватила ружье и вернулась в ряды гайдуков. Как свобода означала благородный статус для мужчины, так же она означала мужской статус для женщины. И наоборот, по крайней мере в теории, в горах гайдуки избегали сексуальных отношений с женщинами. Баллады клефтов подчеркивают неприкосновенность женщин-заложниц, клефты и болгарские бандиты придерживались поверья, что посягательство на женщину немедленно приводит к пленению (а значит, и к мучительной смерти) турками. Само поверье имеет значение, даже если на практике (как вполне можно подозревать) бандиты не всегда ему следовали^{69}. В других бандах, не у гайдуков, женщины встречаются, но это не распространено. Кажется, Лампион был единственным из бразильских вожаков, кто допустил женщин разделить тяготы бандитской жизни; возможно, из-за любви к прекрасной Марии Боните, многократно прославленной в балладах. Это было заметным исключением.

Разумеется, это могло не принимать чрезвычайных масштабов, поскольку, как и жизнь обычного грабителя, жизнь гайдука подчинялась смене сезонов. Как писал в XVIII веке один немец из далматской Морлахии, «есть такая поговорка: гайдуки соберутся, как придет День святого Георгия (потому что грабить становится легче с появлением зелени и изобилием путников)»^{70}. Болгарские гайдуки закапывали свое оружие в День Святого Креста 14 (27) сентября до весны, до Дня святого Георгия. И действительно, что делать было гайдукам зимой, когда грабить некого, кроме поселян? Самые суровые могли бы продержаться в горных пещерах, но гораздо удобнее было перезимовать в дружественной деревне, выпивая под героические песни, а если сезон не слишком задался (сколько можно было награбить на проселочных дорогах Македонии или Герцеговины в лучшие времена?), могли пойти в услужение к зажиточным крестьянам. Либо могли вернуться к своей родне, потому что в горных районах «мало было больших семей, которые не посылали никого к гайдукам»^{71}. Если преступники и жили в строго мужском обществе, не признавая никаких связей, кроме «настоящей единой банды товарищей», то это происходило только в сезон кампаний.

Так они и жили своей дикой, вольной жизнью в лесах, горах или диких степях, вооруженные «ружьем, высотой с человека», парой пистолетов на поясе, ятаганом[46] и «острой французской саблей», в изукрашенных и позолоченных кафтанах, перекрещенных патронташами, с встопорщенными усами, прекрасно знающие, что слава среди друзей и врагов будет их наградой. Мифология героизма, ритуализация баллад превращала их в архетипические фигуры.

Мы почти ничего не знаем о Новаке и его сыновьях Груе и Радивое, о пастухе Михате, Раде из Сокола, Буядине, Иване Веснине и Луке Головране, кроме того, что они были прославленными боснийскими гайдуками XIX века, потому что тем, кто пел о них (в том числе и они сами), не было нужды рассказывать слушателям, какова была жизнь боснийских крестьян и пастухов. Лишь временами поднималась завеса героической безымянности, и карьера гайдука хотя бы частично попадала под луч истории.

Такова история воеводы Корчо, сына пастуха из окрестностей македонской Струмицы, который служил у турецкого бея. Стадо пало от эпидемии, и бей бросил отца в темницу. Сын ушел в горы, чтобы оттуда грозить турку, но это не помогло: старик умер в заключении. Тогда Корчо во главе банды гайдуков пленил юного турецкого «дворянина», переломал ему руки и ноги, отсек голову и провез ее на копье по христианским селам. После того он пробыл гайдуком десять лет, а потом купил несколько мулов, переоделся в купца и исчез — по крайней мере из мира героических баек — на последующие десять лет. Затем он появился во главе отряда из трехсот человек (не будем слишком вдаваться в круглые цифры, свойственные сказаниям) и пошел на службу к доблестному Паэвану[47], который находился в оппозиции к Высокой Порте и вел свои отряды кырджалиев в наступление на самых лояльных вассалов султана. Но Корчо недолго находился на службе у Названа. Отправившись восвояси, он напал и захватил город Струмицу, не только потому, что гайдуки ненавидели города и не доверяли им, но и потому, что там укрывался бей, уморивший его отца. Воевода убил бея и вырезал население города. Затем он вернулся в Видин, и здесь история (или легенда) теряет его следы. Его дальнейшая судьба неизвестна. Поскольку эпоха кырджалийских набегов относится примерно к 1790-1800-м годам, его биография поддается грубой датировке. Его история известна в пересказе Панайота Хитова.

Само их (гайдуков) существование было достаточным оправданием их действий. Оно доказывало, что угнетатели не всемогущи, им можно нанести ответный удар. И вот крестьяне и пастухи идентифицируются с гайдуками в их родных краях. Не следует полагать, будто они все время проводили в сражениях, и уж тем более в борьбе с угнетателями. Само наличие банд вольных людей или этих клочков каменистой земли вне досягаемости любой администрации, уже было значительным достижением.

Греческие горы, амбициозно именующиеся Аграфа (то есть «неописанные», потому что никто не преуспел в переписи населения для налогообложения), были независимы на практике, если не по закону. Итак, гайдуки отправляются в набеги. По логике своих занятий, они должны были сражаться с турками (или теми, кто представлял власти, потому что делом властей было защищать транспортируемые товары и казенные ценности). Они, без сомнения, с особенным удовлетворением убивали турок, поскольку те были неверными псами и притесняли добрых христиан, а также вероятно, потому, что бойцы проявляют еще больше геройства, сражаясь с опасным соперником, чья смелость только усиливает их собственную. Однако нет никаких признаков того, что, будучи предоставлены самим себе, скажем, балканские гайдуки отправились бы освобождать собственную землю от турецкого ига, или вообще были бы на это способны.

Разумеется, во времена трудные для народа и кризисные для власти число гайдуков и их банд будет расти, их активность увеличивается и становится более дерзкой. В такие моменты правительственные призывы к подавлению бандитизма начинают звучать все более требовательно, отговорки местных руководителей начинают выглядеть более громкими и искренними, а настрой местного населения становится все более напряженным. Потому что, в отличие от эпидемических вспышек обычного бандитизма, которые мы ретроспективно определяем в качестве предвестников революции только по причине их действительного предшествования, гайдуки были не просто симптомами беспорядков, а ядром потенциального освобождения, признанного в этом качестве народом.

Когда приходило время, «освобожденная земля» китайских бандитов на горе Лянь-Шань (место их «пристанища» в знаменитом романе «Речные заводи») разрасталась до размеров области, провинции, ядра той силы, что опрокинет небесный трон. Бродячие шайки преступников, налетчиков и казаков на бурлящем пограничье между государством и рабством, с одной стороны, открытыми пространствами и свободой — с другой, сойдутся, чтобы вдохновить и повести огромное крестьянское восстание, которое стремительно поднимется по Волге, возглавляемое казацким претендентом или же защитником царя подлинного от лже-царя. Яванские крестьяне будут слушать с растущим интересом историю Кена Ангрока, вора, ставшего основателем королевского дома Маджапахитов. Если знамения благосклонны, время придет через сто дней после созревания маиса, и вот уже возможно наступает тысячелетие свободы, всегда подспудное, всегда ожидаемое. Бандитизм сливается с крестьянским мятежом и революцией. Гайдуки, в блеске своих мундиров, в грозном бряцании своего оружия и экипировки, могут стать ее солдатами.

Однако, прежде чем оценивать роль бандитов в крестьянской революции, нам необходимо взглянуть на экономические и политические факторы, поддерживающие их в рамках существующего общества.