Банкир в XX веке. Мемуары

ШУМПЕТЕР И КЕЙНС

Вскоре я понял, что принял правильное решение. Я начал обучение в аспирантуре как раз в тот момент, когда спорные идеи Джона Мэйнарда Кейнса по поводу вмешательства государства с целью стимулирования экономической активности спровоцировали жаркие дебаты как среди экономистов, так и в более широком плане.

На протяжении этого года самое серьезное влияние на меня оказал Йозеф А. Шумпетер. По существу, его фундаментальный курс экономической теории был одним из важнейших интеллектуальных событий в ходе моей аспирантской подготовки. Шумпетер уже считался одним из ведущих экономистов мира. Он принимал активное участие в политической жизни Австрии и недолгое время был министром финансов в 1919 году. В течение какого-то периода в 1920-е годы он руководил частным банком в Вене. Он приехал в Гарвард в 1932 году, и когда я встретился с ним осенью 1936 года, ему было около 55 лет.

Шумпетера больше всего занимала проблема роли предпринимателя в процессе экономического развития, и в середине 1930-х годов он стал одним из основных выразителей неоклассической экономической мысли. Однако он не был просто защитником старого порядка, соглашаясь с Кейнсом, что необходимо предпринять какие-то меры, чтобы справиться с беспрецедентным уровнем безработицы, характерным для периода Депрессии, а также с политической и социальной нестабильностью, вызванной этой безработицей. Вместе с тем он отвергал центральный элемент теории Кейнса о том, что без вмешательства правительства в капиталистической экономике появляются продолжительные периоды массовой безработицы и сниженного уровня экономической активности.

Шумпетер опасался, что кейнсианство навсегда заменит нормальное и здоровое функционирование рынка государственным контролем. Он был весьма встревожен тем влиянием, которое эти «неортодоксальные» кейнсианские идеи оказывали на бюджетную, налоговую и денежно-кредитную политику в ряде западных стран, включая Соединенные Штаты.

Находившийся в прекрасной форме, элегантный, с аристократическими манерами Шумпетер в молодые годы увлекался конным спортом, а также был большим поклонником женского пола и, по слухам, у него были многочисленные и красивые романы. Однажды он сказал студентам, что в жизни у него было три цели: стать величайшим экономистом, величайшим любовником и величайшим жокеем своего поколения, однако чувствовал, что еще не реализовал эти желания, по крайней мере в отношении лошадей! В отличие от большинства профессоров Гарварда, он стильно одевался в хорошо сшитые костюмы, а в кармане его пиджака всегда был шелковый платок. Появляясь в аудитории так, как будто необыкновенно спешит, бросал пальто на кресло, доставал платок из кармана, взмахивал им по направлению к аудитории, потом сворачивал и тщательно вытирал лоб и верхнюю часть начинающей лысеть головы, прежде чем сказать со своим тяжелым немецким акцентом «Дамы и господа, давайте начнем».

Поль Сэмюэлсон, который в свое время также стал признанным экономистом, был в классе Шумпетера во время того семестра. У Поля уже была степень бакалавра по экономике, и, кроме того, он был прекрасным математиком. Поскольку экономика уже опиралась на математический анализ, Шумпетер часто вызывал его к доске и писал сложные экономические формулы, которые я обычно не понимал. Я пришел в аспирантуру, обладая незначительными знаниями в области дифференциального исчисления, которое уже становилось критически важным для экономического анализа. Хотя моя дипломная работа была написана на тему, граничащую с экономикой, еще будучи студентом, я прослушал лишь два простеньких курса по экономике, и мне предстояло немало поработать, чтобы наверстать упущенное.

Прекрасные познания Поля в области экономики еще больше напоминали мне о моем собственном скромном уровне. Однако я помню, как в конце первого семестра подошел к доске объявлений около аудитории, где была вывешена ведомость с отметками. К моему огромному удивлению и восхищению, я получил «отлично с минусом» - гораздо лучшую отметку, чем ожидал. Я стоял около доски, ощущая свою гордость, в тот момент, когда появился Поль. Он получил твердое «отлично». Он также выглядел весьма удовлетворенным до тех пор, пока не увидел мою отметку в строке непосредственно над своей. Его лицо немного погрустнело. Конечно же, его отметка несколько потускнела, если такой новичок, как я, мог получить «отлично с минусом».

ХАБЕРЛЕР И МЭЙСОН

Огромное влияние оказал на меня курс профессора Годфрида фон Хаберлера по международной торговле. Обаятельный мужчина с изысканными европейскими манерами, профессор фон Хаберлер впервые появился в университете той осенью с репутацией упорного защитника свободной торговли. Его идеи игнорировались в 1930-е годы, когда страны во всем мире внимали сладкозвучной песне протекционизма, однако они оказали огромное воздействие после Второй мировой войны, когда международная торговля расширилась и резко ускорился мировой экономический рост.

Столь же интересный курс профессора Эдварда Мэйсона касался зарождающейся области международного экономического развития. Мэйсон подчеркивал технические исходные факторы, необходимые для стимулирования широкого экономического роста в странах, которые мы позже стали называть «неразвитыми». Его пионерские работы сделали его одним из ведущих сторонников иностранной экономической помощи в годы после Второй мировой войны. Эта тема глубоко занимала меня, когда позже во время своей профессиональной деятельности я стал заниматься Латинской Америкой и Африкой.

Курсы Шумпетера, Хаберлера и Мэйсона дали мне великолепное введение в изучение экономики и солидный фундамент экономической теории в том виде, в котором она существовала во время того критического периода. Я также обнаружил, что мне нравится этот предмет и что, может быть, у меня даже есть к нему склонность.

ЛОНДОНСКАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ

Поскольку первый год моей аспирантской подготовки прошел хорошо, я решил продолжить ее в Лондонской школе экономики и политических наук, которую обычно называли ЛШЭ. Для этого я нашел себе хорошего компаньона. На протяжении аспирантского года, проведенного в Гарварде, я познакомился с Биллом Уотерсом, также жившим в Элиот-хаус (его отец владел производственной компанией в Миннеаполисе). Я узнал, что Билл также планировал провести следующий год в ЛШЭ. Мы подружились и решили жить в Лондоне вместе.

В вечер накануне нашего отплытия из Нью-Йорка в конце 1937 года несколько друзей устроили нам прощальную вечеринку в ресторане «Джиованни». Устроители включали Бенджи Франклина, Дика Гилдера, а также Маргарет (Пегги) МакГрат, молодую девушку, компания которой уже давно доставляла мне удовольствие, но я по-прежнему считал, что это не более чем дружба. Билл сидел за столом рядом с Пегги и был сильно увлечен ею. После того как мы перебрались в нашу каюту на пароходе «Британик», он спросил: «Чего же ты ждешь? Почему ты не женишься на Пегги?». Я был более чем удивлен, однако эта мысль почему-то задела чувствительную струну. После прибытия в Лондон я написал Пегги и, к моему восхищению, получил быстрый ответ. Этот скромный старт был началом тех отношений, которые значили для меня всё на протяжении последующих шести десятилетий.

Связи моего отца с ЛШЭ (Мемориальный фонд Лоры Спелман Рокфеллер и Рокфеллеровский фонд давали ЛШЭ значительные субсидии на протяжении ряда лет) помогли решить проблему нахождения жилья в Лондоне. Отец знал сэра Уильяма Бевериджа, директора ЛШЭ, который выходил на пенсию с тем, чтобы стать главой «Юниверсити колледж» в Оксфорде. Сэр Уильям, которому я написал по совету отца, предложил снять его квартиру по адресу Элм-Корт в Миддл-Темпл, одном из знаменитых «Судебных иннов»¹⁵ находящихся внутри древних стен Лондонского Сити между мостом Блэкфрайерс-бридж и Флит-стрит.

Это давало нам редкую возможность жить в сердце Лондона, в десяти минутах ходьбы от ЛШЭ, в одном из немногих зданий эпохи королевы Елизаветы, которые уцелели при большом пожаре Лондона в 1666 году. Квартира была совсем небольшая, однако в ней были две спальни, столовая, гостиная и кухня. Лучше всего было то, что сэр Уильям оставил нам свою прачку Лейли, которая согласилась готовить для нас, а также наводить порядок в наших комнатах. По существу, она делала для нас всё (за исключением стирки нашего белья!). Лейли была абсолютным сокровищем, ее присутствие позволило Биллу и мне принимать гостей и жить очень комфортно.

К сожалению, близкая связь с сэром Уильямом в некоторых отношениях затруднила мою жизнь. Как я писал своим родителям, сэр Уильям «определенно принадлежит прошлому, и его не слишком любит подавляющее большинство персонала... Большая часть этих проблем, вероятно, возникает в результате мелкой ревности и политиканства в учебном заведении. Тем не менее, остается фактом, что на меня смотрят несколько скептически из-за того, что я являюсь его таким близким другом».

Это был не последний случай, когда я навлекал на себя подозрения из-за дружбы с привилегированными людьми или людьми, вызывающими к себе неоднозначное отношение.

ГАРОЛЬД ЛАСКИ: ДУДОЧНИК-ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЛЕВОГО ДВИЖЕНИЯ

В те дни ЛШЭ повсеместно считалась рассадником социализма и радикализма. Созданная Уэббами в 1890-х годах, чтобы способствовать достижению целей фабианского социализма, а именно созданию справедливого общества, основанного на более равном распределении богатства, она всегда давала в своих стенах прибежище тем мужчинам и женщинам, которые хотели попытаться выйти за рамки традиционных взглядов. На протяжении 1920-х и 1930-х годов репутация школы в значительной степени определялась Гарольдом Ласки, весьма популярным профессором политических наук, который зачаровывал плотно заполненные аудитории своей красноречивой марксистской риторикой.

Ласки был доминирующей фигурой в преподавании государственного управления и социологии в ЛШЭ на протяжении трех десятилетий и наиболее яркой и неоднозначной фигурой в ней. Это был невысокий человек с острым лицом, обладавший мощным и агрессивным интеллектом; читая свои лекции, он говорил полными абзацами, завершающее слово или фраза такого абзаца сводила его мысли воедино с внезапной и поражающей ясностью. Хотя Ласки пользовался необыкновенной популярностью среди студенчества, я нашел, что интеллектуальное содержание его лекций было поверхностным, часто обходящим предмет стороной и вводящим в заблуждение. Они казались в большей степени пропагандой, чем педагогикой; он действительно был дудочником-обольстителем.

Я вспоминаю об одном личном контакте с Ласки, который продемонстрировал некоторые черты его истинного характера. Перед моим отъездом в Лондон Уильям Е. Хокинг, профессор религии в Гарварде, дал мне рекомендательное письмо к Ласки. Они были знакомы, когда Ласки преподавал в Гарварде в период с 1916 по 1920 год. Во время печально известной Бостонской полицейской забастовки 1919 года Ласки принял сторону бастующих полицейских и осуждал власти, включая губернатора Кэлвина Кулиджа. В результате Ласки стал персоной нон грата в Гарварде и люди отказывались разговаривать с ним, когда встречали на улице. Хокинг пригрел Ласки и привел его в свой дом во время этого трудного для Ласки периода. Хотя у Хокинга не было симпатий в отношении политических взглядов Ласки, он, вероятно, думал, что они стали друзьями.

Когда я вручил Ласки письмо от Хокинга, он коротко посмотрел на него, отбросил в сторону, поднял глаза со скучающим выражением лица и сказал: «От Хокинга мне никакой пользы». На меня это произвело ужасное впечатление. Я написал отцу письмо, в котором не упоминал об этом инциденте - думаю, что по каким-то сегодня не ясным мне соображениям я решил, что такое упоминание будет неудобным, - однако отметил, что радикализм Ласки, вероятно, происходил в большей степени от «зависти по отношению к тем, кто добился больших успехов, чем от жалости к тем, кто оказался в более трудном положении».

Ласки, который видел государство в качестве «фундаментального инструмента общества», пользовался особенным влиянием на студентов из Индии, которые слетались на его лекции и, казалось, были околдованы его рассуждениями. По мнению многих, Ласки оказал большее, чем кто-либо иной, влияние на экономику и политику Индии и Пакистана, когда эти британские колонии достигли независимости после Второй мировой войны. Например, правящая в Индии Партия Конгресса в значительной степени находилась под контролем людей, учившихся у него социализму, и его идеология проявляла свое мощное влияние на протяжении многих лет.

ХАЙЕК И РОББИНС

Экономисты ЛШЭ были значительно более консервативными, чем остальная часть профессорско-преподавательского состава. По существу, они представляли собой основной существовавший в Англии центр оппозиции Кейнсу и его кембриджской школе экономики, проповедовавшей государственное вмешательство в хозяйственную жизнь.

Моим куратором на протяжении того года был Фридрих фон Хайек, известный австрийский экономист, который в 1974 году получил Нобелевскую премию за работу о деньгах, бизнес-цикле и теории капитала, выполненную в 1920-х и 1930-х годах. Подобно Шумпетеру Хайек делал основной упор на рынок, считая, что с ходом времени даже при наличии многочисленных несовершенных элементов он обеспечивает самые надежные способы эффективного распределения ресурсов и обеспечения здорового экономического роста. Хайек также полагал, что государство должно играть определяющую роль, создавая правила и являясь арбитром и гарантом справедливого и беспристрастного социального порядка, а не владельцем экономических ресурсов или арбитром рынков.

Когда я впервые встретил Хайека, ему было ближе к 40. Безусловно, блестящий, он, однако, не обладал искрой и харизмой Шумпетера. Был скучным лектором, очень немецким по своему характеру и занудным. Его писания отличались многословием, и их практически невозможно было читать или, по крайней мере, невозможно не засыпать по время чтения. Тем не менее, я обнаружил, что я сам, в общем и целом, соглашаюсь с его базовой экономической философией. В личном плане Хайек был добродушным человеком, которого я очень уважал. Я вспоминаю, как он неоднократно вынимал из своего бумажника смятую с надорванными краями бумажку с перечнем остающихся «либеральных экономистов». Печально смотрел на нее и вздыхал. Он был убежден, что перечень быстро сокращается, поскольку пожилые сторонники свободного рынка умирали, а большинство новых экономистов следовало новой кейнсианской моде. Я уверен, что Хайек, умерший в 1992 году в возрасте 93 лет, оказался немало обрадован возвратом поддержки рыночной идеологии со стороны большинства экономистов и многих политических лидеров в 1980-х годах. К сожалению, у меня никогда не было возможности обсудить этот вопрос с ним и узнать, не составил ли он новый и более длинный список.

Моим любимым преподавателем в ЛШЭ был Лайонел Роббинс, позже ставший бароном Роббинсом из Клэр-маркет¹⁶ который занял пост руководителя отделения экономики в год моего приезда. На этой стадии своей карьеры Роббинс был твердым сторонником рынка и убежденным противником государственного вмешательства. Однако гораздо менее догматичный и более эклектичный, чем большинство других экономистов неоклассического плана, которых я встречал в то время, делал упор на логику и здравую аргументацию, предпочитая их недавно возникшей моде на эконометрику. Он часто говорил, что необходимо проводить разграничение между тем, что фактически происходит в реальной экономике, и тем, что мы ждем от нее.

На протяжении 1930-х годов Роббинс имел стычки как с Ласки, так и с Кейнсом по поводу целого ряда ключевых политических и экономических вопросов. Роббинс и Кейнс впервые сцепились в 1931 году, будучи членами правительственного консультативного комитета, занимавшегося проблемой безработицы. Кейнс продвигал свои идеи относительно спроса - государственные работы, сокращение налогов и затрат, приводящих к дефициту, - которым Роббинс с успехом оппонировал. Позже, однако, Роббинс присоединился к тем, кто выступал в пользу повышения роли государства в управлении экономической жизнью, называя свои ранние расхождения с Кейнсом «самой большой ошибкой моей профессиональной карьеры».

Роббинс говорил и писал по-английски с необыкновенной элегантностью и стилем. После войны его интерес к искусству начал доминировать над экономикой и он стал председателем Национальной галереи и директором Королевской оперы. Лайонел был одним из наиболее широких и образованных людей, которых я когда-либо знал, и я ценил эту дружбу вплоть до его смерти в 1984 году.

ОБЩЕНИЕ С СЕМЬЕЙ КЕННЕДИ

Этот год стал для нас с Биллом приятным и разнообразным. Мы встретились с рядом интересных людей и многое узнали о стране и ее народе. Билл был замечательным компаньоном, и мы проводили уикенды в загородных поездках на велосипеде, играя в гольф или посещая новых друзей в их загородных домах. Несколько раз мы отправлялись в Оксфорд или в Кембридж, чтобы повидать друзей из Гарварда, которые учились в Англии. Во время одной из поездок в Кембридж мы повидали Джона Кеннета Гэлбрайта и его жену Китти. Я знал Кена в Гарварде, тогда молодого преподавателя по экономике сельского хозяйства. Кен был большим поклонником лорда Кейнса и направился в Кембридж специально для того, чтобы заниматься под руководством великого человека. Хотя наши взгляды на вопросы экономики и политики сильно отличались, это никогда не мешало нам поддерживать сердечные личные отношения на протяжении многих лет.

Однажды Рэндольф Черчилль, сын Уинстона Черчилля, писавший в то время для газеты «Ивнинг стандард», пришел, чтобы проинтервьюировать «Рокфеллера, приехавшего учиться в Англию», и на следующий день из его колонки явствовало, что я приехал в страну якобы для того, чтобы найти себе английскую невесту. Эта история была перепечатана по всей Британской Империи. В течение нескольких недель я был завален предложениями о женитьбе, многие из которых сопровождались фотографиями, от многих считавших себя кандидатками в невесты, в том числе и из таких далеких мест, как Нигерия.

Примерно в середине года приехал Джозеф П. Кеннеди со своей женой и несколькими детьми, чтобы занять пост посла при Сент-Джеймском дворе¹. За относительно короткое время Кеннеди стал исключительно непопулярным в Британии, прежде всего из-за его предположительно пронацистских симпатий, а затем из-за противодействия помощи США Британии и Франции после начала войны. Однако в начале 1938 года все это было еще в будущем, и британская политическая и финансовая элита любила и уважала его.

Посол Кеннеди быстро стал неотъемлемым элементом лондонской светской жизни, его часто фотографировали в ночных клубах и на гала-приемах в Кенгсингтоне. Он и миссис Кеннеди щедро принимали гостей в американском посольстве. Они устроили экстравагантный бал для того, чтобы представить свою дочь Кэтлин британскому обществу, и я был приглашен на этот бал. Именно там я впервые встретил Джона Ф. Кеннеди, который прибыл из Гарварда специально на этот вечер. Хотя мы одновременно учились в Гарварде, мы никогда не встречались раньше. Джек был привлекательным, общительным молодым человеком, худощавого телосложения, с непокорной копной темно-рыжих волос. Он с интересом расспрашивал меня о моих впечатлениях о политической ситуации в Великобритании.

Кэтлин была хорошенькой и живой девушкой, имевшей в Лондоне огромный успех. Позже она вышла замуж за маркиза Хартингтона, однако в тот год, о котором идет речь, она была еще свободной, и я несколько раз с радостью провел время в ее обществе. (Кэтлин и ее муж трагически погибли в авиакатастрофе вскоре после войны.)

ПЕДРО БЕЛЬТРАН: БУДУЩИЙ ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ПЕРУ

За год, проведенный в Лондоне, у меня появился целый ряд хороших друзей, однако наиболее интересным был Педро Херальдо Бельтран, человек почти на 20 лет старше меня. Педро происходил из знаменитой семьи перуанских помещиков и был владельцем и издателем влиятельной газеты «Ла Пренса», издающейся в Лиме. Он получил степень по экономике в ЛШЭ 20 годами раньше и к тому моменту, когда я его встретил, был главой Центрального банка Перу. Педро находился в Англии в связи с деловыми интересами семьи, однако в душе он был интеллектуалом и каждую неделю проводил несколько дней в ЛШЭ, слушая курсы по экономике, которые интересовали его. Обаятельный светский холостяк, он познакомил меня с несколькими необыкновенно красивыми женщинами, которых я, вероятно, не встретил бы без него.

Педро был настолько интересным человеком, что я дал ему рекомендательное письмо моему брату Нельсону, у которого начал проявляться явный интерес к Латинской Америке. Это знакомство оказалось очень удачным несколькими годами позже, когда президент Рузвельт назначил Нельсона руководителем Управления координации по межамериканским делам, а Педро стал послом Перу в Соединенных Штатах.

НОВЫЙ ВИЗИТ В ТРЕТИЙ РЕЙХ

Во время рождественских каникул 1937 года Билл и я совершили поездку в Германию. Я особенно вспоминаю «шерстяные» изделия, сделанные из древесной массы, - реальная шерсть, как я предполагаю, ушла на военные нужды.

В Мюнхене мы оказались свидетелями большой похоронной процессии генерала Эриха Людендорфа, фактического руководителя армии Германии во время Первой мировой войны и соратника Гитлера по пивному путчу 1923 года. Огромнейшая толпа, самая большая, которую я когда-либо видел, перегородила Людвигштрассе - основной бульвар Мюнхена. Войска СС в полном вооружении, стоявшие строго по стойке смирно, располагались по обеим сторонам улицы. В то время как Билл и я проталкивались вперед, мимо нас проходил похоронный кортеж: во главе колонн солдат, идущих гусиным шагом, шел Гитлер. Я сделал фотографию своей «лейкой», когда он важно проследовал мимо, принимая нацистские приветствия среди оглушительных криков «Зиг хайль!». Никогда не видел ничего равного такому истерическому восхищению толпы и не испытывал такого сильного ощущения дискомфорта в связи с тем, на кого это восхищение было направлено.

После этой вызвавшей озноб встречи я провел остаток каникул во Франкфурте с близким другом по Гарварду Эрнстом Тевесом и его отцом, известным немецким промышленником. Мы посетили ряд приемов, включая изысканный костюмированный бал, где усилия представителей франкфуртского общества почти исступленно были нацелены на то, чтобы хорошо провести время. Из разговоров я узнал, что, по мнению многих, агрессивные требования Гитлера о возврате немецких территорий неизбежно приведут к войне, хотя никто не хотел протестовать. Мне также показалось, что растущая регламентация повседневной жизни, угрожающая нацистская идеология и возмутительное преследование евреев и не только их породили сильное подспудное ощущение страха и тревоги. Казалось, что люди боятся сказать или сделать что-либо неправильное. «Хайль Гитлер!» было обязательным приветствием для всех. Свастики были повсюду, и люди с подобострастием уступали дорогу чиновникам нацистской партии, где бы они их ни встречали. Веселье на вечеринках и приемах, которые я посещал, казалось принужденным и пустым. Я вернулся в Англию, испытывая опасение за будущее.

ПОБЕРЕЖЬЕ ДАЛМАЦИИ И ГРЕЦИЯ

Во время пасхальных каникул 1938 года Билл и я вместе с еще тремя друзьями из Гарварда предприняли поездку на Адриатику. Мы заняли все пассажирские каюты на итальянском грузовом судне, отплывающем из Венеции. Каюты были маленькие, но чистые и удобные, а пища - удивительно хорошая, считая, что все пятидневное путешествие стоило для каждого из нас всего лишь по пять фунтов (тогда 25 долл.), включая всё! У нас были стоянки по несколько часов в Триесте, Задаре, Сплите и Дубровнике в Югославии, а также в Дурресе в Албании. Путешествие завершилось в Бари в Италии.

Из Бари мы отправились самолетом в Афины, где взяли напрокат автомобиль и проехали через Пелопоннес в Спарту к горе Парнас, а затем обратно вдоль Коринфского залива в Дельфы. Зайдя, чтобы выпить, в бар отеля «Гранд Бретань» в Афинах, я встретил профессора Кирсоппа Лейка, который был знаменит своим популярным курсом по Библии в Гарварде. Он пригласил меня отправиться с ним, его женой и падчерицей Сильвией Ней в Салоники на ночном пароходе. Оттуда мы могли на маленьком судне добраться до полуострова Афон с одноименной горой, где он собирался искать рукописи в библиотеках православных монастырей. Это приглашение было слишком соблазнительным, чтобы от него отказаться.

Сильвия Ней оказалась очень приятной спутницей во время нашего плавания, и три дня, проведенные на горе Афон, были незабываемыми. Каждую ночь мы останавливались в другом монастыре, будучи гостями монахов, многих из которых профессор Лейк знал по более ранним поездкам. Монастыри, построенные в Средние века, находятся на склонах горы Афон, а внизу лежит необыкновенно синее Эгейское море. По ночам тишину нарушало трогающее душу красивое пение монахов, а воздух был плотным от благовоний. К моему разочарованию, поскольку я нашел, что Сильвия очень интересная девушка, монастыри оказались исключительно мужскими. Существовал строгий запрет на все существа женского пола - людей, животных и прочих. Как энтомолога меня, однако, позабавило, что я обнаружил там несколько спаривающихся жуков.

Я рассчитывал провести несколько дней в Риме с послом Уильямом Филлипсом и его красивой дочерью Беатрис, однако эту часть путешествия пришлось сократить из-за моей поездки с профессором Лейком. Самолет из Салоников в Рим сделал неожиданную остановку в Албании, причем оказалось, что в Тиране не было мест в гостинице. Мне повезло, и я встретился с энтомологом, который работал для Рокфеллеровского фонда по программе искоренения малярии, и он пригласил меня в свой маленький дом на ночь. Это был запомнившийся отпуск.

ЧИКАГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

После года, проведенного в Лондоне, я был рад возвращению в Соединенные Штаты для завершения своей аспирантской подготовки в Чикагском университете, который, вероятно, обладал наиболее солидным профессорско-преподавательским составом по экономике в мире, включая такие светила, как Фрэнк Найт, Джекоб Вайнер, Джордж Стиглер, Генри Шульц и Пол Дуглас. Я прослушал лекцию Найта в ЛШЭ и обнаружил, что его более философский подход к экономике весьма убедителен. Найта хорошо знал Лайонел Роббинс, который порекомендовал мне пройти у него обучение. То обстоятельство, что дед помог основать университет, сыграло явно вторичную роль в моем выборе.

Чикагская «школа экономики» на протяжении последних 50 лет прославилась и заслужила спорную известность за неуклонную защиту концепции рынка и сильную поддержку концепции монетаризма. Эти идеи тесно связаны с именем Милтона Фридмана, чьи взгляды, как считается, символизируют Чикагскую школу, доктрина которой утверждает, что правительство вообще не должно вмешиваться в функционирование рынка и естественный механизм ценообразования. Фридман также считает, что предприятия должны заниматься исключительно оптимизацией прибыли и не должны отвлекаться на участие в прочих видах деятельности, которые связаны с «социальной ответственностью».

Хотя Фридман позже стал сотрудником профессоров Найта и Вайнера на факультете экономики, я не сомневаюсь в том, что они возражали бы против их причисления к членам Чикагской школы в узком современном смысле этого слова. Они оба предпочитали «невидимую руку рынка» по сравнению с вмешательством государства в качестве наилучшего способа для поддержания экономического роста, однако я полагаю, что они выступали бы против безапелляционного фридмановского отрицания социальной ответственности корпораций.

НАЙТ, ВАЙНЕР И ЛАНГЕ

Когда я приехал в Чикаго осенью 1938 года, я смог убедить профессоров Найта и Вайнера стать членами моего диссертационного комитета. В комитет также согласился войти Оскар Ланге, ученый, бежавший из Польши. У меня уже была общая идея в отношении темы диссертации - профессор Хайек предложил идею экономической расточительности еще в Лондоне, - однако я нуждался в помощи этих известных экономистов, чтобы сформулировать более конкретное предложение по теме.

Фрэнк Найт занимает уважаемое положение среди экономистов мира. Его самая известная книга под названием «Риск, неопределенность и прибыль» необычна в том отношении, что он настаивает на включении этических соображений в процесс экономического анализа. Тщательно продуманные вопросы, которые он ставит в своих книгах и лекциях, с тем, чтобы выяснить моральную приемлемость экономической догмы, вызвали много горячих дебатов.

Найт сомневался в утверждениях планировщиков «нового курса», что рост принуждающей власти правительства автоматически приведет к увеличению благосостояния и счастья людей. В то же время Найт критиковал тех, которые говорили только о таких сторонах капитализма, как эффективность, не признавая моральных проблем, связанных с очевидными провалами попыток существующей системы решить важные социальные проблемы.

Джекоб Вайнер был больше всего известен своими теоретическими работами по проблемам международной торговли. Подобно Хаберлеру в Гарварде Вайнер выступал как защитник свободной и беспрепятственной торговли в качестве средства, вызывающего экономический рост. Как преподаватель Вайнер был известен своим жестким и требовательным поведением по отношению к студентам. Будучи логически мыслящим и острым человеком, он не терпел студентов, которые не отвечали его требованиям. Был знаменит тем, что выгонял их из группы, если они два или три раза подряд не могли найти правильного ответа. Попросту говорил: «Вы не дотягиваете до необходимого уровня, до свидания!», и на этом все кончалось. В моем случае, однако, он всегда был дружелюбным и хотел помочь, когда я консультировался с ним в отношении своей диссертации. Может быть, мне повезло в том отношении, что я просто пользовался его советами и не был членом его регулярных аспирантских семинаров.

Оскар Ланге был менее признанным экономистом, чем Найт или Вайнер, однако он добавил иную и важную перспективу для моей диссертации. Ланге был социалистом и ведущим выразителем идей рыночного социализма. Его книга «Экономическая теория социализма» ставила своей задачей продемонстрировать, что понятие «рыночный социализм» не представляло собой противоречия в отношении терминов, и что рыночный социализм мог быть гораздо более эффективным, чем капитализм, основанный на свободном предпринимательстве. Ясно, что эта концепция никогда не нашла подтверждения в реальной жизни, однако доводы Ланге обладали элегантностью.

Ланге был одним из большой группы ученых-эмигрантов, которые приехали в Соединенные Штаты с помощью Рокфеллеровского фонда на протяжении 1930-х годов, бежав от политического и религиозного преследования в Европе. Чикагский университет пригласил Ланге, ценя его способности в области математической статистики и знания кейнсианской экономики. Ланге стал гражданином США в 1942 году.

После войны Ланге восстановил свое польское гражданство и стал послом в Организации Объединенных Наций. Позже он занимал ряд постов в правительстве Польши, которая тогда во все большей степени оказывалась под властью коммунистов. Ланге был добрым, тонким и необыкновенно приятным человеком, а не демагогом, вроде Ласки. Мне кажется, что он вернулся в Польшу скорее из чувства патриотического долга, чем потому, что был убежденным марксистом. Я встречал Ланге несколько раз в ООН после войны, и было ясно, что он был надорванным и несчастным человеком.

Н А П О Л П УТИ

Университет представлял собой интереснейшую смесь различных типажей, многие из которых были личностями и имели твердые убеждения, начиная с главы университета. Роберт Мейнард Хатчинс доминировал над университетом и постоянно вызывал раздражение делового истеблишмента города. Известный под именем «чудо-мальчик», Хатчинс ушел со своей должности декана в школе права Йельского университета, заняв должность президента Чикагского университета в возрасте 29 лет. Он быстро ввел университет в состояние хаоса, запретив футбол и проведя реструктуризацию учебной программы выпускных курсов. Хатчинс был сторонником разнопланового образования в области свободных искусств для студентов-старшекурсников на основании концепции «великих книг», разработанной его другом философом Мортимером Адлером, последователем Фомы Аквинского.

Реформы, проводившиеся Хатчинсом, вызвали отчуждение значительной части профессуры и преподавателей, на которых производило тяжелое впечатление его высокомерие и диктаторский стиль. Хатчинс к тому же непрерывно сражался с чикагскими бизнесменами и политиками, которых он презирал, считая их ограниченными, узкими и приземленными в своих интересах. Госпожа Хатчинс мало чем могла ему помочь. Будучи художницей, испытывавшей серьезные психологические проблемы, она отказывалась поддерживать своего мужа в каком бы то ни было отношении. Когда в 1938 году она разослала рождественскую открытку со своим рисунком, изображавшим их обнаженную дочь, это вызвало немало удивления и пересудов.

Несмотря на роль моей семьи в создании университета и его поддержку в течение первых лет существования, Хатчинс ни разу не пригласил меня к себе домой в течение того года, который я прожил в Чикаго. Однако я подозреваю, что Хатчинс попросил своего вице-президента Уильяма Б. Бентона, одного из партнеров-основателей рекламной фирмы «Бентон и Боуз», уделить мне какое-то время. Бентон представил меня ряду интересных людей, включая Бердсли Рамла, венгра огромных размеров, курящего сигары, который был близким советником моего отца в те годы, когда отец управлял Мемориальным фондом Лоры Спелман Рокфеллер. Этот фонд помог обеспечить развитие социальных наук во многих американских университетах. Рамл, подобно моему отцу, был твердым сторонником мер по реформированию правительства не только в плане устранения коррупции и взяточничества, но также и за счет укрепления государственной гражданской службы и улучшения управления на уровне муниципалитетов и правительств штатов.

Рамл ввел меня в контакт с правительственной Расчетной палатой в Чикаго, которая получала значительные средства от Фонда Спелмана (еще один филантропический фонд семьи). Именно знакомясь с деятельностью этой организации, я стал понимать важную роль, которую должно играть правительственное управление на всех уровнях, и начал рассматривать правительственную службу в качестве возможного направления своей карьеры.

Бентон также устроил мне встречу с Филиппом Ла Фоллеттом, губернатором Висконсина, чтобы обсудить, следует ли мне идти в политику. Совет Ла Фоллетта заключался в том, что с моим именем я никогда не могу рассчитывать на избрание на государственную должность, если не куплю ферму на Среднем Западе, не начну новую жизнь и не создам себе новый имидж. Это положило конец мыслям о политической карьере. Я не мог представить себя настолько лицемерным, чтобы прикидываться, что я являюсь кем-то, кем я на самом деле не был. Люди быстро бы раскусили такую уловку.

На общественных мероприятиях, которые я посещал на протяжении года, проведенного в Чикаго, я часто чувствовал себя неудобно, поскольку многие гости были раболепными последователями изоляционистской политики, восхваляемой ежедневно в газете полковника Роберта Р. МакКормика «Чикаго трибюн», и откровенными сторонниками лозунга «Америка прежде всего», проявлявшими враждебность к любому взаимодействию с остальным миром. На стадионе «Солджерс филд» летом 1939 года состоялся знаменитый митинг приверженцев этого лозунга, и я вспоминаю одобрительный рев толпы, когда она приветствовала речь героя моего детства Чарльза Линдберга, который стал знаменосцем изоляционизма.

Год, проведенный мною в Чикаго, был продуктивным в интеллектуальном отношении, однако мне хотелось вернуться в более теплое окружение. Поскольку я завершил требуемый год аспирантской подготовки и сдал общие квалификационные экзамены (нелегкая задача, когда пятнадцать экономистов пытали меня в течение трех часов глубокими и очень техническими вопросами), то решил, что буду писать диссертацию, вернувшись обратно в Кикуит в штате Нью-Йорк. Для этого у меня была еще одна и гораздо более важная причина: Пегги МакГрат. Я ухаживал за ней гораздо более серьезно после возвращения из Лондона и хотел быть к ней ближе в надежде, что наши отношения будут продолжать развиваться.

На мне лежит большой интеллектуальный долг по отношению к замечательным экономистам, под руководством которых я учился. Мои менторы были искателями правды и верили, что экономика может пролить свет на человеческое поведение и за счет этого способствовать улучшению общества. Все они были умеренными в политическом плане и были готовы выслушивать доводы рассудка, независимо от того, где они их находили. Мне хочется думать, что я следовал их примеру. Я являюсь прагматиком, признающим необходимость здравой бюджетно-налоговой и денежно-кредитной политики для достижения оптимального экономического роста. Однако я понимаю, что здравая в иных отношениях политика, игнорирующая реальные нужды человека, неприемлема и что меры социальной защиты в нашем обществе необходимы. Мое самое большое опасение заключается в том, что маятник качнулся слишком далеко в направлении таких мер социальной защиты, которые мы не можем себе позволить, при слишком малом внимании к мерам здравой экономической политики стимулирующим экономический рост.