Бандиты

Глава 7 Экономика и политика бандитизма

Шайка грабителей находится вне того социального уклада, который сковывает бедных, это братство вольных людей, а не общество по интересам. Тем не менее она не может исключить саму себя из общества. Ее потребности и деятельность, само существование приводит ее к отношениям с обыкновенной экономической, социальной и политической системой. Этот аспект бандитизма обычно недооценивается исследователями, но он достаточно важен и достоин небольшого обсуждения.

Рассмотрим сначала экономику бандитизма. Грабителям необходимо питаться, им нужно пополнять запасы оружия, боеприпасов. Им нужно тратить краденые деньги или продавать награбленное. Верно, что в простейшем случае им не нужно ничего, что бы сильно отличалось от потребления местного крестьянина или пастуха — местная пища, питье, одежда, — им можно только радоваться, если они получают это все в достаточных количествах, не прикладывая к этому того труда, который требуется от обычного человека. «Никто никогда ни в чем им не откажет, — говорит бразильский землевладелец. — Это было бы глупо. Люди дают им еду, одежду, сигареты, алкоголь. Зачем им нужны деньги? Что они с ними будут делать? Подкупать полицию?»^{73}. Однако большинство известных нам бандитов живут в условиях денежной экономики, даже если окружающее их крестьянство — нет. Как и откуда берутся «накидки с пятью рядами позолоченных пуговиц», ружья, пистолеты и патронташи, легендарные «дамасские сабли с позолоченными рукоятями», которыми хвалились сербские гайдуки и греческие клефты, не всегда сильно преувеличивая?[48]

Что же они делают с угнанным скотом, с товарами странствующих купцов? Покупают и продают. В самом деле, учитывая, что у бандитов, как правило, гораздо больше денег, чем у местных крестьян, их траты образуют важную составляющую местной экономики, распределяясь через местные лавки, постоялые дворы по коммерческому посредническому слою сельского общества; распределение тем более эффективно, что бандиты (в отличие от мелкой знати) тратят в основном на месте, а также слишком горды и щедры, чтобы торговаться. «Торговец продает Лампиону товар в три раза выше обычной цены» (сообщение 1930 года).

Все это означает, что бандиты нуждаются в посредниках, которые связывают их не только с местной экономикой, но и с более крупными коммерческими сетями. Они нуждаются, как Панчо Вилья, хотя бы в одной дружественной гасиенде за горами, которая будет принимать скот и организовывать его продажу без лишних вопросов. Могут узаконить, как полукочевые тунисские бандиты, систему возвращения краденого скота за «вознаграждение» через оседлых посредников, постоялые дворы и лавки, которые находят жертву и сообщают прекрасно понятную всем сторонам новость: что им известен некто, кто «нашел» беглый скот и мечтает скорее вернуть его хозяину. Они могут собирать деньги, подобно многим бандам индийских дакоитов, на финансирование своих более серьезных предприятий среди ростовщиков и торговцев у себя дома или даже грабить богатые караваны, по сути, за комиссию для предпринимателей, которые им дают наводку. Там, где бандиты специализируются на грабеже транзитных потоков (а так делают все разумные бандиты, если им повезло жить на небольшом расстоянии от больших торговых и почтовых путей), им необходимо обладать информацией об ожидающихся отправках или конвоях, а также им, вероятно, нужен какой-то механизм сбывания добычи, которая может состоять из товаров, на которые нет местного спроса.

Посредники очевидным образом необходимы для похитителей, которые требуют выкупа, что долго было (и остается) самым выгодным источником дохода для бандитов. Выкуп, скорее всего, выплачивается наличными или каким-то их эквивалентом, то есть тоже входит в более широкую денежную экономику. В Китае это было настолько распространено, что могло рассматриваться как «вид неофициального налога на состояние, накладываемого на местных собственников, и в таком качестве было социально оправдано в глазах бедных, по крайней мере до тех пор, пока ограничивалось богатыми. А что касалось последних, то, поскольку каждый богатый китаец понимал, что рано или поздно его похитят, у него всегда была отложена определенная сумма на внесение выкупа»^{74}.

Таким образом, было бы ошибкой воспринимать бандитов просто как детей природы, жарящих дичь посреди леса. Успешный главарь разбойников столь же близок к рынку и огромной экономической вселенной, как и небольшой землевладелец или преуспевающий фермер. В действительности в экономически отсталом регионе его занятие может вовлекать его в эти процессы больше, чем прочих, что путешествуют, продают и покупают.

Балканские торговцы крупным и мелким скотом могли легко удвоить свои доходы, став во главе разбойничьей шайки, подобно тому, как капитаны торговых судов в доиндустриальную эпоху могли пробовать свои силы в пиратстве (или наоборот), даже не прибегая к содействию правительства, чтобы стать каперами, то есть законными пиратами. В истории балканского освободительного движения много героических торговцев скотом с репутацией разбойничьих главарей, таких, как Карагеоргий в Сербии или Колокотронис в Греции; а история балканского бандитизма, как мы уже могли убедиться, упоминает немало гайдуков, которые для прикрытия «переодевались купцами» и пускались в торговлю. Мы склонны удивляться превращению сельских бандитов на Корсике или внутренней Сицилии в мафиози — бизнесменов и предпринимателей, — которые могут разглядеть экономические возможности международной наркоторговли или строительства роскошных отелей не хуже прочих; но угон скота, на котором многие из них собаку съели, это деятельность, которая расширяет экономический горизонт крестьянина. Как минимум, она соединяет его с людьми, чьи горизонты шире его собственного.

И все же с точки зрения экономики бандит не самая интересная фигура, и хотя он может заслужить пару сносок в учебнике по экономическому развитию, но вряд ли больше. Он способствует накоплению местного капитала — причем практически наверняка в руках тех, кто на нем паразитирует, чем в собственных щедрых руках. Когда он обворовывает транзитную торговлю, его воздействие на экономику можно сравнить с туристическим бизнесом, который также извлекает прибыль из иностранцев: в этом смысле разбойники с гор Сардинии и девелоперы Изумрудного берега Ага-Хана экономически представляют из себя близкие явления[49]. Вот к этому примерно все и сводится. Подлинное значение бандитских экономических связей в другом. Оно в том, что они подчеркивают то положение, которое бандит занимает в сельском обществе.

Ключевым моментом социального положения бандита является его двойственность. Он аутсайдер и бунтарь, бедняк, который отказывается следовать обычной роли нищего и добивается своей свободы посредством единственных доступных бедняку ресурсов — силы, смелости, хитрости и решимости. Это ставит его рядом с бедными: он один из них. Это же ставит его в оппозицию к иерархии власти, богатства и влиятельности: он вне ее. Ничто не превратит крестьянина-разбойника в «джентльмена» в кругах, где он вращается. Из низов нельзя попасть в знать. В то же время бандит неминуемо втягивается в паутину богатства и власти, поскольку, в отличие от остальных крестьян, он приобретает богатство и проявляет власть. Он «один из нас», находящийся в постоянном процессе ассимиляции с «ними». Чем более он успешен в роли бандита, тем в большей степени он одновременно представляет и защищает бедных и становится частью системы богатых.

Справедливо то, что изолированность сельского общества, тонкость и прерывистость его связей, расстояния, на которые они действуют, и общая примитивность сельской жизни позволяют бандиту более или менее успешно разделять эти свои роли. Его аналог в плотно населенных иммигрантских городских трущобах, локальный гангстер или политический заправила (который тоже, в определенном смысле стоит на стороне бедных против богатых и порой даже делится с бедными тем, что добыл у богатых), в гораздо меньшей степени бунтарь и преступник, и в гораздо большей — босс. Его связи с центрами официальной власти и богатства (например, городской ратушей) значительно более очевидны — в самом деле, они, возможно, являются наиболее очевидной его характеристикой.

Сельский бандит на первый взгляд может быть вне «системы». Его личные отношения с небандитским миром могут просто быть родственными, он может входить в местную сельскую общину, то есть он может как будто бы полностью принадлежать независимому отдельному миру, где живут крестьяне, а знать, правительство, полиция, сборщики налогов, иностранные оккупанты лишь изредка производят набеги. Также в качестве лидера вольной и мобильной вооруженной группировки, не зависящей ни от кого, он выстраивает отношения с центрами власти и богатства, которые могут со стороны казаться просто отношениями двух суверенных объектов, которые влияют на занятую им позицию, не более чем торговые переговоры с Британией влияют на революционный статус Кубы Фиделя Кастро. И все же бандит не может так легко избегнуть логики существования в обществе власти и эксплуатации.

Ведь основным фактором бандитизма является то, что совершенно независимо от нужды бандита в деловых контактах, он является центром вооруженной силы, а следовательно, и силы политической. В первую очередь разбойничья банда это нечто, с чем локальная система должна достичь договоренностей. Там, где нет регулярных (либо эффективных) механизмов поддержания общественного порядка — а это практически по определению ситуация расцвета бандитизма, — нет большого смысла обращаться к властям за защитой, тем менее, что такое обращение с большой вероятностью приведет экспедиционные войска, которые скорее оставят в руинах всю сельскую местность, нежели разгромят бандитов:

Обособленные имения в таких областях давно научились устанавливать дипломатические отношения с разбойниками. Женщины из хороших семей вспоминают в своих мемуарах, как, будучи детьми, они отсылались прочь, когда вечером на гасиенду прибывал отряд вооруженных мужчин; хозяин дома вежливо и гостеприимно принимал их и столь же вежливо и со взаимным уважением прощался с ними, когда они отбывали в неизвестном направлении. Каких еще действий можно было от него ожидать?

Каждому приходится о чем-то договариваться с заметными, прочно себя поставившими бандитами. Это значит, что они до какой-то степени интегрируются в сложившееся общество. Идеалом, конечно, является формальный переход браконьеров в егери, что не столь уж необычно. Русский царь и помещики давали казакам земли и привилегии в обмен на отказ от грабительства в пользу охраны территории и интересов своего хозяина.

Гаджрадж, предводитель бадхаков, «из обезьяньего дрессировщика стал робин гудом Гвалиора» в 1830-х годах, и «стал таким сильным, что дурбар назначил его управлять переправами через Чамбал, что он и делал крайне выгодным для них образом». Мина, еще одно «преступное племя» Центральной Индии, наводили ужас на Алвар, но в Джайпуре они получили землю, освобожденную от уплаты аренды, в обмен на обязанность сопровождать конвои с ценностями, и всячески прославлялись за верность радже. В Индии, как и на Сицилии, деревенские и полевые (или пастушеские) профессии часто были взаимозаменимы с бандитской долей. Рамоси, небольшая дакоитская община в Бомбейском президентстве, получила землю, еще различные привилегии и право взимать плату со всех проезжающих в обмен на охрану поселений. Что может быть лучшей мерой против неконтролируемого бандитизма, чем такие договоренности?^{76}

Оформляются ли такие договоренности на бумаге или нет, у обитателей таких охваченных бандитизмом областей зачастую нет другого выбора. Местные чиновники, которые хотят выполнять свое дело спокойно и без суеты — а кто же этого не хочет? — наладят контакт и достигнут разумных договоренностей с бандитами или будут рисковать неприятными инцидентами, которые создадут их области ненужную известность, а у вышестоящих чиновников создадут плохое мнение об их подчиненных. Этим объясняется то, почему в действительно зараженных бандитизмом регионах кампании против него столь часто проводятся специальными силами, привлеченными извне.

Местные торговцы достигают своих договоренностей, чтобы уберечь свой бизнес от постоянного ущерба. Даже местные армейские гарнизоны и полиция могут предпочитать простое удерживание преступности (явным или неявным соглашением с бандитами) ниже определенного уровня, чтобы не привлекать внимания столицы, что оставляет бандитам очень большое пространство, поскольку в доиндустриальный период взгляд центрального правительства не проникал слишком глубоко в заросли сельского общества, если только для того не находилось особого повода.

Однако местные представители власти и богатства не только вынуждены договариваться с бандитами, но и во многих сельских обществах у них есть к этому отчетливо выраженный интерес. Местная политика в областях, управляемых землевладельцами докапиталистического склада, включает в себя отношения соперников и сторонников между ведущими феодальными семьями, их вассалов и клиентов. Власть и влияние главы семьи в конечном итоге зиждется на численности людей, находящихся в его подчинении и под его защитой и отплачивающих ему преданностью и зависимостью. Это становится мерой его престижа и, следовательно, его способностью к созданию альянсов: боевых, предвыборных или каких-то еще, в зависимости от того, что определяет местную власть. Чем в большей глуши находится область, чем дальше, слабее и незаинтересованнее центральная власть, тем сильнее в местной политике (или даже в национальной, в зависимости от влияния местной политики на общую) эта способность магната или аристократа мобилизовать «своих». Если в местной политической калькуляции у него окажется достаточно клинков, стволов или голосов, ему даже не нужно быть особенно богатым, богатство имеет значение в преуспевающих регионах с развитой экономикой. Конечно, богатство способствует расширению клиентуры, но только богатство, распределяемое щедро и даже напоказ, с целью показать аристократический статус и силу протекции. С другой стороны, большая и сильная масса сторонников больше способствует увеличению владений и денег, чем умение считать; хотя, конечно, целью этой политики является не преумножение капитала, а рост влиятельности семьи. Действительно, как только погоня за богатством отделяется от семейных интересов и даже превосходит их, эта политическая система рушится.

Эта ситуация идеально подходит для бандитизма. Она создает естественный спрос на разбойников, на определение их политической роли как местный источник вооруженных людей, не связанных никакими обязательствами, которые, если их убедить перейти под крыло знатного или богатого человека, сильно прибавят к его престижу, а в подходящей ситуации могут обеспечить ему перевес в военной или электоральной силе. Вдобавок вассальная система, образуемая знатью, обеспечивает подходящее занятие для отдельных бандитов, реальных или потенциальных.

Мудрый предводитель разбойников позаботится о том, чтобы примкнуть только к господствующей местной силе, гарантирующей реальное покровительство; но даже если он не принимает покровительства, он может быть вполне уверен в том, что местные заправилы рассматривают его как потенциального союзника, а следовательно, как человека, с которым лучше сохранять хорошие отношения. Именно поэтому в областях, далеких от сильного центрального правительства, подобных захолустным районам северо-востока Бразилии вплоть до 1940 года, прославленные разбойничьи банды могли действовать на протяжении удивительно долгого времени: Лампион продержался почти двадцать лет. С другой стороны, Лампион использовал эту политическую ситуацию, чтобы создать такое мощное формирование, которое могло выступать не просто усилением какого-нибудь большого захолустного «полковника», но и быть заметной самостоятельной силой.

В 1926 году колонна Престеса, мобильное повстанческое формирование под предводительством мятежного армейского офицера (впоследствии ставшим лидером Бразильской компартии), достигло северо-востока после двух лет боевых маневров в других внутренних частях страны. Федеральное правительство обратилось за помощью к Мессии Жуайзейру, падре Сисеру, чья влиятельность сделала его крупной политической фигурой штата Сеара, отчасти потому, что Мессии удалось уберечь верующих от социально-революционной притягательности Престеса и его людей. Падре Сисеру, которого отнюдь не приводило в восторг присутствие федеральных войск в его вотчине (он указывал, что его паства вовсе не готова отвернуться от любого, кого правительство назовет бандитом, а колонна Престеса не отталкивала верующих своей антиобщественной позицией), принял это предложение. Лампиона пригласили в город Жуазейру, так называемый Иерусалим падре Сисеру, где приняли со всевозможными почестями; самый старший местный чиновник (инспектор министерства сельского хозяйства) официально пожаловал ему капитанское звание, а также по винтовке и 300 патронов каждому бойцу и велел гнать мятежников[50].

Великий бандит был сильно воодушевлен этим мгновенным переходом в законный статус. Однако дружески к нему настроенный «полковник» объяснил, что он просто становится пешкой в игре правительства, которое безусловно тут же отзовет его чин, как только Престес будет изгнан, и со столь же высокой вероятностью откажется соблюдать обещание об амнистии прошлых преступлений. Эти рассуждения, по-видимому, смогли убедить Лампиона, который с готовностью бросил преследование Престеса. Без сомнения, он разделял распространенное в местности мнение о том, что всем понятно, как иметь дело с мобильными вооруженными формированиями, а вот правительство — это что-то куда более непредсказуемое и опасное.

Единственные, кто не мог извлечь выгоды из такой удачной политической ситуации, были бандиты с отчетливо выраженной репутацией социальных бунтарей, настолько выраженной, что их смерть для любого землевладельца или аристократа была самым предпочтительным вариантом. Таких банд всегда было наперечет, их малое число определялось той легкостью, с которой крестьяне-бандиты могли установить отношения со значимыми фигурами.

Кроме того, политическая структура таких сельских обществ обеспечивала еще одно, и, возможно, самое серьезное, усиление для бандитизма. Если главенствующие семьи или партии оказывали ему покровительство, то проигрывающим, оппозиционным группам оставалось только прибегать к оружию, что, в крайних случаях, означало самим создать и возглавить бандитские формирования.

Тому есть многочисленные примеры. Слиман в своем «Путешествии по царству Ауда в 1849–1850» приводит список таких людей, как, например, Имам Букш, который продолжал держать шайку и заниматься грабежами, «хотя и восстановил владения на своих условиях». Эта же практика была в ходу (если не неизбежна) на Яве. Хорошим примером подобной ситуации является перуанский департамент Кахамарка в начале XX века, который породил немало «оппозиционных» бандитов, в частности Элеодоро Бенеля Сулуэта, против кого в середине 1920-х годов предпринимались развернутые военные кампании^{77}. В 1914 году землевладелец Бенель сдал в аренду гасиенду Льяукан, что вызвало негодование среди местного индейского крестьянства, подстрекаемого братьями Рамос, которые занимались субарендой этого имения. Бенель обратился к властям, которые по обычаям того времени жестоко расправились с индейцами, еще более укрепив оставшихся в живых в их ненависти. Рамосы решили покончить с Бенелем, но смогли только убить его сына. «К сожалению, правосудие оказалось не на высоте, и преступление осталось безнаказанным», как тактично сформулировал историк, добавляя, что убийцы пользовались поддержкой некоторых личных врагов Бенеля, например, Альварадо Санта-Крус. Затем Бенель продал свое имущество, чтобы финансировать «внушительный легион своих подчиненных (trabajadores)[51], готовых отдать жизни за службу своему предводителю», и пошел войной на Альварадо и братьев Рамос. На этот раз правосудие высказалось определеннее, но Бенель укрепил собственную гасиенду и отказался повиноваться. Это, естественно, помогло ему «завоевать еще больше сочувствующих, которых он снабжал всем необходимым для жизни».

Бенель был лишь наиболее заметным из большого числа бандитских предводителей, которые возникали на фоне фактического провала правительственного авторитета, в сложном сочетании политического и личного соперничества, мести, политических и экономических амбиций, социального бунта. Военный историк так писал о той кампании:

Бенель действовал вплоть до 1923 года, пока не сделал ошибку, вступив в союз с местными властителями, которые планировали свержение грозного президента Легиа; после этого на сцену были выведены серьезные силы и ситуация в Кахамарке была приведена в порядок, что потребовало больших усилий. Бенель был убит в 1927 году. Рамос и Альварадо тоже исчезли из виду, равно как и некоторые другие бандитские вожаки.

Подобное местное соперничество неотделимо от бандитизма. Весьма уместный пример — клан Макгрегоров в XVI–XVIII веках, в частности его самый знаменитый представитель — Роб Рой. Макгрегоры стали кланом грабителей, потому что враги намеревались их полностью истребить (и они действительно были формально распущены, а их клановое имя — запрещено). Репутация самого Роб Роя, как шотландского Робин Гуда, произошла главным образом из того, что он противопоставил себя герцогу Монтрозу, преуспевающему вельможе, который, по мнению Роб Роя, повел себя с ним несправедливо. Таким образом, вооруженное сопротивление тех, кто «вне», тем, кто «внутри» местной аристократической или семейной политики, может удовлетворить, по крайней мере локально и временно, чувство негодования бедных против своих эксплуататоров; ситуация, встречающаяся и при других социально-политических условиях. В любом случае там, где между семьями землевладельцев царит распря и брань, где возникают и рушатся семейные союзы, а наследства оспариваются с оружием в руках, где сильный набирает влияние и богатство над останками побежденного, там, естественно, очень легко находят себе применение банды вооруженных людей под началом обозленных аутсайдеров.

В условиях, поощряющих бандитизм, сельская политика вызывает, таким образом, два эффекта. С одной стороны, она культивирует, защищает и умножает бандитов, а с другой — интегрирует их в политическую систему. Предположительно, оба эффекта, вероятно, усиливаются там, где центральный государственный аппарат отсутствует либо он слабый, а региональные центры власти едва балансируют (или нестабильны), как в условиях «феодальной анархии», в приграничных зонах, среди изменчивой мозаики мелких царьков, в далеком захолустье.

Сильный император, король или даже барон устанавливают на своих землях собственный закон и вешают вольных вооруженных разбойников вместо того, чтобы им покровительствовать там, где те угрожают общественному порядку или даже лишь подрывают торговлю и вредят имуществу. Британская корона в Индии вряд ли нуждалась в услугах дакоитов для сопровождения своих ценностей так, как в них нуждались раджи Джайпура.

А люди, чья власть покоится на поколениях наследуемого богатства и которые не нуждаются (или более не нуждаются) в накоплении богатства посредством ножа или ружья, нанимают для ее защиты полицейских, а не гангстеров. Бароны-разбойники эпохи дикого капитализма в Америке обогащали Пинкертонов, а не вольных стрелков.

Только мелкий и слабый бизнес, рабочая или муниципальная политика были вынуждены иметь дело с бандитами, а не крупный бизнес. Более того, по мере экономического развития богатые и властьимущие все с большей вероятностью начинают видеть в бандитах угрозу собственности, которую необходимо устранить, а не еще один фактор среди прочих в борьбе за власть.

В таких обстоятельствах бандиты превращаются в вечных изгнанников, врагов каждого «порядочного» человека. Вероятно, на этой стадии возникает бандитская антимифология, где грабитель предстает противоположностью героя, как — если воспользоваться терминологией русской знати конца XVIII века — «животное в человеческом обличье», «готовый осквернить все святое, убивать, грабить, жечь, попирать закон Божий и государственный»^{79} (кажется, впрочем, определенным, что по крайней мере в России, этот миф бандита, отрицающего все человеческое, возникает значительно позже, чем его же героическая мифологема народных песен и баллад).

Механизм интеграции бандитизма в нормальную политическую жизнь исчезает. Грабитель теперь принадлежит только одной части общества — бедной и притесняемой. Он может примкнуть к бунту крестьян против феодала, традиционного общества против современного, маргинальных или миноритарных сообществ против интеграции в более широкое политическое устройство либо к этому вечному противовесу «правильного», порядочного мира — «сбившемуся с пути», преступному миру. Но даже последний теперь дает гораздо меньше пространства, чтобы вести жизнь гор, лесов или большой дороги.

Бонни и Клайд, наследники Джесси Джеймса, были не типичными преступниками Америки 1930-х, а пережитком прошлого. Современный рыцарь удачи приближается к сельской жизни, только когда жарит барбекю у себя в загородном доме, приобретенном на доходы от городского криминала.