Банкир в XX веке. Мемуары

ЗАТРУДНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОМ ПЛАНЕ

Оказалось, что я уязвим именно в социальном плане. Я не только был на год моложе, чем большинство моих однокурсников, но из-за того, что я вырос в защищенной среде, был неопытным и неумелым в общении со своими сверстниками. Мои братья в значительной степени игнорировали меня, поэтому большая часть моей жизни проходила со взрослыми. По существу, я ощущал себя гораздо более комфортно, разговаривая с общественными деятелями или знаменитыми художниками, чем со своими сверстниками.

Я поступил в Гарвард вместе с 1100 другими молодыми людьми, из которых только двое были моими коллегами по школе Линкольна, причем ни один из них не был моим близким другом. Я жил в комнате на четвертом этаже Тайер-холла, старейшего общежития для первокурсников на Гарвард Ярде, и столовался в «Юнионе», находящемся через Плимптон-стрит от библиотеки Вайденер. Во дворе, в аудиториях и во время трапез в «Юнионе» я общался с многими молодыми людьми, окончившими элитные частные школы, такие как Гротон, Сент-Марк и Сент-Пол. Все они казались мне моей противоположностью: красивые, спортивные, уверенные в себе и классно одетые в твидовые пиджаки «Харрис» и серые фланелевые брюки. Я восхищался ими издали. Они представляли собой олицетворение студенческой моды и изощренности, однако у меня было мало что им сказать, да и они не проявляли большого интереса к разговорам со мной. Самые близкие отношения установились у меня с другими обитателями Тайер-холла, включая Уолтера Тэйлора, единственного афроамериканца на моем курсе. Уолтер также казался несколько не в своей стихии и был немного потерянным, так что у нас было много общего. К сожалению, по причинам, о которых я никогда так и не узнал, Уолтер не вернулся в Гарвард после первого года обучения.

Теперь я понимаю, что если бы я учился в частной школе, как многие сыновья богатых родителей, то был бы частью той самой группы, которой тайно завидовал и с которой мне было так трудно общаться. В этом случае моя жизнь в Гарварде была бы сразу же гораздо более приятной и сильно отличалась от той, какой она фактически была. Однако размышляя об этом почти семьдесят лет спустя, я не думаю, что в этом случае моя дальнейшая жизнь оказалась бы столь интересной или конструктивной, какой она была на самом деле. Необходимость справиться со своей неуверенностью в Гарварде на ранних этапах обучения и необходимость борьбы за академические достижения и свое место в социальной иерархии сделали меня более широко мыслящей и терпимой личностью.

СЕМЬЯ ОЛДРИЧ

Хотя на протяжении первого года моей студенческой жизни случалось, что я испытывал чувство одиночества, два обстоятельства заложили основу того, что я стал более полно и счастливо вовлеченным в студенческую жизнь.

Первое обстоятельство заключалось в том, что несколько членов семьи матери жили в районе Бостона. Самая младшая мамина сестра Элси Олдрич Кэмпбелл жила с семьей в Бруклайне всего лишь на расстоянии нескольких миль от Кембриджа. Она приглашала меня обедать и говорила, чтобы я приводил с собой друзей из университета. Она всегда давала нам почувствовать, что нам рады. Много лет спустя Бенджи Франклин, один из моих товарищей по комнате и частый посетитель дома Кэмпбеллов, женился на Елене - дочери тетушки Элси.

Я также часто ездил в Провиденс, в гости к тетушке Люси Олдрич, навещая ее в ее доме по Беневоленс-стрит, 110, где родилась и выросла она сама, а также моя мать и их братья и сестры. Смелая в своих высказываниях и переменчивая в своих чувствах, тетушка Люси была полна жизни, и находиться в ее обществе было очень приятно.

БЕН ДЖИ И ДИ К

Ключевым моментом на первом курсе была встреча с Джорджем С. Франклином (мл.) (по очевидным причинам его звали Бенджи^:) и Ричардом Уотсоном Гилдером.

Бенджи, на два года старше меня, был сыном известного нью-йоркского юриста. Он обладал блестящим умом и был прекрасным студентом, серьезным и сильным конкурентом во всем, чем бы он ни занимался -хорошим игроком в теннис и отличным яхтсменом. Он побеждал в летнем чемпионате на гонках парусных лодок класса «Атлантик» в яхт-клубе в Колд Спринг-Харборе на Лонг-Айленде в течение девяти лет подряд.

Дик Гилдер был более беззаботными, но не менее ярким. Он был внуком основателя «Сенчури мэгэзин», в честь которого ему дали такое же имя. Другой его дед - великий художник Льюис Комфорт Тиффани, основатель фирмы «Тиффани и Со.». Дик был прекрасным спортсменом и играл в университетский сквош за команду Гарварда. Он также был хорош собой, и девушки считали, что он практически неотразим. Дик любил спорить и занимать крайние позиции, обычно противоречащие житейской мудрости, в отношении политических или экономических вопросов.

Будучи выпускниками частных школ, Бенджи и Дик имели в Гарварде многочисленных друзей. Они ввели меня в свой круг, сняв в результате мое ощущение изолированности. Мы жили вместе в Элиот-хаусе¹² на протяжении трех последних лет обучения в Гарварде, поблизости от нескольких других друзей. К последнему году обучения наши два блока комнат, состоявшие из четырех спален и двух гостиных, стали называть «аквариумом с золотыми рыбками». Я не уверен в точности, что под этим подразумевалось, однако, возможно, это было следствием того, что все мы происходили из известных семей и пользовались в определенной степени признанием в университетской среде.

С нами также жил Оливер Страус из семьи P. X. Мэйси, пока он не ушел из колледжа на предпоследнем курсе. Его место занял Уолтер Розен (мл.). Уолтер был сыном главы известного нью-йоркского частного банка «Ладенберг, Талманн». Его мать играла на музыкальном инструменте под названием «терменвокс» - черном ящике с электрически заряженным полем. Играть надо было, проводя рукой через ящик таинственными гладкими движениями; это меняло электрическое поле и извлекало некие эфирные звуки -нечто, напоминающее музыку из научно-фантастических кинофильмов. Мы все считали это очень забавным, хотя в течение какого-то времени у нее был круг серьезных музыкальных почитателей.

На последнем курсе мы присоединили и третий блок, в котором жили два других друга - Эрнст Тевес, сын немецкого промышленника, и Поль Гейер, семья которого основала «Миллинг машин компани» в Цинцинатти. Я попытался играть в футбол еще на первом курсе, однако немедленно возненавидел его, поскольку у меня не было ни опыта, ни таланта в отношении командных видов спорта. Потом перешел на сквош в зимние месяцы и на игру в гольф осенью и весной. Короткий период провел в качестве помощника бизнес-менеджера гарвардской газеты «Дэйли кримсон», однако в остальном оставался не связанным с большинством форм организованной деятельности университета. Моя социальная жизнь вращалась среди бальных вечеринок в Бостоне и посещений домов моих родственников и сокурсников, которые жили поблизости. На предпоследнем курсе мне предложили вступить в общество «Сигнет» - обеденный клуб, в котором было очень интересно, поскольку регулярно со студентами обедали многие интересные профессора и преподаватели; к ним относился профессор права Гарвардского университета Феликс Франкфуртер, вскоре после этого назначенный в Верховный Суд.

ТРУДНАЯ УЧЕБА

Отец ожидал от меня, что я, как и все его сыновья, прослушаю курсы, которые будут трудными и значимыми и которые позже в жизни окажутся полезными. Отец прекрасно учился в Университете Брауна и был выбран в студенческое общество «Фи Бета Каппа»¹³; хотя он никогда не говорил об этом, я уверен, что он надеялся, что каждый из его сыновей будет учиться, по крайней мере, не хуже, чем он. Как оказалось, лучше всего учился Нельсон, несмотря на его дислексию, которая была значительно более тяжелой, чем моя. В Дартмутском колледже он был выбран в общество «Фи Бета Каппа».

От всех первокурсников требовалось, чтобы они записались, по крайней мере, на два годичных вводных курса. Наиболее памятным из этих курсов был «История 1, Современная европейская история», который читал экстравагантный магистр Элиот-хаус, профессор Роджер Мерриман. Его курс был необыкновенно популярным и интересным. В нем рассматривалось политическое и экономическое развитие Европы начиная со Средних веков и до начала Первой мировой войны. Мерриман был прекрасным лектором, и история оживала в его изложении.

Мой давний интерес к жукам и другим насекомым позволил мне записаться на аспирантский курс энтомологии на протяжении второго семестра первого года обучения. Этот курс вел профессор Уильям Мартон Уилер, крупный специалист по общественной жизни муравьев. Я получил у него оценку «отлично с минусом» - единственную оценку «отлично» на протяжении всех четырех лет обучения.

Интерес к энтомологии привел меня к еще одному виду дополнительных занятий на протяжении первого года обучения в Гарварде. Через «Филипс-Брукс-хаус», организацию, которая спонсировалась Гарвардом для поощрения работы студентов в качестве волонтеров, я вел один раз в неделю группу по природоведению для молодых подростков в Линкольн-хаусе на юге Бостона. Каждой весной я вывозил ребят на природу как для ловли насекомых, так и для знакомства с деревьями и дикорастущими цветами. Один из мальчиков, Фред Солана, сын испанского каменщика, проявил по сравнению с другими гораздо больше интереса и способностей. В результате я попросил его помочь мне в работе с коллекцией жуков, которую привез в Гарвард. На протяжении последующих трех лет я пользовался услугами Фреда для каталогизации и ухода за образцами. Я также оказывал ему скромную денежную поддержку в связи с его расходами в Бостон-колледже. После войны Фред поступил на работу в «Чейз нэшнл бэнк», где сделал блестящую карьеру, однако он никогда не утратил своего интереса к жукам. На протяжении 25 лет он приезжал каждую субботу в Хадсон-Пайнс, с тем чтобы работать над коллекцией. Мои дети любили сидеть с ним в подвале, когда он работал, и очень привязались к нему.

ЛЕТО В ГИТЛЕРОВСКОЙ ГЕРМАНИИ

Необходимость изучения иностранных языков в Гарварде вызвала у меня реальные трудности. Во время обучения в школе Линкольна я не изучал классические языки: согласно философии Дьюи греческий и латинский не имеют отношения к современному миру. Поэтому в соответствии с правилами Гарварда от меня требовалось продемонстрировать знание двух современных языков. Мой французский был достаточно хорошим, так что я смог справиться с повышенным курсом по французской литературе во время второго года обучения - эти лекции читались по-французски хорошо известным ученым, профессором Андре Морисом.

С немецким дело обстояло хуже. Я столкнулся с трудностями даже в отношении вводного курса и бросил его в конце первого семестра. Альтернативой была сдача экзамена по чтению, и чтобы подготовиться к этому, было решено провести лето 1933 года в Мюнхене, изучая немецкий язык.

Я жил в пансионе, который держали Ханс Дефреггер и его жена, и каждый день брал уроки немецкого у необыкновенно талантливой преподавательницы фрау Берман. Ее интенсивная программа «погружения» работала успешно, и хотя к концу лета я не мог переводить Гёте, сдал экзамен по чтению после возвращения осенью в Гарвард!

Дефреггеры были хорошо известными в Баварии художниками. Отец моего хозяина, Франц фон Дефреггер, был известным художником-романтиком XIX века, картины которого были хорошо представлены в Новой пинакотеке в Мюнхене. Фрау Дефреггер проявляла большой интерес к своим гостям и во время уикендов организовывала для нас поездки на автомобиле по Баварии, а иногда даже и в более далекие места. Она хорошо знала немецкое искусство и историю, и мы посетили много исторических мест, включая невероятно пышные церкви в стиле рококо в южной Баварии, такие как Вал-Фарт-кирхе ауф-дем-Виз. Во время наших поездок она познакомила меня с замечательными картинами Альбрехта Дюрера и Лукаса Кранаха и с необыкновенными вырезанными из дерева предметами работы Тилмана Рименшнайдера. Фрау Дефреггер рассказывала об архитектурных тайнах дворца Нимфенбург и возникновении красивых средневековых городов, таких как Роттенбург и Нюрнберг. Я научился понимать неторопливый радостный стиль жизни баварцев, и у меня появился вкус к немецкой истории и необыкновенной культуре, которая создала эти замечательные произведения искусства. Вечерами мы часто посещали знаменитый Хофбрау-хаус в Мюнхене, огромный пивной зал, где пили пиво из гигантских кружек и пели вместе с остальными в огромной толпе.

В то же время я увидел новую Германию, создаваемую Гитлером, мимолетное впечатление от которой вызвало у меня ощущение тревоги и беспокойства. Дефреггеры познакомили меня с одним из близких друзей Гитлера Эрнстом (Путци) Ханфштенглем, который ведал вопросами связи с прессой в период восхождения фюрера к вершинам власти в 1920-1930-е годы. Путци, высокий мужчина с копной волос на голове и беспечным темпераментом художественной натуры, был отчасти американцем и выпускником Гарвардского университета. То почтение, с которым к нему относились, говорило о страхе, проявлявшемся даже тогда в отношении человека, близко сотрудничавшего с обладавшим железной волей новым лидером Германии. Позже он порвал с Гитлером и бежал в Соединенные Штаты.

Уже тогда, всего лишь через несколько месяцев после прихода Гитлера к власти, люди шепотом говорили о гестапо и появились сообщения о концентрационных лагерях, куда отправляли политических противников нового режима. Уже были проведены в жизнь первые законы о чистке государственного аппарата Германии от евреев и людей с еврейской кровью. Я нашел лично оскорбительным для себя, что общество открыто терпело худшие формы антисемитских высказываний, не в последнюю очередь потому, что я тесно работал с фрау Берман, которая была еврейкой. Меня также возмущало то, что немало людей принимало без серьезных сомнений заявления нацистов о том, что евреи ответственны за все экономические проблемы Германии и заслуживают наказания.

ТРИ ЗАПОМНИВШИХСЯ ПРОФЕССОРА

Той осенью в Кембридже¹⁴ я должен был избрать более специализированную область для дальнейшего обучения, и я выбрал английскую историю и литературу. Я также решил идти на «степень с отличием», что позволяло мне иметь персонального куратора, по существу консультанта из профессорско-преподавательского состава. Его роль заключалась в том, чтобы помочь с выбором курсов и рекомендовать дополнительное чтение, расширявшее знания в выбранном мною предмете изучения. Обычно студент, идущий на «степень с отличием», встречался с куратором два или три раза в месяц, чтобы обсуждать академические вопросы и даже проблемы более личного характера.

Моим первым куратором был Ф.О. Матиссен, высокоинтеллектуальный профессор английской литературы. К сожалению, у нас было мало общего. Я чувствовал себя с ним неловко, точно так же, как и он со мной. Я попросту не был готов к тому, чтобы воспользоваться преимуществами, которые предоставлял его тонкий и изощренный интеллект; поэтому на последние два года обучения я перешел к профессору Джону Поттеру - историку и впоследствии главе Элиот-хаус: он был более доступен.

Мне также повезло, что я учился у трех преподавателей, которые открыли мой ум для творческого мышления и важных новых идей. Названия их курсов сейчас звучат как узкие и педантичные, однако то, как они их преподавали, открыло мне новый мир, о существовании которого ранее я едва догадывался.

Профессор Чарльз МакИлвейн преподавал британскую конституционную историю, начиная от Великой хартии и до XVI века. Выдающийся юрист МакИлвейн отслеживал политическую эволюцию Англии начиная от ее феодальных корней до появления централизованного государства, в котором правление закона было все более и более важным элементом. Чтобы проиллюстрировать свои мысли, МакИлвейн пользовался юридическими и историческими документами, начиная с самой Великой хартии. Он вдыхал жизнь в эти пыльные документы и позволял нам увидеть их в историческом и человеческом контексте. Я начал понимать те причины, по которым демократия и правление закона столь важны в любом обществе, а также то, почему их настолько трудно достичь.

В том же году я прослушал курс профессора Джона Ливингстона Лоуеса о поэзии Сэмюела Тэйлора Колриджа и Уильяма Вордсворта. Наиболее интересной частью курса был анализ двух величайших поэм Колриджа «Поэма о старом моряке» и «Кубла Хан». Мы использовали книгу Лоуеса под названием «Дорога к Ксанаду», в которой детально описывалось, под влиянием чего находился Колридж, когда он писал эти два гениальных произведения. Лоуес прочитал не только все, что когда-либо написал Колридж, но также и все то, что Колеридж когда-либо читал, и он смог выявить воздействия личного и литературного плана, которые вдохновляли этого великого романтического поэта, когда он писал свои эпические поэмы. Я также узнал, что хорошая литература - литература, которая передает мысли ясно и элегантно, является результатом комбинации факторов, которые могут начинаться с вдохновения, но включают также личный опыт, систематическое образование, детальные исследования и большую настойчивую работу.

Курс экономической истории Англии с 1750 по 1860 год, который читал Эббот Пэйсон Ашер, представлял собой откровение иного рода. Ашер был скучным лектором, однако тщательным ученым, который делал явными скрытые процессы экономических изменений. Он показывал, каким образом последовательные изобретения и инновации в отношении вспашки земли, применения удобрений и использования улучшенных семян революционизировали сельскохозяйственное производство в Англии. В тот же период появление одноцилиндрового парового двигателя в сочетании с многочисленными изобретениями, относящимися к производству железа, текстиля и других промышленных продуктов, изменили жизнь простых англичан. Факты эти не были новыми, однако Ашер объяснял связь между ними таким образом, что это выглядело образцом ясности и четкости. В его изложении история представлялась мне живой и реальной. Годы спустя, когда я боролся над решением трудных проблем экономического развития и социальных изменений в Латинской Америке и других частях мира, я часто вспоминал анализ профессора Ашера, касавшийся тех сложных процессов, за. счет которых и развивается история.

Как я обнаружил несколько раз в ходе своего обучения, хороший преподаватель может стимулировать мышление, причем таким образом, который не особенно связан с преподаваемым предметом. Я всегда буду признателен профессорам МакИлвейну, Лоуесу и Ашеру за то, что они научили меня думать.

ЛЕТНИЕ ЭПИЗОДЫ ДОМА И ЗА ГРАНИЦЕЙ

Летом после второго курса Пол Гейер и я приняли участие в энтомологической экспедиции в Большой Каньон, организованной Американским музеем естественной истории. Экспедицией руководил доктор Франк Е. Лутц, куратор отдела энтомологии музея, с которым, будучи еще мальчиком, я провел два летних сезона на станции по исследованию насекомых около парка «Таксидо» в штате Нью-Йорк. Цель экспедиции 1934 года заключалась в изучении вариаций видов насекомых, обитающих на различных высотах между дном Большого Каньона и находящимися неподалеку пиками Сан-Франциско. Это было экологическое исследование - термин, мало использовавшийся в то время, - которое продемонстрировало, что виды насекомых, обитавшие на дне каньона, были общими с мексиканскими видами, в то время как виды, находившиеся на вершинах пиков, всего лишь на расстоянии нескольких миль, однако на 3000 метров выше, были видами, типичными для Аляски. Короче, высота над уровнем моря и соответствующие изменения температуры могли быть столь же важными, как широта в отношении распределения видов насекомых. Тем летом я понял яснее, чем когда бы то ни было ранее, тот порядок, который лежит в основе природы.

В конце лета к моему приятному удивлению на неделю приехал отец. Это было незапланированной поездкой, и я никогда не понял в полной мере, почему он решил отважиться на двухдневное путешествие на поезде для встречи со мной. Для него было совершенно нетипично делать что-либо импульсивно, без предварительных планов. Мы провели неделю, посещая деревни индейцев Хопи в Пейнтид-Дезерт, Долину монументов в Северной Аризоне и гигантские руины Анасази в Каньоне-де-Челли.

Хотя мне было 19 лет, по существу, это было первым случаем, когда мы с отцом оставались вдвоем друг с другом в течение значительного времени. Между нами не было никакого напряжения, и он открыто рассказывал о себе и о своем детстве. Это время было одним из лучших, которое мы когда-либо провели вместе.

Весной 1935 года Дик Гилдер и я решили провести лето в автомобильной поездке по Европе. Мотивом для этого отчасти были два курса по искусству, которые мы прослушали, и желание увидеть воочию некоторые из шедевров европейского искусства, которые мы изучали. Действительно, мы смогли посетить около тридцати музеев в шести странах. В то же время внимание привлекала зловещая политическая ситуация в Германии, которая оставила нас в состоянии глубокой тревоги за будущее.

Мы отправились в путешествие в туристском классе на пароходе «Олимпик» и вместе с нами в трюме судна ехал туристический автомобиль «Форд» модели А, который отец предоставил в мое распоряжение, пока я учился в университете. Мы проехали на машине через Нидерланды и на несколько дней остановились в Париже, после чего продолжили свое путешествие по Германии, где провели две недели.

Страна уже явно стала Третьим рейхом. Совершая путешествие по Германии, мы видели на городских площадях щиты с лозунгами, обвинявшими евреев в разрушении Германии. Казалось, что половина населения одета в форму того или иного рода. Однажды, когда Дик и я находились в пивной на окраине Шварцвальда, вошла группа солдат, которые сели за ближайший столик, и между нами завязался разговор. Их интересовали Соединенные Штаты, и они были очень разговорчивы. К концу вечера они рассказали нам свои биографии. Были настроены очень дружелюбно до тех пор, пока в таверну не вошла супружеская пара, совершавшая экскурсию по Шварцвальду. В комнате воцарилось молчание. Мы начали понимать, что происходило только тогда, когда солдаты, умышленно повернувшись спинами к пришедшим, начали разговаривать громкими голосами по поводу евреев и той угрозы, которую они представляют для Германии. Когда эта пара уходила, один из солдат повернулся, подняв правую руку, сказал «Хайль Гитлер!» - это было обязательным приветствием в Германии. Женщина очень вежливо сказала, что она не использует это официальное приветствие, однако в любом случае желает им хорошего вечера. После этого они вышли из комнаты. Мы почувствовали себя очень неловко и вскоре ушли.

Дик и я часто слушали радио по ночам, и я переводил ему, как умел, неистовые обличительные речи Гитлера. Однако, даже не понимая каждое слово, мы ощущали, как мощно Гитлер держит в руках народ Германии, что проявлялось и в усиливающейся регламентации повседневной жизни немцев. Дик приходил в ярость и раздражение просто от тональности и драматургии гитлеровских ораторий, и к концу такой речи нередко в глазах у него стояли слезы гнева. Позже Дик сказал, что именно передачи, от которых стыла кровь в жилах, убедили его в том, что он, в конечном счете, должен будет сражаться с нацистами. Любой человек, обладающий такого рода гипнотической властью над людьми, является опасным, сказал он.

ВСТРЕЧА С ПАДЕРЕВСКИМ И ФРЕЙДОМ

Из Шварцвальда мы поехали в Швейцарию, пересекли Рейн и продолжили наш путь в Женеву. По дороге мы остановились в Морже, чтобы повидать Игнацы Яна Падеревского, одного из великих музыкантов и премьер-министра Польши в течение короткого периода после Первой мировой войны. Я встречался с ним, когда он годом раньше давал концерт в доме моих родителей в Нью-Йорке, и меня очаровали его личность, а также исполнительское мастерство. Этот человек с гривой длинных седых волос производил сильнейшее впечатление. Он приветствовал нас с огромным теплом и энтузиазмом и пригласил осмотреть свой дом. Далее мы посетили библиотеку, которую отец построил несколькими годами раньше для Лиги Наций.

Вскоре после этого на остающуюся часть путешествия к нам присоединилась моя невестка Тод. Тем летом Тод и Нельсон жили в Англии, где Нельсон работал в Лондонском отделении «Чейз нэшнл бэнк». Перед отъездом из Нью-Йорка Дик и я пригласили ее присоединиться к нам на неделю, однако мы мало надеялись, что она сможет сделать это. Мы были приятно удивлены, когда она действительно согласилась приехать. Мы встретились в Люцерне и оттуда проехали на автомобиле через Швейцарские и Австрийские Альпы. Мой «Форд» модели А не имел багажника, и для Тод и нашего багажа едва нашлось достаточно места, однако мы решили эту проблему и прекрасно провели время. Это радостное приключение вызвало большое негодование тетушки Люси, которая считала, что для замужней женщины абсолютно неуместно путешествовать одной с двумя молодыми людьми. На самом деле все это было совершенно невинно. Хорошие отношения между Тод и мной сложились еще во время нашей поездки по Египту шестью годами ранее, а затем она и Нельсон несколько раз выступали хозяевами на домашних вечеринках, которые я давал в Эбитон-Лодж во время студенческих каникул. Тод для меня была кем-то вроде старшей сестры, и я думаю, что ей также было очень приятно отправиться в путешествие с двумя студентами.

После поездки в Альпы мы направились через Австрию в Вену, где навестили Зигмунда Фрейда. Этот визит был организован тетушкой Дика. Фрейд был ее психоаналитиком, и она осталась жить в его семье в качестве компаньонки и соавтора Анны Фрейд по многочисленным книгам о детской психологии. Фрейд к этому времени был уже совсем старым и страдал от рака челюсти, однако, несмотря на явные неудобства, которые испытывал, к нам он проявил большое дружелюбие. Он, казалось, в меньшей степени был заинтересован обсуждением психоанализа, о котором мы в любом случае почти ничего не знали, чем разговорами о своей необыкновенной коллекции египетских, греческих и римских произведений ремесла и искусства, заполнявших его кабинет и жилые комнаты. Он был заинтригован тем, что я был в Египте, и подробно расспрашивал о том, что я там видел и узнал. Позже я обнаружил, что Фрейд почти до навязчивости заинтересовался идеей филогении, особенно исторической эволюции эго, и больше почти ни о чем не думал. Мы также провели некоторое время с Анной Фрейд, обсуждая более знакомые аспекты психологии. Она, вероятно, обладала даром убеждения, поскольку позже я говорил своим родителям, что «конечно же, доктрина Фрейда была сильно искажена полуиспеченными критиками, поскольку то, что мы слышали от нее, было наиболее здравым и разумным».

РОКФЕЛЛЕРОВСКОЕ НАСЛЕДСТВО

Осень 1934 года стала критическим периодом для меня и для будущего нашей семьи. В декабре 1934 года отец решил учредить несколько безотзывных трастовых фондов для матери и для каждого из шести детей с исходной стоимостью приблизительно по 60 млн. долл. Трастовые фонды 1934 года, как они назывались в семье, позволили отцу передать, по крайней мере, часть богатства семьи без налогов на наследство через три поколения. В настоящее время в этих трастовых фондах находится большая часть богатства нашей семьи. Без них значительная часть состояния Рокфеллеров ушла бы правительству в форме налогов или на благотворительность.

Как это ни странно может показаться, я никогда не считал чем-то само собой разумеющимся, что унаследую огромное богатство. Естественно, я знал, что отец был очень богатым человеком, однако также знал, что Депрессия нанесла ущерб его состоянию, как и состоянию всех остальных. Прекрасно помню, как получил письмо от отца во время первого года своей студенческой жизни, в котором он говорил, что если дела пойдут так и дальше, то весьма вероятно, мне придется «зарабатывать себе на жизнь». Хотя, вероятно, подобного подхода можно было ожидать от большинства людей, более удивительно то, что такое суждение исходило от одного из богатейших людей в стране.

Я знал, что отец балансирует между многочисленными конкурирующими и даже противоречащими друг другу запросами, проистекающими из его обширных филантропических обязательств, подлежащих выполнению финансовых условий в отношении Рокфеллеровского центра, а также необходимостью обеспечить семью. Отец понимал, что мы нуждаемся в определенной степени экономической независимости, которую он должен был предоставить. Однако он считал, что все мы еще слишком молоды и беспечны, чтобы иметь дело с крупными суммами денег без совета и руководства. Его собственный отец не начал передавать ему значительные средства до тех пор, пока ему не исполнилось сорок лет, и, как я уже ранее отмечал, возможно, в исходные намерения деда и не входило желание оставлять ему вообще какую бы то ни было значительную часть состояния. Моя догадка заключается в том, что отец, наверное, предпочел бы подождать еще несколько лет, прежде чем решить, каким образом он осуществит распределение своего состояния.

Иронией судьбы является то, что налоговая политика Франклина Д. Рузвельта в отношении богатых убедила отца действовать таким образом, каким он поступил. Резкое увеличение налоговых ставок на дарение и наследство в 1934 году убедило отца, что, если он хочет предоставить нам средства к независимому существованию, у него нет альтернативы. Однако его реальные опасения относительно нашей зрелости и неопытности побудили его создать трастовые фонды с очень строгими ограничениями в отношении доступа к доходу и возможности траты основных сумм для всех бенефициаров.

Исходное намерение отца заключалось в том, чтобы предоставить каждому из его детей небольшой, но постепенно нарастающий доход до тех пор, пока нам не исполнится тридцать лет. Трастовые фонды были созданы для достижения именно этой цели. До достижения нами 30-летнего возраста весь доход из трастовых фондов, остававшийся после выплат, положенных нам, не реинвестировался, а распределялся среди нескольких заранее названных благотворительных организаций, к которым относились Рокфеллеровский институт и церковь «Риверсайд».

В 1935 году, первом полном календарном году, когда трастовый фонд начал действовать, я получил только 2400 долл., что составляло крошечный процент от гораздо большего дохода. Этот доход предназначался для оплаты моих расходов на проживание и расходов в университете, помимо обучения - тогда это было 400 долл. в год, которые отец продолжал выплачивать на протяжении остающегося периода моих университетских лет. Иногда я обнаруживал, что наличности мне не хватает, и был вынужден обращаться к отцу с просьбой о предоставлении аванса. Он обычно рассматривал мои просьбы как повод поделиться своей мудростью и опытом. В одном из писем, написанных мне в 1935 году, он с неодобрением отмечал: «Ты потратил значительно больше за этот период по сравнению с твоим ожидаемым доходом, который, как ты говоришь, представляет собой, конечно, недостаточное финансирование и является ошибкой... Ты несколько огорчил меня в связи с тем, что опять испытываешь финансовые трудности, которые ты, конечно, мог предвидеть. Когда ты получал 1500 долл. в год, трудностей у тебя не было. После прибавки трудности, вероятно, возросли. Старая пословица о том, что человек имеет тенденцию терять голову с растущим благополучием, -это очень правильная пословица. Я надеюсь, что теперь твои финансовые планы будут такими, что они не дадут возможности в будущем считать эту пословицу для тебя справедливой. Сумма в 400 долл. будет выслана сегодня на твой банковский счет».

В то время, когда были созданы трасты 1934 года, отец проинформировал Лоранса, Уинтропа и меня, что наши трасты будут содержать активы значительно уступающие тем, которые он создал для матери и наших старших братьев и сестры. Отец направил мне письмо с объяснением его соображений. Оно дает хорошее представление о его чувствах в отношении опасной смеси молодости и денег: «Когда я впервые говорил с тобой относительно этого вопроса, я имел в виду создание трастовых фондов для трех младших сыновей в тех же размерах, что и для более старших детей. Подумав дополнительно, я пришел к выводу, что поступить так было бы несправедливостью по отношению к вам... Во-первых, поскольку это могло бы привести к тому, что вы окажетесь в положении, когда не будете знать, что делать, поскольку у вас внезапно возникнут тяжелые и относительно новые обязательства... Во-вторых, это... серьезно подорвет возможность постоянного направляющего влияния и совета со стороны отца на протяжении тех лет, когда формируется ваша личность, что является отцовской обязанностью».

Однако когда в 1935 году Конгресс повысил налоговые ставки на дарение и наследство, отцу пришлось изменить свою стратегию. Он нехотя решил, что, если хочет увеличить размеры трастовых фондов для трех своих самых младших детей, это следует сделать сейчас или никогда, и добавил дополнительные активы к нашим фондам, приведя стоимость каждого трастового фонда приблизительно к сумме в 16 млн. долл. Однако прошло еще несколько лет, прежде чем мне сказали о сумме моего трастового фонда.

В середине июня 1935 года отец писал мне незадолго до того, как Дик и я отправились в наше путешествие по Европе:

«Я предпочел бы не предпринимать этого шага сейчас, однако обстоятельства, вероятно, вынуждают меня сделать это. Знание того, как управлять собственностью и мудро обращаться с ней, лучше всего приобретаются при постепенном наращивании опыта. Эта мысль была основной в моем сознании в отношении тех актов дарения, которые я сделал в твою пользу. Я очень верю в тебя. Я знаю, однако, что ты никогда не дашь мне оснований пожалеть об этом.

С любовью, отец».

ВЫБОР КАРЬЕРЫ

Мой последний год в колледже был занят написанием дипломной работы по фабианскому социализму, ее название было «Обнищание глазами фабианцев». В ней я указывал на то, что традиционный европейский подход к бедности был основан на христианской концепции покаяния за грехи подаянием милостыни. Акцент делался на преимущества, получаемые в загробной жизни дарителями, а не на выполнение социальных обязательств перед людьми, нуждающимися в этом. Фабианские социалисты под руководством Беатрис Уэбб и Сиднея Уэбба придерживались противоположной точки зрения. Они рассматривали обеспечение минимального уровня жизни для каждого как фундаментальное право всех граждан и неотъемлемую обязанность государства.

Концепции, выдвинутые Уэббами и другими фабианцами, создали основу для работ сэра Уильяма Бевериджа, который тогда занимал пост директора Лондонской школы экономики, куда я вскоре должен был отправиться для продолжения образования. Сэр Уильям, позже лорд Беверидж, стал одним из основных архитекторов идеи государства всеобщего благосостояния, которая начала завоевывать популярность в Британии в середине 1930-х годов.

Хотя мои студенческие годы подходили к концу, у меня еще не было четкого представления о том, как я хотел бы распорядиться своей жизнью или хотя бы решил, что я буду делать сразу после окончания университета. Я был склонен к тому, чтобы заняться чем-то в международной области, и также думал о чем-то независимом от нашего семейного офиса, поскольку трое моих братьев уже работали там. Известной привлекательностью обладала перспектива аспирантуры в области бизнеса и экономики, однако даже это не было четкой целью. Я ощущал необходимость получить совет от кого-то, кого я уважал и чья собственная жизнь сложилась успешно.

На протяжении нескольких лет я неоднократно восхищался Уильямом Лайоном Макензи Кингом, который стал близким другом отца в результате их совместной работы в период после забастовки в Ладлоу. Позже Кинг возглавил либеральную партию Канады и в 1935 году стал премьер-министром. Он часто останавливался у моих родителей, когда приезжал в Нью-Йорк, и иногда навещал также и Сил-Харбор. Ко мне он всегда выказывал теплые и дружеские чувства, и я чувствовал себя комфортно, разговаривая с ним. Макензи Кинг, которого я знал, вовсе не соответствовал репутации, которой, как я потом узнал, он пользовался в Канаде - репутации железного, соблюдающего со всеми дистанцию человека.

Посоветовавшись с отцом, я написал Кингу, спрашивая его, не мог ли я посетить его в Оттаве, чтобы посоветоваться с ним. Кинг быстро ответил мне, пригласив провести уикенд вместе с ним весной 1936 года. В ходе многочасовых обсуждений моих интересов и имеющихся возможностей стало ясно, что для меня наиболее разумна карьера или в области государственного управления, или в сфере международной банковской деятельности. В любом случае, по мнению Кинга, мне было бы целесообразно получить степень доктора экономики - многими годами раньше он сам прошел этот путь. Это не только дало бы хорошую подготовку в той сфере, которая полезна как для государственного управления, так и для банковской деятельности, но также позволило бы мне завоевать большее доверие со стороны людей, которые в противоположном случае могли бы полагать, что любая должность, которую я займу, обусловлена главным образом влиянием моей семьи.

Аргументы Кинга были убедительными, и я решил остаться в Гарварде еще на один год для аспирантской подготовки и начать изучение экономики под руководством знаменитого австрийского экономиста Йозефа А. Шумпетера. В мои планы на следующий год входило обучение в Лондонской школе экономики, после чего я планировал завершение своей подготовки в Чикагском университете, с тем чтобы по возможности расширить свой кругозор. Время, проведенное в трех университетах, дало бы мне возможность общаться с ведущими экономистами мира.