Банкир в XX веке. Мемуары

НОВОЕ ЗДАНИЕ ДЛЯ ОПЕРЫ

Наиболее важным проектом отца был, конечно, Рокфеллеровский центр. Это была его самая заметная инициатива, оказавшая серьезное влияние на городскую архитектуру Нью-Йорка и всего мира. Проект начался весьма скромно, однако оказался в последующем огромным предприятием, которое подвергло отца серьезному финансовому риску, не принеся в финансовом отношении никаких выгод. Тем не менее, как это ни парадоксально, может быть за исключением «Стандард ойл», Рокфеллеровский центр был проектом, наиболее связанным с нашей семьей. Я еще вернусь к рассказу о Рокфеллеровском центре, однако сейчас будет уместно представить читателю, как все началось.

Мать пригласила Стефана Хирша, многообещающего молодого художника, чтобы он в 1930 году написал картину с видом, открывающимся из окна моей спальни на пятом этаже нашего дома номер 10 по 54-й Вест-стрит. На картине Хирша под названием «Вершины Мидтауна» доминирующее место занимают светлые башни небоскребов Крайслера и Эмпайр-стейт, возвышающиеся вдали. Их величие подчеркивают изящные шпили собора Святого Патрика на среднем плане. Передний план, местность, лежащая непосредственно к югу от нашего дома, значительная часть которой принадлежала Колумбийскому университету, - плоский, скучный и невыразительный.

В реальности дело обстояло еще хуже. По мере того как волна коммерческой активности двигалась через Манхэттен на север в течение первых десятилетий XX века, она захватывала более старые жилые районы и трансформировала их. Недвижимость, принадлежавшая Колумбийскому университету, ограниченная 5-й и 6-й авеню между 48-й и 51-й стрит, состояла главным образом из четырехэтажных особняков, многие из которых переделывали в небольшие магазины или в жилые дома на несколько маленьких квартир. С появлением «сухого закона» в середине 1920-х годов также появились ночные клубы и нелегальные бары, тайно продававшие спиртное, и ходили слухи, что открылось несколько борделей. Район, ранее бывший исключительно территорией Вандербильтов и Асторов, стал убогим и неряшливым. Отец владел значительной недвижимостью непосредственно к северу от этого района и был обеспокоен тем, что стоимость этой недвижимости падает.

К середине 1920-х годов район стал ведущим кандидатом на новую застройку. Колумбийский университет получал незначительный доход от этой недвижимости, и с учетом того, что большая часть договоров об аренде истекла в период с 1928 по 1931 год, попечители университета решили попытаться найти строителя, который осуществит застройку всего земельного участка. На сцене также появился привлекательный потенциальный владелец в лице компании «Метрополитен-опера».

В то время здание оперы «Метрополитен» находилось в сердце района Гармент на углу 39-й улицы и Бродвея в той части города, которая и сегодня не сильно отличается от того, что было тогда. Построенное в начале 1880-х годов здание перестало отвечать потребностям театра, и прежде всего из-за тесноты подсобных помещений и несовершенной планировки зрительного зала. Директора «Метрополитен» предпринимали попытки найти участок, чтобы построить новое здание оперы. В начале 1926 года председатель совета директоров «Метрополитен-опера» Отто Кан, узнав, что Колумбийский университет заинтересован в улучшении ситуации со своей недвижимостью в центре города, решил прозондировать возможности для строительства оперы.

В начале 1928 года на сцене появился мой отец. На него произвели впечатление как намерения Колумбийского университета, так и планы «Метрополитен» построить здесь новое здание оперы в качестве центрального элемента тщательно спланированного коммерческого и жилищного строительства на принадлежащем Колумбийскому университету земельном участке. Он решил, что это будет как раз тем проектом, который позволит улучшить этот район и в результате защитить его собственную недвижимость.

После нескольких месяцев консультаций со специалистами по недвижимости, архитекторами и представителями делового мира и детальных переговоров с университетом и с компанией «Метрополитен-опера» отец подписал 1 октября 1928 г. Окончательное соглашение и договор об аренде с Колумбийским университетом, согласившись арендовать 12 акров принадлежащей Колумбийскому университету земли на исходный период продолжительностью в 24 года при средней арендной плате в 3,6 млн. долл. в год. Это соглашение с Колумбийским университетом предоставляло отцу опцион на покупку центрального участка за 2,5 млн. долл., но только при условии, что будет принято окончательное решение о строительстве здания оперы. Если планы в отношении здания оперы не реализуются, этот земельный участок должен отойти обратно к Колумбийскому университету, который в таком случае имел неограниченное право включить его в более широкий договор об аренде. Хотя отец уступил эту аренду холдинговой компании, а именно «Метрополитен сквер корпорэйшн», он оставался «несущим ответственность в качестве основной стороны, а не в качестве поручителя в отношении всех договоренностей и условий, содержащихся в Соглашении». Это была роковая статья, поскольку она сделала отца лично ответственным за все финансовые обязательства, имеющие отношение к застройке, независимо от того, будет или нет она реализована.

Все участники согласились, что проект должен называться «Метрополитен сквер», учитывая роль оперной компании как «ведущего арендатора». Согласно первому плану участка, здание оперы должно было находиться в западной части центрального квартала, между 49-й и 50-й улицами, там, где в настоящее время стоит дом № 30 по «Рокфеллер-Плаза». Отец предложил, а руководители «Метрополитен» и Колумбийского университета согласились с тем, что восточная часть этого квартала, выходящая на Пятую авеню, будет превращена в небольшой парк с открытой площадкой, чтобы здание оперы имело соответствующее окружение, после чего этот парк будет безвозмездно передан городу. Этот первый план предусматривал создание многоквартирных домов, больших магазинов и отелей на двух соседних по отношению к зданию оперы участках, которые будут сданы в субаренду организаторам проекта, отвечающим за финансирование и строительство новых зданий.

Когда отец подписал договор лизинга в 1928 году, все считали, что проект начнет воплощаться в жизнь, как и планировалось с самого начала. Опера должна будет продать свое старое здание, а отец, купивший землю у Колумбийского университета, передаст свое право владения «Метрополитен-опера», которая возместит ему затраты, равные стоимости земельного участка плюс понесенные им расходы. После этого «Метрополитен-опера» профинансирует строительство нового здания, и отец окажется снятым с крючка финансовой ответственности за центральный земельный участок.

Короче говоря, отец рассматривал себя в данном проекте в качестве катализатора. Он считал, что для него это не является ни инвестицией в недвижимость, ни благотворительным пожертвованием. Он не планировал заработать какие-либо деньги на этой сделке, однако он также и не ожидал потерять на ней. Он знал, что между моментом вступления договора о лизинге в силу в 1928 году и тем моментом, когда территория окажется полностью застроенной, он понесет текущие расходы. Однако с учетом договоренностей о субаренде он рассчитывал ничего не потерять. На самом деле все получилось иначе.

ДЕЙСТВУЯ В ОДИНОЧКУ

Через год после того, как отец подписал договор об аренде с Колумбийским университетом, крах биржевого рынка полностью изменил ситуацию. В соответствии с эффектом домино первой упавшей костью стала «Метрополитен-опера». Совет директоров «Метрополитен-опера» обнаружил, что продать старое здание невозможно, и обратился к отцу с предложением типа «все или ничего»: если он не предоставит им землю безвозмездно и вдобавок к этому не поможет осуществить строительство здания нового оперного театра, они выйдут из проекта. Отец был возмущен этим и быстро отклонил это предложение.

Утрата возможности возведения оперного театра была достаточно плохим обстоятельством сама по себе. Однако с углублением экономического спада индивидуальные участники и компании, которые ранее проявляли интерес к строительству на других участках, также начали давать задний ход, включая компанию «Стандард ойл оф Нью-Джерси». Для отца это было наихудшим из всех сценариев. Колумбийский университет отказался пересмотреть условия договора об аренде или существенно изменить его. Отец оказался зажатым в схему аренды недвижимости на исходных условиях - при отсутствии субарендатора. Для университета, конечно, эта сделка представляла собой золотую жилу и была основным источником его дохода на протяжении последних 50 лет. Колумбийский университет держал отца на крючке и был весьма рад этому.

Ситуация, с которой столкнулся отец в первые месяцы 1930 года, носила угрожающий характер. Если бы он ничего не строил, то терял бы 5 млн. долл. в год (с учетом арендной платы, налогов на недвижимость и прочих расходов), что на протяжении 24-летнего срока договора об аренде составило бы около 120 млн. долл. Застройка участка без твердых обязательств арендаторов, однако, была связана с еще большим риском. Стоимость строительства для проекта такого рода была огромной, и с учетом состояния экономики не было никаких гарантий, что арендаторы найдутся после завершения строительства зданий.

В последующие годы отца будут хвалить за его мужество в связи с дальнейшим развитием этого проекта. Однажды он сказал своему другу: «Часто человек оказывается в положении, когда он хочет бежать, однако бежать некуда. Поэтому он идет вперед, в единственном открытом для него направлении, и люди называют это мужеством». Может быть, это и так, однако, тем не менее, отцу потребовалось большое мужество, чтобы выстоять перед лицом возникшей перед ним полной риска и неопределенностей ситуации. Внезапно он обнаружил себя втянутым в мир бизнеса, к которому у него не было особого интереса и для участия в котором у него не было особых способностей. Он еще раз столкнулся с возможностью не справиться с ролью, которая выпала на его долю, и не выполнить взятых на себя обязательств. Однако, как и тогда в Ладлоу, когда он был прижат к стене, он и сейчас принял вызов и начал неуклонно двигаться вперед для выполнения того, что должно быть сделано.

Отец проконсультировался с несколькими выдающимися архитекторами и строителями, работавшими вместе с ним над осуществлением исходного проекта, и было быстро найдено альтернативное предложение. Новый план создания того, что в настоящее время называют Рокфеллеровским центром, в отличие от первого проекта был рассчитан целиком на коммерческое развитие.

Для финансирования проекта отец договорился о 65-миллионном кредите от «Метрополитен лайф иншуренс компани» («Метлайф»). Это был самый большой кредит, который какая-либо страховая компания вообще выдавала до этого. Отец был взбешен процентной ставкой, составлявшей 4,5%, и говорил всем и каждому, что Фред Эйкер, председатель правления «Метлайф», вынудил его выплачивать чудовищную надбавку. Однако это было лучшим, о чем ему удалось договориться, и высокий процент сам по себе был указанием на рискованность проекта. «Метлайф» также настояла, чтобы отец предоставил свои личные гарантии по кредитной операции, что делало его конечным гарантом как по арендному контракту, так и в отношении займа.

Заем, полученный от «Метлайф», обеспечивал решение проблем текущего финансирования, однако это не освобождало отца от его собственных финансовых обязательств по проекту. В 1930-х годах во время основного периода строительства на протяжении более чем пяти лет отец тратил на центр от 10 до 13 млн. долл. ежегодно; он финансировал эти затраты из своего личного дохода, а также за счет продажи нефтяных акций, иногда по сильно заниженным ценам. Затраты отца на строительство, налоги, платежи по лизингу и другим статьям проекта в период с 1929 по 1939 год достигли 125 млн. долл., что сегодня составляет более 1,5 млрд. долл. Может показаться удивительным, что, хотя отец прожил до 1960 года, он так и не получил никакого дохода с этой крупной инвестиции, вернув себе менее половины того капитала, который он вложил.

Однако затраты отца на строительство Рокфеллеровского центра не могут быть измерены исключительно в долларах. Как и в отношении всего, чем занимался, он отдавал всего себя для решения задачи, мучаясь по поводу незначительных деталей и внимательно руководя работой архитекторов и строителей. Постоянные волнения сыграли свою роль. У него стали появляться мигрени. Отец нередко возвращался домой в состоянии такого нервного истощения, что должен был отдыхать в течение часа, а то и больше на кушетке, и его нельзя было беспокоить до ужина. Он часто пользовался услугами шведского массажиста, что, казалось, приносило определенное облегчение. Он перенес несколько рецидивов бронхита и других заболеваний, которые, вероятно, обострились за счет того стресса, которому подвергался. Я вспоминаю, что отец чувствовал себя физически усталым на протяжении большей части этого периода, и они вместе с матерью проводили несколько недель каждой зимой в Таормине на Сицилии или в Тусоне, штат Аризона, где он пытался немного отдохнуть и расслабиться после мучительно напряженной работы.

Тем не менее он продолжал продвигаться вперед и в ходе реализации проекта создал тысячи рабочих мест для ньюйоркцев в период наибольшего обострения Великой депрессии. Лидеры профсоюзов громко высказывались о своей признательности отцу, и годами позже мои друзья в сфере строительства, такие как Гарри Олбрайт и Питер Бреннен, все еще говорили о мужестве и щедрости отца с глубокой благодарностью.

СПАСЕНИЕ ПРОЕКТА

Для того чтобы проект был жизнеспособным в экономическом отношении, отец нуждался в субарендаторах. Поворотным пунктом, безусловно, ознаменовавшим спасение проекта, было лето 1930 года, когда Дэвид Сарнофф, председатель совета директоров «Американской радиовещательной корпорации» («Рэйдио корпорейшн оф Америка» - РКА) и Оуэн Д. Янг, председатель совета директоров компании «Дженерал электрик», имевший контрольный пакет в РКА и также владевший компанией «Рэйдио-Кит-Орфеум» (РКО), крупным производителем кинокартин и владельцем сети кинотеатров во всей стране, согласились арендовать 1 млн. квадратных футов площади под офисы и студии в основном здании проекта по цене 2 долл. 75 центов за квадратный фут и выплачивать ежегодную арендную плату, составлявшую 1,5 млн. долл., за четыре кинотеатра, которые будут построены на территории. Имея такого крупного арендатора, можно было продолжить архитектурное планирование всего участка. Не менее важно то, что связь проекта по недвижимости с радио и кино, представлявшими собой две наиболее впечатляющие новые технологии той эпохи, создала ажиотаж и импульс, которые не были бы возможными в случае строительства «Метрополитен-опера». Когда было объявлено об этой сделке, Дэвид Сарнофф говорил с энтузиазмом о создании «Радио сити». Это название прижилось практически мгновенно⁸.

Обеспечение участия Национальной радиовещательной корпорации (NBC) в качестве основного арендатора главного здания имело решающее значение, однако открытым оставался вопрос о других площадях. Конгресс согласился принять специальное законодательство, которое предоставляло беспошлинный статус для товаров, импортируемых фирмами, занимающими площадь в Центре, а ряд иностранных фирм заключили долгосрочные договоры об аренде в отношении нескольких меньших зданий. Это позволило продолжить строительство «Бритиш эмпайр билдинг» и «Ла Мэзон франсез», двух невысоких зданий, находившихся на Пятой авеню между 49-й и 50-й стрит. Пресса немедленно окрестила сад, находящийся между ними, как «Чэннел гарден», или «Сад на канале», имея в виду, что пролив, отделяющий Англию от Франции, по-английски называется Английским каналом.

В Центре было огромное количество новых площадей, что привело к интенсивной конкуренции за арендаторов с другими владельцами недвижимости в средней части Манхэттена и в более отдаленных районах. Здание Крайслера и здание «Эмпайр стейт билдинг», завершенные в начале 1930-х годов, были особенно сильными конкурентами, поскольку находились поблизости, отличались превосходной архитектурой и располагали современными удобствами. На «Эмпайр стейт билдинг» были даже мачты для причаливания дирижаблей!

По мере приближения строительства Рокфеллеровского центра к завершению отец убедил компанию «Стандард ойл оф Нью-Джерси», в которой он по-прежнему был крупнейшим индивидуальным акционером, заключить договор о лизинге всех зданий, которые должны быть построены на исходной площадке. Другие компании и организации, с которыми отец имел тесную связь, также заключили арендные договоры. Например, «Чейз нэшнл бэнк» согласился открыть отделение на условии, что он будет обладать исключительными правами на банковскую деятельность во всем центре на протяжении нескольких лет. Рокфеллеровский фонд, Фонд Спелмана и «Индастриал релэйшнз каун-селорз» - отец был председателем правления каждой из этих организаций - также арендовали в Центре небольшие площади.

Несмотря на трудное начало, Рокфеллеровский центр получил всеобщее признание. Чистые и величественные линии его современных очертаний и декоративный стиль Art Deco плюс его подземные торговые центры, открытые площадки и сады на крышах зданий придавали ему простую красоту и элегантность и действовали на воображение, заставляя молчать даже наиболее строгих критиков.

Рокфеллеровский центр оказался чем-то большим, чем успешное архитектурное решение, - он стал парадигмой городского планирования, известной соблюдением высочайших стандартов безопасности и чистоты при одновременном акценте на творческий дизайн и эстетическую привлекательность. Во многих отношениях он лучше известен и более уважаем в качестве модели городского дизайна сегодня, чем в первое десятилетие после его постройки.

ЗАЛОЖНИК УСЛОВИЙ АРЕНДНОГО ДОГОВОРА

Хотя Рокфеллеровский центр оказался успешным в эстетическом и архитектурном плане, его финансовая жизнеспособность оставалась под вопросом на протяжении долгих лет. Крупнейшей проблемой, по крайней мере после выхода из Депрессии и возвращения страны к нормальной экономической жизни, был договор аренды с Колумбийским университетом. Попросту говоря, хотя отец, а позже мои братья и я сам владели зданиями, владельцем земли был университет.

Договор об аренде предоставлял Колумбийскому университету необычную степень контроля в отношении обычных видов деловой деятельности - например, типов предприятий, которые могли находиться в Центре, и величине арендной платы, которую можно было взимать. Наиболее важным было то, что договор об аренде запрещал отцу без предварительного согласия Колумбийского университета продавать любое из зданий и все здания вместе, предлагать внешним инвесторам участие во владении или уступать сам договор об аренде любому другому лицу или корпорации. Отец пытался изменить ограничения, налагаемые договором, однако университет всегда отказывал в ответ на его просьбы. По существу, договор держал отца в заложниках, но это также относилось и к следующему поколению нашей семьи. Исходный договор об аренде был заключен на 24 года, до 1952 года, с тремя последующими опционами продолжительностью в 21 год каждый, потенциально на полный срок, немногим менее 100 лет. Правда, конкретные условия аренды, а также сумма оплаты за нее могли быть предметом отдельных переговоров каждый раз, когда надо было продлевать договор.

Наибольшим финансовым бременем для семьи было обязательство выплачивать арендную плату безотносительно к доходу, получаемому от арендаторов. Самая большая финансовая угроза нашей семье была связана с тем, что отец лично гарантировал договор - это обязательство перешло на моих братьев и на меня, когда мы купили акции Центра после Второй мировой войны. Кроме того, было еще несколько неудобных условий. Согласно одному из них отец должен был держать на специальном залоговом счете сумму, равную сумме арендных платежей за три года, инвестированную в казначейские облигации правительства США, которые приносили очень низкий процент прибыли. Согласно другому условию выплата дивидендов ограничивалась до тех пор, пока не выплачен весь исходный долг за Центр, что произошло лишь к 1970 году.

Все это означало, что на протяжении первых пяти десятилетий существования Рокфеллеровского центра семья практически не получала никакой прибыли на сделанные инвестиции, несмотря на то обстоятельство, что мой отец отдал этому проекту свои сердце и душу, а также значительную часть своего состояния.

СПОРНАЯ ФРЕСКА

Интересный аспект ранней истории Рокфеллеровского центра касается фрески, заказанной для входного вестибюля здания РКА. В качестве составной части плана сделать Центр эстетически привлекательным несколько художников получили заказы на декоративное оформление зданий и открытых пространств. Одной из этих работ, ставшей символом Центра, является золотой «Прометей» Поля Мэншипа, молчаливо смотрящий поверх площади, находящейся на более низком уровне. Отцу менее повезло с другим заказом.

В конце 1920-х годов моя мать увлеклась работами Диего Риверы, исключительно талантливого мексиканского художника-монументалиста, учившегося в Париже в период до и во время Первой мировой войны и ставшего одним из членов художественного кружка Матисса. Подобно многим художникам своего поколения, Ривера был левым по своей политической ориентации и в течение какого-то времени был даже членом мексиканской Коммунистической партии.

Внимание матери к Ривере привлек Альфред Барр, молодой директор Музея современного искусства. Барр и Ривера недолго жили в одном и том же общежитии в Москве в 1928 году, и на Барра произвели впечатление талант и личность мексиканца. Когда Барр предложил, чтобы Музей современного искусства устроил выставку Риверы в 1931 году, мать и Нельсон отнеслись к этому с энтузиазмом. Мать заказала ему картину и, кроме того, купила несколько акварелей, которые он написал в Москве в 1927 году. На эти деньги Ривера смог впервые посетить Нью-Йорк.

Мать и Нельсон подружились с Риверой, и он часто бывал в доме моих родителей, где я несколько раз встречал его. Внешне это была весьма импозантная, харизматическая фигура, он был высокого роста и весил более 135 кг. Помимо испанского языка он прекрасно знал французский, но по-английски почти не говорил. Один или два раза он приходил вместе со своей женой Фридой Кало. Фрида была интересной и экзотической молодой женщиной, обладавшей не меньшим художественным талантом, чем ее муж. Сейчас цены за ее работы на нью-йоркских аукционах даже более высоки, чем цены за работы Диего.

Выставка в Музее современного искусства в декабре 1931 года утвердила репутацию Риверы в Соединенных Штатах. И когда пришло время заказывать фреску для вестибюля только что завершенного здания РКА, мать и Нельсон убедительно высказались за то, чтобы предложить эту работу Ривере. Он представил набросок для рассмотрения, и после долгой дискуссии среди архитекторов и административного персонала в отношении того, насколько Ривера надежен, проект был одобрен. На основе наброска был составлен контракт, который подписали все стороны, и Ривера согласился на гонорар в 21 500 долл. за проект, который, по его оценке, должен быть завершен через три месяца.

Ривера приехал в Нью-Йорк в начале 1933 года, чтобы начать работать над фреской после неприятностей в Детройтском институте искусства, где его только что законченные фрески подверглись нападкам как антихристианские и антиамериканские, причем со стороны многих, включая знаменитого «радиосвященника» Чарльза Кофлина.

Создается впечатление, что Ривера решил использовать фреску в Рокфеллеровском центре для того, чтобы сделать крупное политическое заявление. «Человечество на распутье», как назвал Ривера свою работу, было заполнено фигурами, построенными по марксистскому канону на принципе контраста: классовый конфликт, угнетение и война - в качестве темы на «капиталистической» стороне фрески; мир, сотрудничество и человеческая солидарность - на «коммунистической» стороне. Решение этих конфликтов, по крайней мере с точки зрения Риверы, должно прийти за счет использования науки и технологии для блага всех. Он заполнил фреску микроскопами, телескопами, киноэкранами и гигантскими шестеренками и рычагами, чтобы подчеркнуть свою мысль. Когда фреска была почти завершена, он добавил большой, легко узнаваемый портрет Ленина, который смыкал руки с рабочими со всего мира. Эта идиллическая и несколько причудливая группировка была сбалансирована плоско сделанной сценой на «капиталистической» стороне, где хорошо одетые мужчины и женщины танцевали, играли в карты и пили мартини на предметном стекле микроскопа, которое было заполнено возбудителями «социальных болезней». Фоном для этого была сцена полицейских, избивающих рабочих, в то время как католические священники и протестантские проповедники смотрели на это с одобрением.

Фреска была великолепно выполнена, однако не подходила для вестибюля здания РКА. Нельсон попытался убедить Риверу удалить по меньшей мере портрет Ленина, однако художник отказался менять что бы то ни было, говоря, что вместо того, чтобы калечить свою великую работу, он предпочтет уничтожить всю фреску. Нельсон заметил, что Риверу приглашали не для того, чтобы он рисовал коммунистическую пропаганду, и что на основании исходного, гораздо менее провокационного наброска не было оснований принимать работу в том виде, в котором она была окончательно исполнена. В конце концов, когда компромисса достичь не удалось, Ривере полностью заплатили и отпустили на все четыре стороны. Была предпринята попытка удалить фреску со стены и сохранить ее, однако это оказалось невозможным, и произведение искусства было уничтожено.

В конце 1930-х годов Ривера воспроизвел фреску с дополнительными пикантными деталями, включая портрет отца, пьющего мартини с группой «накрашенных дам». Эта фреска расположена на видном месте на центральной лестнице Дворца изящных искусств в Мехико. Непосредственно после уничтожения фрески Риверы представители художественных сообществ Нью-Йорка, Мексики и кое-где еще выразили свое негодование. Они обвинили семью в том, что она совершила святотатство против искусства и нарушила свободу выражения Риверы. По мнению художников и либеральных мыслителей вообще, то обстоятельство, что художник был виноват в обмане, хитрости и публичном оскорблении семьи, которая вступила с ним в дружеские отношения и помогла ему в карьерном продвижении, представлялось несущественным⁹'

НА ВЕЛОСИПЕДЕ ЧЕРЕЗ БРИТАНИЮ

Хотя я и знал о переживаниях отца в связи с Рокфеллеровским центром, будучи подростком, жил другими интересами и заботами. Подарком, сделанным мне в связи с окончанием в июне 1932 года школы, было путешествие на велосипеде по Британским островам. Я отправился туда вместе со школьным другом Уинстоном Гартом и Освальдом Гоклером, французским студентом-теологом и моим гувернером. Эта поездка была навеяна историями, которые мне рассказывал отец об аналогичной поездке, предпринятой им по Англии, когда он был примерно в том же возрасте, что и я.

Мы отплыли в туристском классе на лайнере компании «Кунард» в Саутгемптон, после чего на поезде приехали в Лондон. Как только мы прибыли в наш отель, зазвонил телефон, и обладательница весьма английского голоса объявила, что является маркизой Кру, она и ее муж маркиз только что вернулись из Нью-Йорка, где принимали участие вместе с моими родителями в открытии здания «Бритиш эмпайр билдинг» в Рокфеллеровском центре. Мои родители рассказали им о нашем планировавшемся путешествии на велосипедах, и маркиза звонила, чтобы проинформировать меня о том, что сегодня вечером герцог Йоркский, который позже стал королем Георгом VI, устраивает обед с танцами во дворце Сент-Джеймс и что я приглашен вместе с ней. Это мероприятие проводилось в честь его брата принца Уэльского, который должен был сесть на трон через несколько лет как король Эдуард VIII, а затем отречься от престола, и других членов королевской семьи. Обед начинался в 8 час. 30 мин., форма одежды - во фраке. Мне надлежало заехать за маркизой в 8 час.

Я был ошеломлен и нервно ответил, что у меня с собой нет вечерних туалетов и я, вероятно, не смогу прийти, на что маркиза ответила с достаточным напором, что речь шла о королевском предложении и отказаться я не могу. Я пробормотал что-то в смысле того, что я посмотрю, что смогу сделать, и повесил трубку, смотря в оцепенении на своего друга Уина, который приглашен не был.

К счастью, моя тетушка Люси была в городе, и я в отчаянии позвонил ей. Она сказала, что речь шла о замечательной возможности, и я должен пойти. Далее она сказала, что следует обратиться к консьержу по поводу аренды вечерних туалетов и распорядиться, чтобы гостиница заказала «Даймлер» с шофером в ливрее, на котором мне надо было заехать за леди Кру. День был загублен, однако я последовал инструкциям и приехал вовремя, чтобы взять маркизу, но когда я появился в Крухаусе, ее большом доме в районе Мэйфэар, я узнал, что нужно ехать с ней в ее «Роллс-Ройсе». Мой «Даймлер» может поехать следом.

Дворец Сент-Джеймс представляет собой каменное строение XVI века, находящееся в конце улицы Сент-Джеймс и выходящее на Грин-парк и улицу Пэл-Мэл. В течение веков дворец служил резиденцией для старших членов королевской семьи. По прибытии нас приветствовали гвардейцы Колдстримского полка, вытянувшиеся по стойке смирно в красных куртках и высоких бобровых киверах - впечатляющее начало для вечера.

Мы вошли во дворец и пошли по длинным коридорам с панелями из темного дерева. В то время как мы медленно шли вперед по направлению к гигантской гостиной, где нас должны были вместе представить, со стен на нас смотрели короли и королевы династии Стюартов и Ганноверской династии.

Я был принят с необыкновенной обходительностью герцогом и герцогиней Йоркскими, которые немало постарались, чтобы я чувствовал себя удобно. Однако светский разговор с 17-летним молодым человеком -американцем был для них нелегкой задачей, а беседа была трудной и для меня. Леди Кру представила меня другим «королевским особам», приглашенным на этот вечер, и огромному числу герцогов, виконтов и графинь. Единственной моей соотечественницей была леди Нэнси Астор, жена лорда Уолдорфа Астора, сама являвшаяся виконтессой. Леди Астор, первая женщина, когда-либо избранная в Палату общин, была необыкновенно интеллектуальной, лидером печально известной Кливденской группы, которая позже была обвинена в пронемецких симпатиях¹⁰. Она также делала все от нее зависящее, чтобы я чувствовал себя легко, однако после нескольких напряженных пауз леди Кру подхватила меня, чтобы я познакомился с ее братом, лордом Роузберри, отец которого был премьер-министром в 1890-х годах.

Прежде чем я уехал - один, в своем взятом напрокат «Даймлере», - лорд Роузберри пригласил меня и двух моих друзей посетить его в замке на севере Англии. Этот визит дал мне первое представление об условностях жизни английского сельского поместья с его иерархией слуг, возглавляемых напоминающим Дживса ¹¹ дворецким, который распаковал наши седельные мешки, наполненные грязным бельем, с таким видом, как будто мы были британскими королевскими особами.

Путешествие на велосипеде было замечательным приключением, совершенно не похожим на короткое и неожиданное представление королевской семье. Мы проехали значительную часть Британии, от Корнуэлла на юго-востоке до гористых Хайлэндс в Северной Шотландии, останавливаясь по дороге главным образом в небольших тавернах. Мы чередовали несколько дней езды на велосипеде с поездками на поезде в следующее место, которое мы хотели посетить. В те дни это было просто, поскольку поезда ходили без соблюдения особых формальностей. Надо было купить один билет на пассажирское место, и другой - на велосипед. Когда поезд приходил на станцию, нужно было поставить велосипед в багажный вагон и найти место в пассажирском вагоне. Никаких формальностей не было, никто даже и не думал о том, что велосипед могут украсть.

У нас не было никаких рекомендательных писем, и чтобы находить недорогие гостиницы, мы ориентировались на туристические справочники. В Шотландии мы навестили Дональда Барроу, нашего товарища по школе Линкольна; его отец работал управляющим в замке Скибо - имении Эндрю Карнеги, находящемся около северной оконечности Шотландии. Хозяйка, принимавшая нас, госпожа Карнеги, вдова великого промышленника и филантропа, была подругой моих родителей и бабушки.

Всего мы проехали на велосипедах около шестисот миль и покрыли значительно большее расстояние на поезде. Я многому научился, находясь далеко от Рокфеллеровского центра и от проблем отца, все это наполнило меня чувством любви и симпатии к Соединенному Королевству и подготовило к первому году студенческой жизни в Гарварде.