Бандиты

Глава 9 Экспроприаторы

Наконец мы должны обратиться к явлению, которое можно назвать «квазибандитизмом», то есть к тем революционерам, которые сами не принадлежат к миру Робин Гуда, но в том или ином виде заимствуют его методы, а возможно, и части его мифа. Причины этого могут крыться в идеологии, подобной идеализации бандита анархистами-бакунинцами: «Настоящий и единственный революционер, — революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, неутомимый и неукротимый на деле, революционер народно-общественный, а не политический и не сословный…»[58] А могут и быть отражением незрелости революционеров, которые, несмотря на новизну собственных идеологий, сами укоренены в традициях прошлого, как андалусские партизаны-анархисты после Гражданской войны 1936–1939 годов, вполне естественным образом пошедшие по стопам старых «благородных разбойников», или как немецкие ремесленники начала XIX века, которые столь же естественно прозвали свое тайное революционное братство Союзом отверженных (впоследствии он развился в Коммунистическую лигу Карла Маркса). Коммунист и христианин портной Вейтлинг на каком-то этапе действительно планировал развязать революционную войну силами армии отверженных. Причины могут быть и формальными, как у повстанческих движений, которые вынуждены следовать, по сути, той же тактике, что и социальные бандиты, или на авантюрной периферии нелегальных революционных движений, где действуют контрабандисты, террористы, фальшивомонетчики, шпионы и «экспроприаторы».

В этой главе мы в основном будем иметь дело с «экспроприациями»», давно принятым и тактичным наименованием для грабежей, нацеленных на снабжение революционеров средствами. С некоторыми наблюдениями за современными явлениями такого же рода можно ознакомиться в Послесловии.

Истории этой тактики еще только предстоит быть написанной. Вероятно, она возникла в той точке, где пересекаются либертарность и авторитаризм (санкюлоты и якобинцы) современных революционных движений, и материализовалась с помощью Бланки из идей Бакунина. Место возникновения этой тактики практически точно локализуется в анархо-террористической среде царской России 1860-1870-х годов. Бомба — стандартное средство русских революционеров-экспроприаторов начала XX века — указывает на их террористическое происхождение (в западной традиции грабители банков, любой политической окраски вплоть до нейтральной, всегда предпочитали огнестрельное оружие).

Сам термин «экспроприациях» был не столько эвфемизмом для грабежей, сколько отражением характерного анархистского смешения между смутой и восстанием, между преступлением и революцией, которое относилось не только к грабителям, как повстанцам подлинно либертарного духа, но и к таким простым действиям, как мародерство — шаг к стихийной экспроприации буржуазии со стороны притесняемого класса. Нам не стоит упрекать серьезных анархистов за излишества безумной прослойки деклассированных интеллектуалов, развлекавшейся подобным образом. Даже среди них «экспроприация» постепенно устоялась в качестве формального термина, означающего кражу денег ради нужного дела, обычно — что значимо — у банков, символизирующих безличную власть капитала.

Как это ни парадоксально, «экспроприация» вызвала скандал в международном революционном движении в основном не из-за местных и точечных акций анархистов и народников, а благодаря деятельности большевиков во время революции 1905 года и после нее; а конкретно, знаменитое тифлисское ограбление 1907 года, принесшее более 200 000 рублей дохода, но несчастливым образом в крупных и легко отслеживаемых купюрах, что и вызвало проблемы с полицией при их обмене на Западе у верных делу эмигрантов М. М. Литвинова (впоследствии наркома иностранных дел СССР) и Л. Б. Красина (впоследствии советского наркома внешней торговли).

Это дало хороший повод для нападок на Ленина, и без того всегда подозреваемого прочими русскими социал-демократами в бланкистских устремлениях, равно как и позднее для нападок на Сталина, который, будучи заметным большевиком в Закавказье, был серьезно в это дело вовлечен. Эти обвинения были несправедливы.

Ленинские большевики отличались от других социал-демократов только тем, что a priori не осуждали никаких форм революционной деятельности, включая «экспроприации»; или скорее тем, что не были подвержены лицемерию, которое официально осуждало те операции, которые, как нам теперь известно, практикуют не только революционеры-нелегалы, но и правительства всех мастей, когда считают это нужным.

Ленин приложил массу усилий, чтобы отделить «экспроприации» от обычных преступлений и неорганизованного мародерства с помощью разработанной аргументации: их следовало проводить только под прямым контролем партии, в рамках социалистической идеологии и подготовки, чтобы не скатиться в преступность и «проституцию»; они могли быть обращены исключительно против буржуазной государственной собственности и т. д.

Сталин же, хотя без сомнений проявлял свою обычную бесчеловечность и в этих операциях, просто претворял в жизнь партийные указания. В самом деле, «экспроприации» в бурлящем и огнеопасном Закавказье не отличались ни размерами — рекорд был, вероятно, поставлен в московском грабеже 1906 года, когда было украдено 875 000 рублей, — ни своей частотой.

Преимущественно эта форма бескорыстного грабежа была распространена в Латвии, где большевистские газеты публично признавали некоторые доходы от экспроприаций (подобно тому, как социалистические журналы обычно перечисляют сделанные им пожертвования).

Таким образом, история большевистских экспроприаций — не лучший способ постигнуть природу такой квазибандитской деятельности. Совершенно очевидно, что ограбления, совершенные официальными марксистами, в основном привлекали определенный воинственный тип людей, которые хотя и часто стремились к работе с высоким статусом, но счастливее и спокойнее чувствовали себя с оружием в руках.

Покойный Камо (Семен Аржакович Тер-Петросян, 1882–1922), необычайно смелый и решительный армянский террорист, связавший свою судьбу с большевиками, был блестящим примером такого «политического стрелка». Он был главным организатором тифлисской экспроприации, хотя вопросом принципа для него было не тратить больше 50 копеек в день на собственные нужды.

После Гражданской войны он получил возможность удовлетворить свою долго лелеемую амбицию — глубоко погрузиться в марксистскую теорию, но после некоторого перерыва вновь почувствовал тягу к острым переживаниям непосредственной активной деятельности. Вероятно, ему повезло, что он рано погиб (попал под грузовой автомобиль). Ни его возраст, ни атмосфера Советского Союза в последующие годы не соответствовали его типу воинственного старого большевика.

Лучший способ предъявить читателям, не слишком знакомым с этими идейными стрелками, явление «экспроприации» — это набросать портрет одного из них. Я выбрал для этого историю Франсиско Сабатé Льопарта (1913–1960)^{90}, из группы повстанцев-анархистов, которые устраивали набеги в Каталонию с территории Франции после Второй мировой войны. Среди членов группы кроме братьев Сабатé были Хосе Луис Фасериас, официант из китайского квартала Барселоны (вероятно, самый умный и умелый из всех); Рамон Капдевила по кличке Паленая рожа, боксер (вероятно, самый смелый, и проживший дольше всех — до 1963 года); молодой и вечно голодный Хосе Педрес Педреро «Трагапанес»; Виктор Эспайяргас, чьи пацифистские принципы позволяли ему принимать участие в грабежах банков только безоружным; а также Хайме Парес «Эль Абиссинио», фабричный рабочий Хосе Лопес Пенедо, Хулио Родригес «Эль Кубано», Пако Мартинес, Сантьяго Амир Груана «Эль Шериф», Педро Адровер Фонт «Эль Яйо» и другие, чьи имена остались только в полицейских архивах и памяти их семей и некоторых бойцов-анархистов. Почти все они погибли или оказались в тюрьме.

Барселона, сжатая холмами, колючая и страстная столица пролетарской борьбы, стала их маки[59], хотя и о горах они знали достаточно, чтобы перемещаться туда и обратно. Захваченные такси и угнанные машины были их транспортом, автобусные остановки или футбольные ворота — местами их встреч. Их снаряжением стали дождевики, столь любимые боевиками от Дублина до Средиземноморья, и продуктовые сумки или портфели, чтобы носить в них оружие и бомбы. Ими двигала «идея» анархизма: эта абсолютно бескомпромиссная и безумная мечта, которую разделяли многие, но лишь немногие попытались воплотить в жизнь, за исключением испанцев, ценой полного поражения и обескровленности собственного рабочего движения.

В их мире людьми движет чистая мораль, диктуемая совестью; там нет нищеты, нет правительства, тюрем, полицейских, нет никакого принуждения и дисциплины, кроме собственного внутреннего света; никаких социальных уз, кроме братства и любви; нет лжи, нет собственности, нет бюрократии. В этом мире люди чисты как Сабатé, который никогда не пил и не курил (если не считать, конечно, немного вина за трапезой), и питался просто, как пастух, даже после ограбления банка.

В этом мире разум и просвещение выводят людей из тьмы. Ничто не отделяет нас от этого идеала, кроме сил дьявола, буржуазии, фашистов, сталинистов, даже анархистов-отступников, сил, которые должны быть устранены с дороги, но, конечно, избегая дьявольских ловушек дисциплины и бюрократии. В этом мире моралисты одновременно и стрелки, как потому, что пули разят врагов, так и потому, что они являются средством самовыражения для тех, кто не может писать листовки или великие речи, но мечтает об этом. Пропаганда действием заменяет словесную.

Франсиско Сабатé Льопарт — «Кико» — в возрасте между тринадцатью и восемнадцатью годами открыл для себя «идею» вместе со своим молодым поколением рабочего класса, в период великого нравственного пробуждения, последовавшего за провозглашением Испанской республики в 1931 году. Он родился в семье аполитичного муниципального сторожа в Оспиталет-де-Льобрегат, недалеко от Барселоны, и, когда повзрослел, стал водопроводчиком. Кроме амбициозного Хуана, который видел себя священником, другие три брата стали левыми вслед за старшим Пепе, слесарем. Франсиско был не по книжной части, хотя позднее он прилагал большие усилия для чтения, готовясь к дискуссиям о Руссо, Герберте Спенсере и Бакунине, как и подобает хорошему анархисту; особенно он гордился своими двумя дочерьми, которые учились в тулузском лицее и читали «Express» и «France-Observateur». Однако он не был полуграмотным, и обвинения в этом со стороны Франко его больно задевали.

В семнадцать он присоединился к молодежной либертарной организации и постигал прекрасную истину на революционных собраниях, где юные борцы за свободу встречались для просвещения и вдохновения; потому что быть политически сознательным в Барселоне в ту пору, означало стать анархистом почти с той же вероятностью, как в Аберавоне[60] — вступить в партию лейбористов. Но никому не суждено избегнуть судьбы. Сабатé самой природой был предназначен для своей последующей карьеры. Подобно тому как некоторые женщины полностью реализуются только в постели, так и некоторые мужчины — только в действии. Сабатé со своей масивной челюстью, густыми бровями, выглядевший ниже ростом, чем есть на самом деле, из-за коренастой фигуры — хотя он был на деле менее мускулист, — был одним из таких мужчин. Он едва мог спокойно усидеть в кресле, не говоря уж о кафе, где, как хороший стрелок, он автоматически выбирал скрытое место с обзором двери и неподалеку от заднего выхода. Как только он оказывался с пистолетом в руках на углу улицы, он тут же расслаблялся и даже, в некотором смысле, начинал сиять. «Muy sereno[61]», как его описывали товарищи в такие моменты, уверенный в своих рефлексах и инстинктах, чутье и наитии, которые можно совершенствовать с опытом, но невозможно создать, если их нет; и прежде всего уверенный в собственной смелости и удаче. Никто бы не протянул почти двадцать два года такой жизни вне закона, с перерывами только на тюремное заключение, без выдающихся талантов.

Похоже, что с самого начала он оказался в составе grupos especificas, боевых групп молодых революционеров, которые вступали в стычки с полицией, убивали реакционеров, освобождали заключенных, грабили банки, чтобы финансировать то или иное малое издание, поскольку нелюбовь анархистов к организации любого рода мешала наладить регулярный сбор средств. Его деятельность носила местный характер к 1936 году, когда он уже обзавелся гражданской женой — служанкой из Валенсии, той же классической простоты, что и он сам, Франсиско все еще оставался рядовым членом революционного комитета в Оспиталете. На фронт он отправился в составе колонны Los Aguiluchos («Молодых орлов») под командованием центуриона Гарсии Оливера, который, согласно званию, отвечал за центурию — сотню солдат. Поскольку его таланты к традиционному руководству были невелики, Сабатé быстро оказался в оружейниках, где его знакомство с оружием и бомбами как раз пригодилось. Кроме склонности к боевым действиям, у него была природная любовь к работе с механизмами, он был из тех, кто может собрать мотоцикл из металлолома. Так что офицером он так и не стал.

Сабатé продолжал сражаться в составе своей колонны (впоследствии присоединенной к 28-й дивизии Аскасо под командованием Грегорио Ховера) вплоть до Теруэльского сражения. Он не участвовал в деятельности специальных партизанских армейских отрядов, что указывает на то, что его таланты в этой области не были оценены по достоинству. Во время самого сражения он дезертировал. Официальным объяснением стала его ссора с коммунистами, что вполне вероятно. Он вернулся в Барселону к жизни в подполье и по практическим причинам уже не покидал его до конца жизни.

Его первой акцией в Барселоне против «сталинско-буржуазной коалиции» стало освобождение товарища, раненного в стычке с полицией (республиканской); вторая акция — по приказу анархистского Молодежного комитета обороны — освобождение четверых арестованных после майского восстания 1937 года, которых перевозили между двумя центрами тогдашней вселенной боевиков-анархистов — из тюрьмы Ла Модело в крепость Монтжуик. Впоследствии он сам оказался в Монтжуике и пытался бежать оттуда. Когда он сидел в другой тюрьме, в Вике, его жена переправила ему пистолет, и с оружием он смог оттуда вырваться.

Теперь он был уже заметной фигурой. Товарищи придумали ему прикрытие, отправив его на фронт с другой анархистской бригадой, 26-й дивизией Дуррути, с которой он и оставался до конца. Стоит, вероятно, добавить для обычного читателя, далекого от истории анархизма, что приверженность Сабатé борьбе за дело Республики и его ненависть к Франко оставались неизменными, несмотря на все эти перипетии.

Война закончилась. После обычного срока во французском концлагере[62], Сабатé опять вернулся к работе слесарем близ Ангулема (его брат Пепе, офицер, был взят в плен и находился в тюрьме в Валенсии; младшему, Маноло, едва минуло 12 лет). Здесь его и настигла немецкая оккупация, которая вскоре опять вынудила его вернуться в подполье. Но в отличие от многих испанских беженцев, его сопротивленческая деятельность была довольно маргинальной. Его страстью была Испания и только Испания. К 1942 году он уже был на пиренейской границе, нездоровый, но с нетерпением рвущийся к боевым действиям. С этого момента он начал действовать в одиночку, проводя рекогносцировку границы. Для начала он объехал горные фермы в качестве бродячего слесаря, мастера на все руки. Затем, на некоторое время, он присоединился к группе контрабандистов. И, наконец, он обзавелся двумя базами, обосновавшись на одной из них (Маз Казноб Лубетт) в качестве мелкого фермера — неподалеку от деревни Кутуж, от которой Испания находилась в пределах видимости. Граница между Ля-Прест и Сере стала отныне «его районом», он знал там все тропы, людей, у него располагались там базы и склады. Это в конце концов и погубило его, потому что ограничивало район поисков для полиции с точностью до нескольких километров. А с другой стороны, это было неизбежно. Эффективные организации могут рассылать курьеров или боевиков повсюду от Ируна до Портбоу, а горстка небольших ремесленных артелей, каковой, по сути, является анархистское подполье, состоит из местных жителей, для которых все покрыто тьмой за пределами небольшой досконально разведанной ими самими области. Сабатé знал свой сектор горного хребта, он знал дороги в Барселону; более того — он знал и саму Барселону. Это было его «хозяйством», именно там и ни в каком другом месте Испании он и действовал.

Судя по всему, до весны 1945 года он не начинал партизанских действий, хотя несколько раз выступал проводником и, возможно, связным. В мае 45-го он отбил товарища у полиции в центре Барселоны, что заставило громко прозвучать его имя.

А затем произошли события, сделавшие его буквально героем. Один из его партизанских отрядов привлек внимание гражданской гвардии в Баньоласе, бывшим местом рассредоточения группы после спуска с гор. Полицейские выхватили оружие — а Сабатé был крайне щепетилен в этом отношении и никогда не стрелял, пока противная сторона не выказывала своего намерения вступить в перестрелку, — один полицейский тут же был убит, другой ранен. Сабатé спокойно миновал всю неразбериху и крики, неспешными шагами удаляясь в сторону Барселоны. Ко времени его прибытия, полиция уже была в курсе дела, поэтому он направился прямиком в засаду, устроенную ему в обычном месте встречи товарищей, в молочном баре на улице Святой Терезы. Чутье Сабатé на засады было невероятным. Для него было очевидным, что четверо рабочих, оживленно беседующих и медленно идущих ему навстречу, были полицейскими. Он продолжал неспешно и спокойно шагать им навстречу. На расстоянии в 30 футов он достал свой пистолет-пулемет и прицелился.

Война между полицией и террористами — это война нервов в той же мере, что и оружия. Кто больше испугается, тот проиграет. История Сабатé после 1945 года сложилась именно таким уникальным образом благодаря его моральному превосходству над полицейскими, которое он обеспечивал сознательным движением навстречу агентам, всегда, когда это было возможно. Четверо в штатском занервничали, бросились в укрытие, и открыли беспорядочный огонь ему вслед. Он сам не выстрелил ни разу.

Признаком его относительной неопытности было то, что он отправился после этого домой, чтобы договориться о встрече со своим братом Пепе, только что освободившимся из валенсийской тюрьмы. Дом уже находился под наблюдением, но Сабатé зашел туда лишь на минуту, оставил записку и немедленно ушел через задний выход, скрылся в лесу, где и заночевал. Это, похоже, оказалось для полиции неожиданностью. Когда Сабатé вернулся на следующее утро, он почувствовал засаду, но было уже поздно: дорогу перекрыли явно полицейские фургоны. Он, прогуливаясь, миновал их, не зная, что в одном из фургонов находились два анархиста, которым вменялось опознать его в лицо. Они этого не сделали, а Сабатé неспешно удалился прочь от опасности.

Герою для имиджа необходима храбрость, и он доказал ее наличие. Нужны также хитрость и прозорливость, а также удача, или в мифологических терминах — неуязвимость. Конечно, человек чующий засады и избегающий их, — подтверждает и эти свои качества. Но ему нужны и победы. А этого у него на счету не было — не считая убитых полицейских — и ни по каким рациональным меркам появиться и не могли. Однако у бедных, притесняемых и неграмотных людей, чей кругозор ограничен своим кварталом или в лучшем случае городом, другие стандарты: сама способность преступника выжить в столкновении с концентрированными силами богачей, их тюремщиков и полицейских, является достаточной победой. Именно потому никто в Барселоне (городе, в котором выросло больше людей, способных оценить хорошего мятежника, чем в любом другом) не сомневался, что Сабатé обладает этой способностью. И менее всего в этом сомневался он сам.

С 1944-го до начала 1950-х годов продолжались систематические попытки свержения Франко путем частных набегов через французскую границу, но самые серьезные действия предпринимали партизаны. Это не очень широко известно, хотя попытки были довольно серьезными. Официальные коммунистические источники приводят список из 5371 партизанской атаки в период между 1944 и 1949 годами, их пик (1317 случаев) пришелся на 1947 год, в то время, как франкистские источники оценивают потери партизан в 400 человек в самом многочисленном маки в Южном Арагоне^{91}.

Хотя партизанские отряды действовали практически на всей горной территории, особенно на севере и в Южном Арагоне, каталонские партизаны, в отличие от других почти целиком состоявшие из анархистов, не играли большой военной роли. Они были слишком плохо организованы, недисциплинированны, а их цели определялись участниками и были, как правило, узкими и местными. Среди таких анархистских групп и действовал теперь Сабатé.

Соображения высокой политики, стратегии и тактики мало задевали людей его типа. Для них такие вещи всегда были призрачны и нереальны, пока не оказывались яркими символами безнравственности. Их мир был абстрактным, в котором свободные люди с оружием стояли напротив полицейских и тюремщиков, олицетворяя этим человеческую долю. Между ними пресмыкались массы нерешительных рабочих, которые однажды — возможно, завтра? — воодушевленные этим примером нравственности и героизма поднимутся волшебной мощной силой.

Сабатé и его друзья находили политическое обоснование для своих подвигов. Он закладывал бомбы в консульства некоторых латиноамериканских стран в знак протеста против голосования в ООН. Он раскидывал пропагандистские листовки с помощью самодельной базуки над футбольным стадионом и захватывал бары, чтобы проигрывать антифранкистские речи на магнитофонах. Он грабил банки ради общего дела. И все же те, кто его знал, единодушны в своей оценке: по-настоящему важным для Сабатé был образец действия, а не его воздействие. Им двигали неудержимое желание отправиться с налетами в Испанию и вечное противостояние боевиков и полиции: тяжелая участь товарищей в заключении и ненависть к полицейским.

Сторонний человек может задаться вопросом, почему ни одна из боевых групп ни разу не предприняла серьезной попытки убить Франко или хотя бы генерал-капитана Каталонии, а ограничившись только синьором Кинтелой из барселонской полиции. Но Кинтела был главой «Социальной бригады», поговаривали, что он собственноручно пытает людей. Относительно анархистской неорганизованности, крайне типично то, что, когда Сабатé запланировал убийство Кинтелы, вскоре обнаружилось, что другая группа активистов независимо занималась подготовкой к тому же.

Начиная с 1945 года героические подвиги и демонстрации стали умножаться. Официальные данные (не слишком достоверные, впрочем) приписывают Сабатé пять нападений в 1947-м, одно в 1948-м, и не менее 15 в 1949-м — славном и гибельном для барселонских партизан. В январе 49-го братья Сабатé взялись за сбор средств для защиты нескольких заключенных, списки которых доставил из тюрьмы некий Баллестер (вместе с подсадным полицейским). В феврале Пепе Сабатé застрелил полицейского, который устроил братьям засаду во время их встречи у входа в кинотеатр «Кондаль» на Паралело. Вскоре после этого полиция застала врасплох во сне Пепе и Хосе Лопеса Пенедо в Ла-Торрасе, пригороде, населенном мигрантами с юга, исполнителями фламенко; прямо в доме завязалась перестрелка. Лопес погиб, Пепе серьезно раненный и почти раздетый, смог скрыться, переплыл реку Льобрегат, отобрал одежду у прохожего и прошел пять миль пешком до убежища, где его нашел брат, который организовал ему врача и переправил во Францию.

В марте Сабатé и группа молодых арагонцев «Los Manos» объединились для убийства Кинтелы, но из-за ошибки они смогли убить только пару более мелких фалангистов (кто-то озвучил угрозу нападения на полицейское управление, что напугало полицейских, но и предупредило их). В мае Сабатé и Фасериас вместе заложили бомбы в консульства Бразилии, Перу и Боливии; Сабатé спокойно разобрал одну из них уже после запуска часового механизма, чтобы сделать детонацию мгновенной. Остальные бомбы он размещал с помощью простой удочки. К осени, однако, полиция взяла ситуацию под контроль. В октябре Пепе попал в засаду, едва вырвавшись из предыдущей, уложив по дороге полицейского. В этом месяце много бойцов встретили свою смерть.

В декабре ушел третий из братьев Сабатё. Юный Маноло никогда не был идейным. Он хотел стать тореро и сбежал из дому в отрочестве, чтобы поехать на novilladas[63] в Андалузию, но приключения братьев манили не меньше. Они не принимали его в свои дела, желая, чтобы он учился и самосовершенствовался, но фамилия привела его в группу доблестного Рамона Капдевилы, бывшего боксера, который ушел с ринга, став борцом за идею, и сделался знатным специалистом по взрывчатке. Один из немногих партизан, чья деятельность имела некоторый смысл, Капдевила совершал рейды по провинциям, взрывая столбы электропередачи и тому подобное. Неопытный Маноло заблудился в холмах после столкновения с полицией и был арестован. Фамилия Сабате гарантировала казнь. Он был расстрелян в 1950 году, не оставив после себя ничего, кроме французских часов.

Однако к этому времени Франсиско Сабатé уже находился не в Испании из-за проблем, связанных главным образом с французской полицией, которые удерживали его вдалеке от дома почти шесть лет. Они начались в 1948 году, когда жандармы остановили его в очередной поездке к границе на нанятой машине (Сабате всегда предпочитал транспорт, который оставлял его руки свободными). Он потерял голову, сорвался и пустился бежать. Жандармы обнаружили его пистолет, а позднее изрядное количество инструментов, взрывчатки, радио и т. п. на его ферме в Кутуже. В ноябре ему присудили заочно три года тюрьмы и 50000 франков штрафа. Ему посоветовали подать апелляцию, что в июне 1949-го дало свой результат: срок уменьшился до безобидных двух месяцев, позднее увеличившихся до полугода, и пяти лет interdiction de séjour[64]. Из-за этого поездки на границу становились для него незаконными даже с французской стороны, и ему приходилось проживать под полицейским присмотром вдали от Пиренеев.

На деле он провел в тюрьме целый год, поскольку французская полиция связала его с другим, гораздо более серьезным делом, налетом на фабрику в Рон-Пуленке в мае 1948-го, в результате которого погиб сторож. Довольно характерным для той шаткой ирреальности, в которой пребывали активисты (само существование которых зависело от благосклонной невнимательности французских властей), было то, что они занимались экспроприацией собственности буржуазии ради благого дела с одинаковой готовностью — что в Лионе, что в Барселоне. Один лишь осторожный Фасериас избегал этого и грабил банки если не в Испании, то в Италии. Столь же типичным было то, что они оставляли за собой след шириной в взлетную полосу. Благодаря нескольким очень хорошим адвокатам обвинения против Сабатé так и не получили подтверждения, хотя полиция в какой-то момент потеряла терпение и, по сути, выбила из него признание за несколько дней пыток; так заявляли адвокаты, не без некоторых оснований. После четырех прекращений дела оно все еще оставалось открытым вплоть до его смерти. Несмотря на это, вдобавок к изрядным треволнениям это дело стоило ему еще почти двух лет за решеткой.

Когда Сабатé удалось ненадолго вынырнуть из этих бурных волн, он обнаружил, что политическая ситуация стала совсем другой. В начале 1950-х все партии отказались от партизанских действий в пользу более реалистичных тактик. Боевики остались в меньшинстве.

Это был серьезный удар. Хотя Сабатé был неспособен подчиняться инструкциям, с которыми сам был не согласен, в целом он сохранял лояльность. Но без одобрения товарищей он мучился почти физически и вплоть до самой смерти постоянно предпринимал безуспешные попытки его вернуть. Предложение перебраться в Латинскую Америку никак не смягчало этого удара. Как если бы Отелло предложили вместо армии консульский пост в Париже. Так что к апрелю 1955 года он вернулся в Барселону. В начале 56-го они вместе с Фасериасом провели общую операцию — вскоре их дороги опять разошлись, — и несколько месяцев он провел в городе, издавая небольшой журнал «El Combate», а также однажды взял Центральный банк, с помощью муляжа бомбы, в одиночку. В ноябре он вновь вернулся в Барселону для ограбления текстильной фирмы «Cubiertos у Tejados», добыча тогда составила почти миллион песет.

Тогда французская полиция по наводке испанцев вновь предприняла шаги против Сабатё. Он лишился своей базы в Ля-Прест и опять попал за решетку. Он вышел из тюрьмы в мае 1958 года, но следующие несколько месяцев был нездоров после неудачной операции язвы. Фасериас за это время был убит. Тогда Сабатé стал планировать свой последний налет.

К тому моменту он был совсем один, за исключением нескольких друзей. Организация своим молчаливым неодобрением скорее играла на руку фашистам и буржуазии, для которых он был простым бандитом. Даже друзья крайне осторожно убеждали его, что следующий рейд будет самоубийственным. Он уже заметно постарел, на его стороне оставалась лишь репутация героя и страстная уверенность, которая придавала поразительную силу убеждения этому, обычно не очень внятно высказывающемуся человеку. Вооруженный лишь этим, он посетил ряд эмигрантских собраний во Франции. Пренебрегая полицейскими запретами, этот коренастый мужчина с набитым портфелем, избегающий мест в углу, не был бандитом. Дело в Испании не могло быть оставлено без защитников. Кто знает, может быть, ему предстояло стать испанским Фиделем Кастро? Неужели они не понимают?

Он собрал немного денег и уговорил внушительное число людей, в большинстве своем неопытных, взять в руки оружие, и сам отправился с первой группой, в которую вошли Антонио Миракле, банковский клерк, относительно недавно вышедший из подполья, двое юношей, едва достигших 20 лет, Рохелио Мадригал Торрес и Мартин Руис, и ничем другим не известный женатый мужчина лет тридцати, некий Конеса (все из Лиона и Клермон-Феррана). Остальные даже не успели отправиться в путь.

Сабатé повидался с семьей в конце 1959-го, но не говорил им о своих планах. И затем отправился навстречу тому, что всем, кроме, видимо, его самого, было понятно — приведет его к смерти. По крайней мере можно сказать, что он умер так, как того, вероятно, желал. Полиция перехватила группу в пяти милях от границы, несомненно, по имеющейся у них наводке. Участники группы вырвались из засады, но два дня спустя были окружены на отдельно стоящей ферме, осада длилась двенадцать часов. После захода солнца Сабатé вызвал переполох среди скота взрывом гранаты и под шумок ползком покинул ферму, убив по дороге своего последнего полицейского, но и сам был ранен. Все его товарищи были убиты.

Еще через два дня, 6 января, он остановил поезд 6.20 из Жироны в Барселону на небольшой станции Форнельс и приказал машинисту ехать вперед без остановок. Это невозможно было исполнить, потому что в Массанет-Массанас все поезда переключались на электрическую тягу. К этому времени у Сабатé началось воспаление от раны в ступне, он хромал, его бил озноб, он держался на морфине из своей походной аптечки. Остальные две раны — царапина за ухом и сквозное ранение в плечо — были менее серьезными. Он позавтракал запасами машинистов.

В Массанете он спрятался в почтовом вагоне, а затем забрался на новый электрический локомотив и пробрался в кабину машиниста, где захватил новую команду. Они также объяснили ему, что доехать прямиком до Барселоны, не оглядываясь на расписание, без рисков не получится. Думаю, что в этот момент он уже понимал, что смерть неизбежна. Незадолго до городка Сан-Селони Сабатé велел замедлить ход и спрыгнул с поезда.

На всем протяжении линии полиция уже была наготове. Он спросил у проезжего возчика вина и выпил его большими глотками, от лихорадки у него начиналась жажда. Затем спросил у какой-то старухи, как пройти к доктору, и она указала ему на другой конец города. Судя по всему, он ошибся домом, ища докторского слугу — в доме врача никого не было, — и разбудил некоего Франсиско Беренгера, который отнесся к изможденной грязной фигуре в спецовке с пулеметом в руках с явным подозрением и отказался его пустить. Завязалась борьба. С двух сторон перекрестка, на углу которого сцепились мужчины, появилось двое полицейских. Сабатé укусил Беренгера за руку, чтобы дотянуться до своего пистолета — до пулемета он уже дотянуться не мог, — и успел ранить еще одного полицейского перед тем, как упал на углу калле Сан-Хосе и калле Сан-Текла. «Если бы он не был ранен, — говорили в Сан Селони, — его бы не взяли; полиция боялась».

Лучшей эпитафией были слова одного из друзей Сабатé, каменщика из Перпиньяна, которые он произнес перед Венерой Майоля, украшающей центр этого цивилизованного города. «Когда мы были молоды и когда родилась Республика, мы были кавалерами и не чуждыми духовности (caballeresco pero espiritual). Мы повзрослели, а Сабатé — нет. Он был природным герильеро. Да, он был одним из тех дон-кихотов, которые родятся в Испании». Это говорилось, и возможно справедливо, безо всякой иронии. Но, что еще лучше всякой формальной эпитафии, Сабатé получил финальную награду героя-бандита, защитника угнетенных — отказ поверить в его смерть. «Говорят, — сказал таксист через несколько месяцев после гибели Сабатé, — привезли отца и сестру, чтобы опознать тело, и они посмотрели и сказали: “Нет, это не он, это кто-то другой”». Эти слухи не подкреплялись фактами, но по духу были верными, потому что он был из тех людей, что заслуживают легенды. Более того: чьей единственной наградой может быть героическая легенда.

По любым реальным и рациональным меркам его карьера была пустой тратой жизни, он ничего в жизни не достиг, и даже добытые грабежом средства все уходили на стремительно дорожающее поддержание подполья — фальшивые документы, оружие, взятки и т. п., — так что на пропаганду почти ничего не оставалось. Сабатé никогда и не производил впечатление человека, добившегося чего-то, кроме как смертного приговора всем, кто был с ним как-то связан.

Теоретическое обоснование повстанческой борьбы, заключающееся в том, что одна только воля к революции может создать ей объективные предпосылки, к нему никак не относилось, поскольку то, что делал Сабатé со товарищи не могло, вероятно, перерасти во что-то более широкое. У их более простой и эпической позиции тоже было мало шансов на успех: поскольку люди все по природе своей хорошие, храбрые и чистые, один только пример веры и смелости, повторенный достаточно часто, должен заставить их устыдиться собственной косности. Их собственная позиция могла только рождать легенды.

Простодушие и чистота Сабатé прекрасно вписывались в легенду. Он жил и умер в бедности, жена знаменитого грабителя банков до конца своей жизни работала служанкой. Он грабил банки не просто ради денег, а как тореро сражается с быками, чтобы показать свою отвагу. Поэтому ему не подходило открытие хитрого Фасериаса, который обнаружил, что самый надежный способ собрать денежный урожай — провести рейд в определенного сорта отеле в 2 часа ночи, будучи уверенным, что солидные буржуа, застигнутые в постели с разнообразными девушками, с готовностью отдадут свои деньги и ни слова не скажут полиции[65]. Забирать деньги, не рискуя, было не по-мужски — Сабатé всегда предпочитал брать банки с меньшим числом людей, чем требовалось, именно по этой причине — и наоборот, забирать деньги с риском для своей жизни, было, в некотором моральном смысле, платой за них. Идти всегда навстречу полицейским было не только хорошей психологической тактикой, но и геройством. Он, несомненно, мог бы заставить машинистов поезда ехать напрямик, даже в ущерб своим планам; но он нравственно не мог рисковать жизнями людей, которые не были его противниками.

Чтобы стать легендой в глазах всех, человек должен иметь четкие очертания. У трагического героя не должно быть ничего лишнего, он должен стать силуэтом на горизонте, в позе, выражающей его суть: как Дон Кихот против мельниц или стрелки мифического Запада, одиночки на залитых палящим полуденным солнцем пустых улицах. Так стоял и Франсиско Сабатé Льопарт. И есть справедливость в том, что о нем сохраняется именно такая память, наряду с другими героями.