Башни Ангкора

У четырех рукавов

ГНЕТУЩЕЕ впечатление оставлял Пномпень в первые месяцы 1979 года. Жизнь в него возвращалась медленно, как к больному, перенесшему клиническую смерть. Еще в июне я встречал на его бульварах и улицах, где царствовала глухая тишина, лишь редких прохожих и военные патрули. Скребущие звуки метелок, отдаленный стук бычьих упряжек по асфальту пугающим эхом сотрясали душный воздух. Взлохмаченные пальмы вокруг здания центрального рынка, напоминающего по форме гигантского краба, казались подстреленными птицами, которые не могут подняться вверх и безжизненно опустили крылья на землю. Иногда легкий, невесть откуда взявшийся ветерок колыхнет сухие стрельчатые ветки, и они тоскливо заскребут по камням. Стонущие пальмы — примета Пномпеня тех дней.

Ряды молодых пальм росли прямо на тротуарах, заслонив их во всю ширину, поэтому шагать приходилось или по газонам, где в жухлой траве застряли вымоченные дождями ассигнации, или прямо по раскаленному шоссе. Привезенные из освобожденных районов и высаженные в Пномпене после апреля 1975 года, они символизировали «победу деревни над городом». Ведь согласно официальной доктрине Пол Пота, низкорослая латания больше соответствовала «обществу трудовых коммун», она была якобы ближе характеру «простого человека», а вековые деревья, дающие тень и прохладу, объявлялись «растениями буржуазного класса». Местами пномпеньские улицы казались какими-то колючими и ощетинившимися. Печальная картина дополнялась видом взорванных или полуразрушенных зданий, выбитых оконных рам и дверей, грудами пепла и мусора во дворах. Поистине, улица — словно рана сквозная...

— Заселяем город постепенно, учитывая многие факторы,— говорил мне заместитель мэра Ти Яо.— Старых жителей осталось мало, основная масса людей, получающих квартиры, — это бывшие крестьяне, которые так или иначе привносят с собой и черты сельского быта. Первыми поселенцами стали те, кто мог работать на промышленных предприятиях, в коммунальном хозяйстве. На них и выпала задача снова пустить заводы и фабрики, наладить ремонтные работы. Остальные ждут своей очереди за карантинной чертой, живя во времянках и деревенских хижинах.

И порой кое у кого складывалось мнение, что Пномпень стихийно и неудержимо превращается в огромное беспорядочное стойбище, общежитие случайных людей, далеких от урбанизма, не приемлющих городской уклад с его нормами и ограничениями. В некогда роскошные виллы и многоэтажные дома въезжали крестьянские семьи со своим скарбом, неся в плетеных корзинах кур и поросят. Кто-то умудрялся поставить в квартиру и буйвола. По утрам на центральном проспекте можно было наблюдать такую сцену. Поднимаются металлические жалюзи, и из дверей на мостовую хозяин выводит откормленного борова, а с балконов, как из печных труб, поднимается к небу дым очагов. Но опасения насчет засилья «таборной стихии» оказались напрасными. Конечно, потребовалось определенное время, чтобы город снова стал похож на столицу, с присущим ей внутренним распорядком. Для этого нужно было решить сложнейшие проблемы по его обеспечению товарами, продовольствием, сырьем, энергией, питьевой водой, стройматериалами.

— За первые полгода, — говорил Ти Яо,— в город въехало немногим более 20 тысяч человек, но уже к декабрю его население вырастет по меньшей мере в десять раз. Условия для этого создаются.

Ти Яо тогда занимался распределением жилья, продовольственной помощи среди беженцев, стекавшихся по дорогам к столице, организацией транспорта и работ на пригородных полях. Дел было много, и в своем кабинете на втором этаже муниципалитета Ти Яо часто засиживался до глубокой ночи, а то и оставался спать там на кожаном диване. Обычно мы встречались в его апартаментах, проводя долгие вечерние часы за беседой. Общаться нам было легко. Ти Яо хорошо говорил по-русски. В начале 70-х окончил архитектурный институт в Советском Союзе, но работать по специальности почти не пришлось. После получения диплома вернулся в Пномпень, сидел сначала без места, потом устроился рядовым клерком в одном из министерств, а вскоре пришли полпотовцы. Он рассказывал, как ему удавалось скрывать свое образование и настоящее имя, когда находился в трудовых лагерях, как его жене пришлось рожать прямо на дороге под палящими лучами солнца, когда их группу перегоняли из одной деревни в другую, как гибли его товарищи, как сам бывал не раз на волосок от смерти.

С темной улицы доносились одиночные выстрелы — своего рода перекличка скучающих часовых на перекрестках,— порой мимо окон пролетал с воем на «джипе» ночной армейский патруль, а мы продолжали говорить о прошлом Пномпеня, его настоящем и будущем. Ти Яо подливал в стаканы холодный чай и почти без остановки курил. Загасив одну сигарету, сворачивал другую из пахучего табака, которым была набита его жестяная табакерка. Морщины на его крутом лбу залегали еще глубже, когда он возвращался к заботам текущего дня.

— Завтра надо поехать к строителям животноводческой фермы около Почентонга. Работы они почти закончили, а продовольственные пайки за неделю не получили. На исходе рис и на текстильной фабрике. Пока не соберем первый урожай, голод будет держать нас смертельной хваткой.

Мы с ним ездили по городу, заходили на склады, в речной порт, где разгружались баржи с продовольствием, медикаментами, товарами первой необходимости, поступавшими из Советского Союза, Вьетнама и других социалистических стран. Эти грузы большей частью прибывали на океанских судах сначала в Хошимин, а затем перегружались на баржи и поднимались по Меконгу до Пномпеня. Ти Яо заносил в свою амбарную книгу количество получаемых грузов, их наименования и тут же прикидывал, в какие районы нужно направить помощь в первую очередь.

Реки во все времена неизменно оставались главными транспортными артериями Кампучии. А набережная Пномпеня — его самым оживленным местом. В дождливый сезон, когда Меконг начинает пучить от частых ливней, океанские суда могут спокойно подниматься до самых пномпеньских причалов. Но эта будет только в сентябре—октябре. А пока уровень воды поднялся недостаточно, возить приходится на баржах. Два башенных крана поднимали из трюмов мешки с рисом и пшеницей и перекладывали на грузовики.

— Разгрузка ведется беспрерывно, — докладывал начальник порта Срон Ниен. — За этими посудинами подойдут и другие. При нынешних темпах работы грузооборот составляет 300—400 тонн в сутки.

Как бы ни был мал тогда речной порт Пномпеня, он оставался единственным действующим в стране. Отсюда — его огромное значение для возрождавшейся экономики.

— Сделано уже немало, — продолжал Срон Ниен. — Отремонтированы краны, автомобили, подъездные пути, налажена снабжение электроэнергией, приведены в порядок девять складов. Но пока порт работает лишь на одну треть своей былой мощности. Каждую баржу разгружаем два-три дня. Не хватает оборудования, кадров, мало речных судов. Сейчас изучается фарватер реки, делаются замеры дна, составляются новые навигационные карты. К середине августа, думаем, здесь смогут швартоваться морские суда. Это значительно сократит время на обработку грузов. Ведь сюда поступает до 95 процентов всей помощи, идущей в Кампучию.

С ДЕРЕВЯННЫХ подмостков, по которым чечеткой шлепали резиновые сандалии пробегавших докеров, открывался широченный простор. Речная буро-фиолетовая гладь на востоке почти сливалась с сиреневым небом, и только береговая кайма черной тонкой лентой обозначала горизонт. Там, на левобережье Меконга, ядовитой трясиной осели бесконечные болота и низины, уходящие под воду, как только начнут лить тропические дожди. Тогда с самолета на подходе к Пномпеню кажется, что летишь над безбрежным морем.

Исторические хроники гласят, что кхмерские короли недолюбливали это место у «четырех рукавов» не только за его болотистую гиблость, но за его доступность. Ведь раздолье Меконга — отличная дорога для вторжения. На барельефах Байона и теперь можно видеть картины чамского нашествия на Анкор в 1177 году. Тогда военный флот чамов поднялся по Меконгу и Тонлесапу в Большое озеро, неожиданно вошел в русло реки Сиемреап и осадил столицу кхмерской империи — Яшодхарапуру. Появление неприятеля у стен самой цитадели было настолько внезапно, что ее обитатели даже не успели организовать оборону. Как ни спешила армия кхмеров на помощь осажденным, чамы успели захватить город, разграбить его и уйти с богатой добычей. Во время налета погиб и анкорский правитель.

С той поры, утверждают летописцы, кхмеры стали с опаской относиться к Меконгу и уж во всяком случае старались держать свои столицы подальше от него. А на протяжении последних девяти веков столица кхмерского государства кочевала раз десять из одного города в другой.

Только в 1434 году король Понья Ят, бежавший перед этим из Яшодхарапуры от насевших на него сиамцев, впервые сделал центром империи Пномпень, носивший тогда название Катурмукха, что в приблизительном переводе звучит так: «на все четыре стороны» или «город у четырех рукавов». Система каналов и крепостных сооружений протянулась по западному берегу. Военачальники, однако, были недовольны выбором места, считая, что они таким образом лишились маневра в случае удара с запада.

Всего лишь 60 лет Пномпень сохранял за собой звание столицы. Кхмерские короли, втянутые в интриги и междоусобицы, много раз переносили свои ставки в Срей Сантхор, Пурсат, Ангкор, Ловек или Удонг. Понья Ят умер глубоким стариком в Пномпене, и его прах поместили в святилище на холме «Пномдонпень», откуда, по преданию, пошел город.

Согласно легенде, которую в Кампучии знает каждый школьник, название Пномпеня происходит от сочетания двух слов: «пхном» — что значит по-кхмерски холм, и «Пень» — так звали женщину, героиню легенды. Однажды, сидя на пустом берегу, вдова Пень увидела прибившуюся к песчаной косе корягу. В ней поблескивали 4 бронзовые статуэтки Будды. Это было воспринято как знамение свыше, и богобоязненные односельчане насыпали рядом с тем местом высокий холм, увенчали его каменной ступой, а под нее упрятали ниспосланную реликвию. Отдавая дань красивой легенде, ученые тем не менее считают, что рыбацкие деревни и торговые поселения на речном перекрестке стояли задолго до появления холма тетушки Пень. Хранящиеся сейчас в пномпеньском музее бронзовые курильницы и династические урны Донгшонской эпохи (первое тысячелетие до н. э.) были найдены неподалеку от нынешней столицы, в провинции Кандаль.

Надо сказать, что Меконг и его рукава служили столбовой дорогой для азиатского купечества с той поры, как только в том районе зародилась торговля. Известно, что по нему водили караваны купцы Фунани — первого государства на территории Кампучии — в чамские города, располагавшиеся в дельте Меконга. На месте нынешнего речного порта и на полуострове Круичангвар причалы были завалены грузами, доставленными из районов Кампонгчама, Кратье, Стунгтреанга, Нижнего Лаоса, с берегов Большого озера. Лучшего перевалочного пункта на этом торговом перекрестке Индокитая было не сыскать. Неизвестно, когда точно возникло здесь первое поселение, но некоторые источники уверяют, что его заложили китайцы еще до возникновения Ангкора. На месте Пномпеня лепилась к берегу слобода китайских торговцев. Кхмеры же в силу национальных традиций якобы предпочитали жить в стороне от крупных рек. А речное рыболовство оставалось сферой деятельности чамов. Чамы и сейчас главные рыбаки Кампучии.

В XVI веке в Пномпене появились европейцы. Это были португальцы, обосновавшиеся немногим раньше на Малакском полуострове. Торговцы и миссионеры создали свою факторию, которая росла за счет все новых переселенцев. Богатый рынок золота, слоновой кости, пряностей, опиума, камедного дерева в Пномпене, где находились таможенные заставы королевства, манил к себе искателей удачи и легкой наживы. Двор в Ловеке предоставлял им режим наибольшего благоприятствования, гарантировал широкие льготы и безопасность. Почуяв волю и безнаказанность, португальцы, которым помогали испанские солдаты, присланные из Манилы, стали злоупотреблять гостеприимством и в конце концов занялись настоящим разбоем. В 1555 году доминиканец Гаспар де Круа доносил в метрополию о «невиданных безобразиях, творимых подданными португальской короны в Кордемуко». Так он называл Пномпень — искаженное от Катурмукха. Ловек проявлял буддийскую терпимость и снисходительно смотрел на проделки алчных европейцев, получая от них оружие и опыт строительства фортификационных сооружений.

В 1580 году в Кампучию заявляется некий Диего Велосо, ловкий авантюрист и непревзойденный интриган, сумевший войти в доверие к королю Сатха I и даже жениться на одной из его родственниц. Он возглавил гвардию наемников из европейцев и малайцев и играл заметную роль в дворцовых делах. Кстати, его похождения в Кампучии были взяты в основу многих авантюрных романов, которыми потом зачитывалась вся Европа.

Более или менее спокойной жизни европейцев в Пномпене пришел конец, когда Велосо, уговорив короля, отправился на Филиппины и привел оттуда эскадру испанских боевых кораблей, которые по соглашению должны были помочь кхмерам в войне с тайцами. Но пока собиралась экспедиция, Сатха I был уже низложен и на трон взошел его родственник Чунг Прей, добившийся победы над сиамцами самостоятельно. Испанцы подоспели, когда уже установился мир. Тем не менее Чунг Прей облагодетельствовал наемников. По настоянию Велосо он выделил им участки земли в Пномпене, разрешил вести торговлю. Но испанцы, презрев коммерцию, занялись более привычным для них делом. Они пошли грабить китайцев, выжигали целые кварталы, топили их джонки, растаскивали имущество. Разорив таким образом Пномпень, они двинули на Срей Сантхор, где находилась резиденция короля. Они захватили дворец, взорвали пороховые погреба, убили Чунг Прея и, спалив все постройки, вернулись в Пномпень отпраздновать добычу.

В свите нового короля Велосо, действуя на пару с миссионером, отцом Мальдонадо, добивается еще больших привилегий. Был возобновлен военный союз с Испанией. В недрах азиатских кварталов в Пномпене тем временем копилась ярость против европейцев. Летом 1599 года китайские, японские и малайские купцы, собравшись с силами, напали на обидчиков, взяли их крепость и почти всех перебили. Велосо и святой отец нашли защиту в покоях короля.

Прошло несколько лет, прежде чем португало-испанская фактория в Пномпене оправилась от нанесенного удара и возобновила торговые операции. Но, кроме азиатских купцов, у них уже были и другие конкуренты — голландцы, получившие разрешение открыть в Пномпене филиал своей Ост-Индской компании в 1637 году. Пномпень оставался крупным узлом, где сплелись интересы многих сторон. Странный конгломерат изолированных друг от друга поселений представлял собой город. В каждом из них царили свои порядки и обычаи, действовали свои понятия о чести и справедливости. Впрочем, торговля продолжала процветать. Город, правда, зажатый болотами и часто затопляемый наводнениями, почти не развивался.

По описаниям голландских купцов, в Пномпене в любой день можно было купить «сто тысяч шкур, сколько хочешь золота, узорчатых шелков, тонкого фарфора, ковров»... В 1643 году японцы убили коменданта голландской фактории Пьера де Регемортеса, в котором они видели опасного конкурента. В его домах и складах учинили страшный погром. Оставшимся в живых удалось бежать на одном из трех кораблей, стоявших у причалов Пномпеня. Остальные были взяты на абордаж. Надо сказать, что в ту пору действовал запрет для иностранных судов входить в Пномпень, не убрав мачты и рули. Было это сделано по приказу короля Понья Чанта для обеспечения большей безопасности.

Ост-Индская компания решила наказать погромщиков и предприняла карательный рейд против Пномпеня. Но ее флот был разбит наголову кхмерской артиллерией, командующий экспедицией — адмирал Хендрик Харуз погиб в бою. Это сражение на Меконге у самого Пномпеня подробно описано в школьных учебниках по истории. Через 12 лет дело кончилось замирением. Понья Чант снова разрешил компании открыть факторию в Пномпене, но попросил за это привезти побольше пушек и... шляпу с перьями из Батавии. Однако неудачи преследовали голландцев. В 1667 году на них напали китайские купцы, убили коменданта и разграбили все имущество. С тех пор голландцы потеряли интерес к Пномпеню. Их место заняли англичане, но тоже не надолго.

Торговлю постепенно прибрали к рукам китайцы. В случае нашествий, которые бывали довольно часто, они не обороняли город. Сдавали его без боя, отступив в глубь страны, или выплачивали контрибуцию. Таким Пномпень оставался, пока в него не пришли французы. По требованию колониального резидента Дудара де Лагре город снова стал столицей Кампучии в 1866 году, когда страна уже находилась под протекторатом Франции. До начала нынешнего века он состоял из нескольких деревень, разделенных протоками и каналами. Каждая сохраняла свое название. На берегу Тонлесапа вырос деревянный королевский дворец, рядом с ним располагалась и штаб-квартира колониальной администрации. Большинство населения ютилось в бамбуковых лачугах или в бесчисленных сампанах, плававших по каналам. Таким смотрится Пномпень с рисунков и фотографий тех лет. Живое напоминание о доколониальной архитектуре сейчас можно встретить на южной и северной окраинах города, узкими языками протянувшимися вдоль берегов Бассака и Тонлесапа. Деревянные пайотты, стоящие на воде, воскрешают в памяти сказочные избушки на курьих ножках. В них живут рыбаки. Кхмеры, видимо, уже давно отступив от традиции, не считают рыболовство исключительно прерогативой чамов.

В этих кварталах свой уклад и своя размеренность жизни, связанная с сезонами лова и всем, что включает в себя рыбный промысел. На высоких буграх за деревенской околицей дымят обгоревшие коптильни, жарятся на металлических решетках толстые сазаны, воздух пропитан запахом прахока и вяленой рыбы. Иностранцев — любителей экзотики местные власти возят сюда на речном трамвае обычно по воскресеньям или в дни национальных праздников. Тогда по утрам на набережной напротив бывшего королевского дворца, а ныне Национального музея, собирается почти весь дипломатический корпус Пномпеня, работники международных организаций. Впереди у них прогулка по Тонлесапу, пикник на его берегу. Мы же с моим другом Чеа Ленгом договорились однажды отправиться по реке вечером на моторном сампане.

В ВЕЧЕРНИЕ часы набережная Пномпеня напоминает приморский бульвар. По тротуару, усаженному развесистыми пальмами, вдоль гранитного парапета бродят толпы нарядных пномпеньцев. Яркие сампоты и саронги — национальная одежда кхмеров — создают необыкновенную палитру красок, отчего берега Тонлесапа, освещенные багряными лучами закатного солнца, смотрятся еще загадочнее и живописнее. Прохладой тянет с реки, раскаленный зной обжигающими волнами уходит ввысь.

Одни сидят на скамейках и, подставив лица свежему ветру, задумчиво смотрят на мерцающую речную гладь. Другие коротают час в неспешной беседе, третьи обступили труппу уличных циркачей и, завороженные, смотрят чудеса, на которые только способна таинственная и, увы, непостижимая восточная магия. Неутомимый шпагоглотатель, повелитель огня и укротитель змей кланяется публике, берет в руки микрофон и начинает рекламировать успехи национальной фармацевтики, демонстрируя новые лекарства, изготовленные недавно в Пномпене. За потехой следует дело. С воды доносится рокот моторов, и к пристани подходят лодки с пассажирами с того берега.

Берег отходил от нас темнеющей зеленью тропических деревьев с белыми фасадами дворцов и горящими в закате, словно языки пламени, коньками остроконечных крыш буддийских пагод. Широкая река гнала навстречу бурую воду, которая ласково шлепала о борта нашего суденышка. Миновали несколько груженых барж, завалившийся на бок полузатопленный теплоход со знаками полпотовских времен, остался позади взорванный мост. И дальше по берегам пошли деревни, склады...

Пномпень — такой величественный — таял вдали и исчез совсем за поворотом, когда на землю начали падать сумерки. В тропиках темнеет быстро, и скоро мы зажгли сигнальные фонари на носу своего сампана. Впереди, поперек реки, светили нам ряды огней, а за ними, словно фонарные столбы уходили к горизонту линии огоньков. Это — рыбаки, которые и живут, и трудятся сейчас на воде, сходя на берег крайне редко, только затем, чтобы отвезти и сдать на склады улов. Декабрь. Полнолуние. Сезон самого обильного промысла.

Почти от берега до берега, оставляя лишь места для прохода судов, протянуты толстые связки бамбуковых плетей, посаженные на прочные якоря. Такие связки и составляют основу рыбацкой стоянки на середине довольно быстрого течения Тонлесапа. К ним, как к коновязи, пришвартованы лодки, плоты и баркасы, сделанные специально как рыбохранилища. Трюмы их заполнены водой, и борта не имеют плотной обшивки. Они скорее напоминают загон для пойманной рыбы. На палубах в деревянных постройках днюют и ночуют рыбаки. А обед женщины готовят здесь же, на металлической жаровне. Вода под тобой, черпай и вари. Основной продукт, конечно, рыба. По-моему, не уступающая по вкусу нашим осетровым.

Мы как раз успели к ужину. Пристали к одной хижине, сквозь стены которой расползался нежный аромат жаренной с луком и баклажанами рыбы. На циновке вокруг чугуна сидела местная артель. По кхмерскому обычаю, гостей усаживают на самое удобное место, каким оказалась бамбуковая жердь.

Бригадир артели № 7, крепко сколоченный парень Хона, угощая нас, рассказывает, что их кооператив Чаул Пхал, получивший такое название от имени деревни, объединяет 125 рыбаков. В нем — 8 артелей, каждая вылавливает по 230—250 килограммов рыбы в день. Улов сдается на склады министерства торговли, затем распространяется через сеть государственных магазинов. Часть добычи можно продать на свободном рынке, обменять на рис и другие продукты у крестьян. Хозяйство становится все крепче. Хватает средств на покупку строительных материалов, горючего, моторов. Таких кооперативов на реке много и еще больше на озере Тонлесап.

Хона вспоминает, что объединяться начали в первые месяцы после освобождения страны от полпотовского режима. Все пришлось делать почти заново — ремонтировать старые и строить новые лодки, готовить снасти, плести сети.

Для многих дело оказалось новым. Бывшим землевладельцам было предложено работать в кооперативе, и те остались. Таков, например, Кхумсат, что сидит рядом со мной. До полпотовцев жил в «сухопутной» провинции Мондулькири. Потом прошагал всю Кампучию. Рубил леса в Кампонгтхоме, рыл каналы в Баттамбанге.

До самого рассвета мы сидели на палубе «Апсары», как назвали свой баркас артельщики, и говорили о разном. Кто-то уже спал, другие, несмотря на усталость, шутили, смеялись и охотно рассказывали о себе. Среди них не было человека, который бы не потерял в период геноцида близких родственников. Мом Кхумсат вообще остался один — мать, жена, двое детей, пятеро братьев и сестер погибли.

Но за ночью приходит день. Рассвет над Тонлесапом наступал торжественно. Уже погасли керосиновые коптилки на дальних плотах, над спокойной и величавой рекой разливался свет. Где-то заурчали моторы, по водной глади началось движение. Бодрый Хона позвал своих товарищей вытягивать сети. Налегли на ворот, и из воды стал выползать невод, на конце которого привязана длинная деревянная верша. Зеркальные карпы и окуни вываливались на плот. Мелочь снова выбрасывали в воду, а то, что покрупнее, — в лодку и трюм. Чеа Ленг, заглядывая в свой блокнот, информировал меня. В такие артели, как Чаул Пхал, по всей республике объединились 28 тысяч рыбаков. Первые партии сетей, лодок, моторов получили из Советского Союза, в деревнях сами заново делали пироги, плели из прутьев и бамбука необходимое снаряжение. Государство предоставило финансовую помощь. Теперь рыбаки вносят весомый вклад в обеспечение страны продовольствием. В 1982 году, например, было добыто 70 тысяч тонн рыбы, что в два раза больше по сравнению с предыдущим годом.

Мы возвращались в Пномпень, полные впечатлений от увиденного и услышанного. Было радостно за людей, переживших не так давно большую трагедию, но нашедших силы снова жить и трудиться на благо своего народа, ради счастья и процветания новой Кампучии.

Чуден был занимавшийся день. Возникали ставшие привычными ассоциации с зарей новой жизни, добытой народом в тяжелейших испытаниях. Мне подумалось, что слова «восстание» и «восстановление» — одного корня. Конечно, не всегда в истории одно предполагает другое. Но в случае с Кампучией — они суть одного и того же процесса: выживания целой нации. Пристально наблюдая этот трудный и далеко не однозначный процесс, удивляешься жизнестойкости страны, ее людей, таких, например, с которыми только что расстался.

— Текут воды Меконга, — сказал тоже настроенный на философский лад Чеа Ленг.— Они иногда поворачивают вспять — пример тому один из рукавов великой реки. Но время невозможно заставить изменить течение. Оно течет в беспредельность. Я верю в лучшее будущее моего народа.

На подходе к стрелке Киенсвай отвернули к левому берегу, и старый лодочник забрал пассажиров. Среди них оказались жители пномпеньских окрестностей, крестьяне Кандаля и Прейвенга. Набитый мешками и корзинами с овощами, сушеной рыбой, поросятами, наш ковчег тяжело выходил на середину реки. Я сидел на небольшой банке, вцепившись руками в борт, и вода почти касалась моих пальцев. Так же недвижно застыли мои попутчики, подчиняясь правилу «одной лодки». Лишь самые словоохотливые изредка перебрасывались короткими фразами. Все завороженно смотрели вперед, прикидывая на глазок расстояние, оставшееся до пристани. Вот опытный кормчий, чуть не зачерпнув воды, заложил крутой вираж, выправил лодку против течения, и нас притянуло к барже, стоявшей у берега. Пассажиры, избавившись от оцепенения, зашевелились, заговорили все разом. Закудахтала, захрюкала спутанная в связки живность. Началась разгрузка.

Несмотря на ранний час, жизнь в порту, что называется, била ключом. Кстати, пномпеньские причалы по старинке и называют «ключом к городу». На них я снова встретил своих давних знакомых. Диам Сей увидел меня и вскинул руку в приветствии. Раньше он был простым докером, теперь — начальник грузовой службы. Такой же энергичный, общительный, он пригласил меня в свой кабинет, где толпилось много народу, и обстоятельно стал рассказывать. За минувшие годы речная компания стала сложным хозяйством. Из провинции в бассейне Меконга в Пномпень поступает продовольствие, из столицы на периферию идет сельскохозяйственная техника, стройматериалы, оборудование и сырье для местных предприятий.

— Грузооборот растет постоянно,— говорил Диам Сей.— По мере того как налаживаются связи между провинциями, прибавляется забот и у нас. Сейчас разгрузка в две смены. Главные заказчики — министерства сельского хозяйства и торговли дают заявки на перевозки. Спокойные часы выпадают очень редко. В день обрабатываем до пятидесяти мелких судов.

Диам Сей раскрыл журнал и, водя прокуренным пальцем по разлинованным страницам, выкладывал текущую статистику: за последние полмесяца разгрузили 4400 тонн необрушенного риса, 1300 тонн других товаров.

Из окна было видно, как под навесами на площадках протянулись ряды джутовых мешков, наполненных зерном, груды кокосов, овощей, тюки ароматного табака «котаб». Этот табак, выращиваемый на плантациях Кампонгчама,— основное сырье для пномпеньских сигаретных фабрик. Велосипеды, посуда, швейные машинки, лодочные моторы, земледельческий инвентарь на складах ждут отправки в дальние районы в обмен на зерно и продовольствие, закупаемое у крестьян.

ЕСЛИ спуститься южнее вдоль набережной Тонлесапа, переходящего в Бассак, за мост «7 января», попадешь к корпусам пномпеньской электростанции ТЭЦ-2, построенной в 1966 году с помощью Чехословакии. Энергетическое сердце столицы находится именно здесь. ТЭЦ-2 — основной источник электричества в городе. Но, как и большинство других электростанций Кампучии после 1979 года, она работала не на полную мощность. Старое оборудование, сильно износившееся из-за неправильной эксплуатации при полпотовцах, часто выходило из строя или вообще не действовало.

Об этой проблеме шел разговор с директором ТЭЦ-2 Хуо Вонгом, который встретил нас у ворот. Пока мы ходили по отделениям, он рассказывал:

— Действующие пока два турбогенератора дают до 10 мегаватт. Этого мало. Потребности Пномпеня исчисляются по крайней мере 25 мегаваттами. Но и производимая энергия дается нелегко. Слишком были запущены агрегаты, которые мы ремонтируем в процессе работы. Большую помощь нам оказывают советские инженеры, работающие на станции в соответствии с межправительственным соглашением.

Хуо Вонг профессию энергетика приобрел на этой же станции, начав работать еще подручным у котельщиков в конце 60-х годов. Постепенно стал неплохим специалистом, изучив досконально весь процесс от насосной до распределительного щита. При полпотовцах весь состав рабочих поначалу оставался прежним, и станция могла работать на полную мощность. Но опустевший город тогда мало нуждался в электричестве. Энергию подавали только на промышленные предприятия, в солдатские казармы и административные здания. Даже работники немногих тогда в Пномпене иностранных посольств подолгу сидели без света.

— Однажды, — вспоминал Хуо Вонг,— пришли соансроки из отряда С-21, отвечавшего за безопасность в городе. Они привели с собой 60 детей в возрасте от 12 до 14 лет. Мне приказали за три месяца научить их работать, чтобы они могли самостоятельно обслуживать три турбины и котел. Старых рабочих арестовали и увезли.

Молодые «спецы» довольно быстро вывели из строя основные узлы ТЭЦ, так как не чистили фильтры, и илистая вода из Бассака шла прямиком в котел и трубы. Хуо Вонг показал мне обрезок такой трубы, забитый окаменевшей накипью.

— Меня полпотовцы отправили в Баттамбанг, — продолжал он свой рассказ. — Из шести инженеров, работавших здесь до 1975 года, после освобождения в Пномпень ни один не вернулся. Из прежнего техсостава в живых остались я да двое механиков. Работаем теперь вместе.

Руководитель группы советских специалистов Виталий Анатольевич Карнаушенко, подключившись к беседе, вспоминал, какие трудности пришлось преодолеть, возвращая станцию к жизни.

— Надо было поменять почти все трубопроводы, изъеденные коррозией и накипью, заменить множество узлов, очистить и отремонтировать котлы. В моей практике я впервые столкнулся с подобной ситуацией.

Совместно с пномпеньскими рабочими советские специалисты подготовили новую оснастку, приспособления, реконструировали отдельные технологические системы, разработали новый способ очистки воды от ила, добились уменьшения содержания кислорода в воде до нужного уровня, провели капитальный ремонт трех турбин котлов вспомогательного оборудования. Как и было оговорено в соглашении, одновременно готовились квалифицированные кадры.

Я старался занести в блокнот все, что мне говорили, зная, насколько остро стоит проблема энергетики в Пномпене. Ведь как часто приходилось видеть на предприятиях бездействующие станки и моторы, потому что не хватало электричества. Я уже не говорю о целых жилых кварталах, которые неизменно погружались во тьму с наступлением ночи. Причина — та же. И все-таки в 1982 году станция дала 70 миллионов киловатт-часов. Это был как раз тот минимум, на который рассчитывал в своих планах народный комитет Пномпеня.

— В будущем,— говорили мне товарищи из муниципалитета,— с вводом в строй новой дизельной электростанции, сооружаемой с помощью Советского Союза, эта проблема в значительной степени будет решена.

Энергетическое сердце Пномпеня шло на поправку с трудом. От его функционирования во многом зависела жизнь в городе. Это понятно. Но что можно было сказать о здоровье тех, кто восстанавливал страну, ее заводы и фабрики, поднимал сельское хозяйство. По свидетельству Красного Креста, население Кампучии в 1979 году поголовно страдало малярией, желудочными заболеваниями, истощением нервной системы. В декабре того года министр здравоохранения НРК Ну Бенг в интервью мне говорил, что многое уже удалось исправить, но положение еще остается сложным. Помню, при неимоверной занятости министр тогда принял меня в своем кабинете, но вдруг сначала справился... о моем самочувствии. За день до этого я в числе других пассажиров оказался пострадавшим в дорожном происшествии на шоссе № 4. Мы возвращались из Кампонгсаома в Пномпень, и в районе Слоновых гор наш автомобиль перевернулся. Весть об этом дошла и до министра. Когда секретарь ему сообщила, что я прошу аудиенции, он охотно встретился со мной.

— За неполный год,— говорил он,— мы смогли в Пномпене открыть четыре госпиталя, несколько медицинских пунктов на предприятиях. Открывается медицинско-фармацевтический институт. По всей стране действуют передвижные группы. Сделаны первые выпуски на курсах, где в срочном порядке готовятся кадры. Ведь на первых порах даже не хватало людей, чтобы квалифицированно распределить медикаменты, поступавшие из Советского Союза, Вьетнама и других социалистических стран.

Тот декабрь, когда страна готовилась отметить первую годовщину освобождения, останется в памяти надолго. Из многих сопредельных и дальних стран съезжались корреспонденты увидеть и рассказать новое о городе, который еще год назад все считали «мертвым». После Ханоя, где дождливый сумрак с недельным интервалом сменялся столь же короткой порой сухого осеннего тепла, напоминающего дни подмосковного «бабьего лета», Пномпень показался нам раскаленным до предела. Город уже насчитывал более 200 тысяч жителей. Его украшали кумачовыми полотнищами, на которых преобладал лозунг: «Уходящий год — первый за последнее пятилетие, когда население Кампучии не сократилось, а выросло». И, как самые прекрасные цветы новой жизни, по пномпеньским улицам бегали стайки детей. На месте стертого с лица земли католического собора, что высился до полпотовцев рядом с гостиницей «Руаяль», вечером юнисефовские чиновники устроили рождественский благотворительный концерт. Играл духовой оркестр, раздавались пакетики со сладостями. Филантропическая затея собрала много народу. Но настоящий праздник начался через три дня на площади у монумента Независимости, когда на массовом митинге прозвучало приветствие ЕФНСК по случаю годовщины.

КАК-ТО я попросил группу советских врачей, работавших в Кандале по направлению Международного комитета Красного Креста, познакомить поближе с их миссией. Мы жили по соседству в гостинице «Монором», и каждый вечер я встречал их запыленный «уазик» с красным крестом на боку у стеклянных дверей отеля. Руководитель группы Татьяна Владиславовна Кузнецова любезно согласилась. Проскочили мост через Бассак и въехали в провинцию Кандаль. Разложив на сиденье карту, медики показывали мне маршруты передвижек и пункты санитарного контроля, рассказывали о задачах группы. В провинции было в общем уже налажено обслуживание населения силами министерства. Но чувствовалась нехватка опытных специалистов.

— Трудностей хватает и теперь, — говорил терапевт Владимир Верещагин.— Чтобы полностью ликвидировать наследие полпотовских времен, потребуется много времени. А сейчас особенно ответственный период. Самая жара. Опасность вспышки кишечных заболеваний. Нельзя допустить эпидемии. Поэтому много внимания уделяем профилактике.

Госпиталь, куда мы приехали, находился в самом центре города Такмау, расположенного в 40 километрах от Пномпеня. Город хранил еще следы варварства. Немало полуразрушенных зданий. Кое-где встречались обломки взорванных домов. До 1975 года на месте госпиталя была психиатрическая больница. Полпотовцы убили всех, кто в ней лечился, и превратили больницу в тюрьму. Революционные власти восстановили один корпус, открыв в нем терапевтическое отделение. Потом отремонтировали еще два здания. В них и вели прием советские врачи.

Был еще совсем ранний час, по двору гурьбой бродили пациенты. Женщины с детьми, старые крестьяне и молодые рабочие ждали приема. Облачившись в белые халаты, медики начали осмотр. Их сопровождала молодая кхмерка, хорошо говорившая по-русски. Мы познакомились. Оказывается, Тана училась в начале 70-х годов в Москве в балетном училище. При полпотовцах бедствовала в лагерях. С советскими врачами встретилась в Такмау и осталась помогать им. В конце дня из поездки по провинции вернулись наши «передвижники».

— Обычная работа,— ответили они на мой вопрос,— профилактика, скорая помощь больным, консультации в госпиталях. Да вот еще: приняли роды у одной крестьянки. Родила сразу троих. Малыши здоровые, и мать чувствует себя хорошо.

Сейчас в Пномпене действует госпиталь имени Кампучийско-советской дружбы. Он был построен нашей страной в качестве дара кампучийскому народу в 1960 году. Полпотовцы превратили его палаты и лаборатории в казематы, разбили и искорежили ценное медицинское оборудование. Мне пришлось присутствовать при его открытии после восстановления. Находится он на юго-восточной окраине Пномпеня. Более 20 советских врачей с утра до глубокого вечера работают и дежурят в его палатах. О популярности госпиталя говорил мне главный врач Со Сарен:

— К нам приезжают люди из самых отдаленных краев. Коек еще на всех не хватает. Порой оказываемся в безвыходном положении, когда родственники привозят больного и оставляют в приемной, а сами тихо исчезают, уверенные в том, что его тут не оставят без помощи и обязательно вылечат. Что прикажете делать? Надо лечить и «подкидышей»,— пошутил он.

Покинув госпиталь, выезжаем по узкому шоссе, изъеденному глубокими рытвинами, которые, как ни заделывай, снова появляются в период дождей. По бокам в чащобе банановых деревьев жмутся друг к другу щитовые домики, болотистые низины покрыты густой осокой и камышом. Чем ближе к главным улицам, тем прочнее земная твердь, тем выше и добротнее строения. Попетляв по разбитому тракту, машина выруливает на площадь, окружающую Олимпийский стадион. Он был сооружен на месте срубленной рощи капоковых деревьев в 1965 году по проекту талантливого кхмерского архитектора Ван Моливана перед открытием в Пномпене паназиатских игр «Ганефо». В километре к северу от стадиона стоят в ряд трехэтажные корпуса Олимпийской деревни. У кхмеров это пустынное место вначале еще нынешнего века называлось «логовом дьявола», и суеверные пномпеньцы предпочитали обходить его стороной. Китайцы же там имели свое кладбище, в центре которого стояла каменная часовня. Со стороны дворец спорта похож на гребень дракона. Широкими уступами изогнулась кверху его белая спина. На автомобиле можно въехать внутрь по специальному желобу к дверям, ведущим в зал. Здесь проводятся соревнования, даются цирковые и театральные представления. Кхмеры — очень музыкальный народ, любят театр, охотно посещают всякого рода балаганы, души не чаят в бродячих комедиантах, но, пожалуй, самое популярное зрелище — это цирк.

НАЦИОНАЛЬНОЕ цирковое искусство Кампучии уходит своими корнями, что называется, в глубину веков. К северу от Сиемреапа на лесистых холмах Пномкулена, куда добраться сейчас можно только на лошадях или пешком, находятся редчайшие памятники кхмерской истории. Один из них — Кбальспеан выбит на каменистом дне речки, несущей свои прозрачные воды сквозь густые джунгли. Ее еще называют «рекой тысячи линг». Среди многочисленных барельефов со сценами военных баталий, охоты, жизни мифических богов и реальных королей под водой на метровой глубине можно видеть изображение древних дрессировщиков и диких зверей.

Санскритские письмена на гранитных террасах свидетельствуют, что при дворе Джаяварманов, династия которых правила более тысячи лет назад, состояли цирковые труппы, мастера восточной магии, укротители свирепых тигров и ядовитых змей входили в касту привилегированных. Их искусство пользовалось большой популярностью в народе.

Я помню, как в оживающем Пномпене вместе с первыми жителями появились группы самодеятельных, по два-три человека, акробатов, шпагоглотателей, жонглеров. Они присутствовали на семейных торжествах, развлекали народ по праздникам и в будничные вечера. Решение о создании нового цирка было принято правительством НРК вскоре после освобождения. Хотя в первое время у народной власти, как известно, было много других проблем. Разоренная страна, писали тогда в газетах, начинала возрождение «с отметки ниже нуля». В 1981 году по соглашению между НРК и СССР в Кампучию прибыли работники советского цирка. Режиссер-педагог Василий Филиппович Грачев рассказывал, как проходил набор в новое цирковое училище, открывшееся в Пномпене:

— Способных ребят мы отбирали в школах, детских домах столицы и других городов. Сейчас у нас занимаются около сорока детей в возрасте до пятнадцати лет. Почти все они сироты, потерявшие родителей при полпотовцах.

Дворец спорта, где давали представление, не в состоянии был вместить всех желающих, и даже у первого ряда кресел на полу яблоку некуда было упасть. Все заняли малыши, завороженно глядящие на освещенную арену. Менялись декорации — юные артисты, может быть, еще не достигшие нужного мастерства, старались исполнить свой номер как можно лучше и неизменно награждались аплодисментами темпераментной публики. Остроумные коверные разыгрывали интермедии, в ходе которых наказывается полпотовский злодей, вызывающий отвращение своей жестокостью и тупоумием.

Любимицей публики по праву была тринадцатилетняя Тян Сот. Ее номер назывался «Каучук». Удивительная пластика, необыкновенная гибкость, артистическое обаяние и детская непосредственность этой девочки покоряли каждого сидящего в зале. После выступления мы увиделись с ней. Маленькая Сот счастливо улыбалась, огромные глаза светились задором. Немного устала. В то утро она поднялась раньше обычного, пока подруги спали, делала разминку. Долго волновалась перед выходом, ведь в зале так много зрителей.

Позже я узнал, что ее родители погибли в трудовых лагерях провинции Прейвенг. Она работала в детской резервации на рисовых полях, где «наставником» был полпотовский солдат, выгонявший на заре детей в поле. Вместе с беженцами вернулась в освобожденный Пномпень. Детский дом № 1, открытый тогда муниципалитетом, стал для Тян Сот родным. Там она нашла ласку и заботу старших.

— О чем мечтаю,— повторяет Сот и, не задумываясь, отвечает:— Хочу поехать в Советский Союз учиться цирковому искусству, как и мои друзья.

МУЗЫ Кампучии... Говоря о них, нельзя умолчать о настоящей поэме в танце, об искусстве апсары, пленяющем своей красотой. Если вы однажды оказались в Пномпене, вас непременно пригласят в Национальный театр посмотреть кхмерский балет.

На сцене полнейшая темнота. Зрители замерли в ожидании удивительного зрелища. И вот наступает это чудное мгновение. На заднем плане, словно первый слабый всполох зари, медленно и торжественно загорается розовое сияние. В проеме арки вырисовывается силуэт апсары — «небесной танцовщицы». Она стоит неподвижно, будто изваянная из слоновой кости, ее руки, изящно разведенные в стороны, кажется, держат весь мир. Откуда-то из глубины зазвучала музыка, и волшебство началось.

Движения танцовщицы плавны и таинственны, каждый жест, каждое положение тела, рук, головы выражают определенные чувства: радость и переживание, восторг или разочарование. Внимание зала приковано к ее пальцам, которые ведут разговор языком движения. И в конце каждой фразы или даже на половине ее делается небольшая пауза, чтобы зритель мог понять смысл сказанного. Это напоминает чтение стихов, написанных античным гекзаметром. Фиксация позы — словно цезура в гомеровской строке. И, глядя на сцену, приходится только сожалеть, что этот язык остается для тебя понятным не до конца. Ведь кхмерский танец непрост для восприятия. Чтобы глубже проникнуть в передаваемый им сюжет, надо доподлинно знать скрытый смысл всякого жеста.

Легенды утверждают, что танцовщицам-апсарам совершенство пластики и пропорций тела даровали боги. А в летописях VI века пишется, что этим искусством удается овладеть далеко не всякому смертному. Во времена расцвета Ангкорской империи танцевальные группы апсар составляли неотъемлемую часть королевского двора и богатых монастырей. Из века в век, из поколения в поколение передавались секреты оригинального танца.

Трудно сказать, сколько длится действие на сцене, но равнодушным оно не оставляет никого. Знакомы моменты, когда артист своей игрой сначала захватывает зрителя и овладевает его воображением, а после зал не в состоянии выразить своих чувств и пребывает в минутном оцепенении. Гром оваций раздался, уже когда апсара собралась уходить, и не умолкал долго. После представления я поднялся за кулисы, чтобы встретиться с примой кампучийского балета и поблагодарить ее.

Вон Савай сидела в своей комнате уже переодетая, чуть утомленная, но веселая и доброжелательная. Здесь она выглядела, кажется, еще красивее, чем на сцене. Я попросил ее вкратце рассказать о себе.

Родилась в Пномпене. С шести лет посещала танцевальный класс в Университете изящных искусств. В 12 лет выступала в классическом кхмерском балете, исполняя роли птиц. А еще через два-три года ее известность перешагнула пределы Кампучии. Она с успехом гастролирует в столицах многих стран мира, получает первую премию на международном конкурсе восточных танцев в Джакарте. Но вот настал черный день в истории кампучийского народа и его искусства. Полпотовцы изгоняют из Пномпеня всех жителей в трудовые лагеря. Вон Савай попадает в глухую деревню под Баттамбангом и, как все ее подруги, работает на полях, живет в общем бараке.

— Это был непередаваемый ужас. Я каждый день смотрела в глаза смерти. Моя бабушка умерла от голода, отец и младший брат были убиты в лесу. Почти все мои товарищи и коллеги по театру погибли.

После освобождения Пномпеня и свержения ненавистного режима Вон Савай вернулась в родной город. Через четыре месяца по решению правительства Кампучии был восстановлен Национальный театр, директором которого стал известный деятель кампучийской культуры Пен Зоуленг. Ему удалось собрать танцевальную группу из 200 человек. И только десять человек в ней были профессиональные танцовщицы. Остальные — новички. А до 1975 года в Кампучии насчитывалось около 12 тысяч танцоров, певцов и артистов.

Простившись с Вон Савай, я вышел из театра на набережную. Было тихо. Несколько парочек прохаживались по бульвару, ведущему к монументу Независимости, который высвечивали впереди прожектора. У бассейна «священных жидкостей» в окружении каменных нагов, гаруд и хануманов передо мной вновь возникли сцены добрых восточных сказок, в которых я побывал. И среди них, как чудное видение, воображению являлся образ великолепной апсары. В ушах у меня звучала мечтательная музыка. Действие, кажется, после сцены продолжалось на площади. Естественной декорацией служили кроны деревьев и остроконечные шпили монастыря Оналоум, за которые цеплялась догоравшая заря. В наступавшей ночи растворялись силуэты пагод, необитаемого отеля Чадомук, театра. А может быть, действительно, архитектура — это музыка в камне. Странно, но в этой части Пномпеня, отстроенной лет 20 назад, слышится голос глубокой старины.

В том виде, в каком он предстанет современнику, город сложился совсем недавно. Восхищает его разумная планировка, сделанная с учетом местности и климата. От многоэтажных отелей в центре высота зданий идет на убыль к периферии. Архитектурный модернизм если и проявил себя, то только с лучшей стороны. Старая часть города, очерченная еще Понья Ятом, выглядит наиболее модернистской. Отстраиваемая французами, китайцами и местной буржуазией, она вместила в себя парки и дворцы, отели и государственные учреждения. Но в ней много уголков, где сама обстановка напоминает о древней культуре и традициях кхмерского зодчества.

ПО МАРШЕВОЙ лестнице, у основания которой окаменели семиголовые наги, поднимаемся к монастырю Ватпномдонпень. Священный холм не так уж высок. И даже с его вершины трудно разглядеть что-либо сквозь густые кроны деревьев. Хотя в прошлые века он много раз наращивался. Понья Ят, прах которого покоится где-то тут в недрах каменной «чеди» — буддийской ступы, увековечивая память легендарной прародительницы города, велел поднять холм на три человеческих роста. К подножию спускались террасы, любимое место астрологов и предсказателей судьбы.

По описаниям, внутри «чеди» находились две большие ниши. В верхней хранились четыре бронзовые статуэтки Будды, нижняя уходила под землю и имела четыре выхода наружу. У ворот стражами стояли фигуры каменных львов, привезенных с развалин одного из храмов Ангкора. В дальнейшем кхмерские короли всяк на свой манер достраивали и дополняли ансамбль. При Нородоме была перестроена эта пагода, повторяющая монастырский стиль, распространенный в Таиланде. В ее строительстве, которое закончилось в начале нынешнего века, участвовали французские архитекторы.

Впервые я поднялся к ней в июне 1979 года. Львы, явно не ангкорские, с почерневшими головами сидели на резном парапете, небольшие фигурки женских божеств на семи фронтальных колоннах поддерживали, словно атланты, трехступенчатую черепичную крышу. На прохладном полу скучали два монаха, рядом спали дети. Каменные террасы были замусорены. Колючий кустарник подбирался к самой ступе. Она и сейчас остается такой, какой ее в начале XVII века отделали по указанию Чей Четта II. В следующий свой приезд я уже ходил по дорожкам и лестницам холма в окружении богомольцев и праздной публики. Две молодые кхмерки, увидев у меня в руках фотоаппарат, попросили снять их у входа в прокопченную часовню Прах Чау, притулившуюся на северном склоне.

Черты сиамской архитектуры перенял и бывший королевский дворец, ныне Национальный музей, построенный в конце прошлого — начале нынешнего века. Войти туда можно лишь в дни массовых экскурсий. С раннего утра распахнуты Ворота победы, обращенные к Тонлесапу, и часовые только проверяют входные билеты. Помпезность и роскошь внутреннего убранства залов довольно быстро утомляют. Находившись по ним вместе с тысячами экскурсантов, хочется покоя. Но осталась еще жемчужина музея — храм Изумрудного Будды, или Серебряная пагода, которую штурмуют пномпеньцы и приезжие группы. Пока ждем своей очереди, можно полюбоваться росписями на стенах 600-метровой галереи, окружающей пагоду. Местами рисунки стерты, реставрируются, но по оставшимся фрагментам можно прочесть почти всю мифическую поэму «Риэмке» — кампучийский вариант знаменитой «Рамаяны». Гид скороговоркой раскрывал тайный смысл религиозных сюжетов. Тут я заметил, что он безбожно перевирает канонические тексты поэмы. Он, не смущаясь, трактовал их с позиций сегодняшнего дня, называя персонажи именами наших современников. Я не стал отвлекать его от работы, понимая, что он делает это специально. И посетители это тоже, по-моему, понимали, но слушали внимательно и выражали одобрение, когда по ходу действия наказывалось зло и торжествовала справедливость.

Когда попадаешь в храм, не сразу привыкаешь к полумраку. Но еще больше времени проходит, пока ты начинаешь воспринимать это неземное великолепие. Снаружи кипят людские страсти, внутри — полное умиротворение. На возвышении под многоярусным балдахином восседает и глядит поверх наших голов Будда, отлитый из чистого золота. Вес статуи — 75 килограммов. Тусклым светом поблескивает пол, застеленный серебряными плитками.

Разглядывая замысловатые сюжеты цветных фресок, написанных рукой талантливого живописца Тепнимыт Мока, я вдруг услышал за спиной ломаную русскую речь. Говорящий, явно адресуясь ко мне, выражал свое восхищение картинами и после каждой фразы повторял: «Не так ли?» Я обернулся. Передо мной стоял и улыбался невысокий человек с полным лицом, густой сеткой морщин под глазами. Он смотрел на меня, будто на своего знакомого. Бывает, конечно, что память подводит. В частом мелькании новых лиц порой кого-то и забудешь, а при встрече только делаешь вид, что узнал и рад свиданию. Но этого человека, мне казалось, я видел впервые.

— Мы с вами не знакомы, — разрешил он мои сомнения. — Просто я раньше учил русский язык. И вот теперь рад возможности пообщаться с советским человеком. Меня зовут Рабуна.

Мы разговорились. Рабуне 33 года, работает в министерстве транспорта. Изучал русский еще в 60-х годах. При полпотовцах скрывал свое прошлое: рыл каналы в Кампонгтхоме, рубил лес в Кохконге.

— Рад, что теперь мои знания пригодились. Но многое забыл. Снова пошел на курсы, которые открылись при Советском культурном центре.

НА УЛИЦЕ Ту Самута, в одном из тенистых уголков Пномпеня неподалеку от монумента Независимости стоит белокаменное здание с колоннами. Раньше ничем не примечательное, теперь оно стало одним из посещаемых зданий столицы. Когда его ремонтировали, пномпеньская молодежь проводила здесь свои первые субботники. На фасаде вывеска: «Советский культурный центр». Сюда ездят и из провинций. Учителя и партийные активисты, работники народных комитетов и простые труженики входят в эти двери, чтобы узнать что-то новое о жизни Страны Советов и рассказать потом односельчанам и соседям.

Мы пришли туда с Рабуной, обещавшим познакомить меня со своими товарищами. Был день занятий на курсах. Тишину в читальном зале нарушал лишь шелест страниц. Одни листали газеты и журналы, другие сосредоточенно вчитывались в тексты учебника русского языка, выписывая новые слова и выражения. Вера Викторовна Бедашева — заведующая курсами с похвалой отозвалась о своих учениках. Сама она, как оказалось, не первый раз в Кампучии. Немногим более десяти лет назад преподавала русский студентам Пномпеня. Их было немало, вспоминала Вера Викторовна, и большинство довольно уверенно тогда начали говорить по-русски. А не так давно к ней подошел один человек и спросил: «Вы меня не узнаете? Я сдавал вам экзамены в 1968 году...» Это и был Рабуна. Учитель и ученик вспомнили былые дни, товарищей, которых уже нет в живых. Рабуна снова стал ходить на занятия. Впереди у него была командировка в Москву по делам министерства.

Пномпень учится. Спешащие по утрам в школу стайки детей с портфелями в руках — типичная для него картина. А по вечерам места юных граждан республики занимают за партами взрослые. Пока в стране не хватало профессиональных преподавателей, занятия на курсах ликбеза вели школьники старших классов, студенты вновь открывшихся институтов.

— За минувшие четыре года, — говорил мне в интервью министр народного образования НРК Пен Навут, — свыше 600 тысяч кампучийцев научились писать и читать. В ряде провинций страны неграмотность уже полностью ликвидирована. Разработан второй трехлетний план повышения общеобразовательного уровня населения.

По пути от Почентонга на проспекте Советского Союза высятся, поблескивая стеклянными витражами, корпуса Высшего политехнического института кхмеро-советской дружбы. В свое время он был построен нашей страной в дар кампучийскому народу. Полпотовцы разорили его лаборатории и лекционные залы. В стенах вуза содержались заключенные. Мне приходилось бывать в его аудиториях спустя несколько месяцев после освобождения Пномпеня. Под ногами хрустело битое стекло, грязные кабинеты были завалены искореженной аппаратурой, мусором, одеждой с пятнами засохшей крови.

В сентябре 1981 года при входе меня встречали группы студентов. На лестницах, у дверей молодые парни и девушки читали учебники, переписывали друг у друга конспекты, зубрили заданный урок — обычная студенческая атмосфера в обычный день занятий. Кто-то попросил меня исправить ошибки в сочинении на русском языке. В классах и служебных помещениях надписи на двух языках: кхмерском и русском. Без труда ориентируясь на этажах, нашел ректорат.

Ом Ньян Сарак, встретивший меня в приемной, исполнял обязанности ректора. Невысокого роста, худощавый, с проседью на висках, он как-то стеснительно, но приветливо проводил меня в свой кабинет и подробно рассказал о вузе. Когда началось восстановление института, Сарак одним из первых пришел на стройплощадку. Из Советского Союза поступали материалы, оборудование. Заново пришлось строить водонасосную станцию, электроподстанцию, выкладывать плиткой полы и тротуары. Пройдя подготовительные курсы, студенты принимались на четыре факультета: электротехнический, горный, строительный и гидротехнический. Потом был открыт еще факультет «Химия пищевых производств».

Товарищ Хенг Самрин, выступая с речью на церемонии открытия вуза, отметил большую важность этого события в процессе восстановления и нормализации жизни в НРК и горячо поблагодарил советских строителей, преподавателей, которые помогли возродить институт. Еще одна интересная деталь. Ом Ньян Сарак — выпускник этого института 1969 года. Он единственный, оставшийся в живых из всего выпуска. И так уж получилось, что спустя 12 лет он тоже встретился со своим бывшим преподавателем — Глебом Васильевичем Канаковым, приехавшим в Пномпень вместе с группой советских работников высшей школы.

— Теперь работаем вместе, что называется, рука об руку,— говорил Ом Ньян Сарак.— Приятно сознавать, что это рука настоящего друга. Готовим первый выпуск. Пока не очень многочисленный: потому что первый. Уверен, будущее у этих молодых людей прекрасно. Впереди у них большие дела. Полученные в институте знания они отдадут строительству новой жизни. Я мечтаю о том времени, когда Кампучия станет страной ученых.

НЕОБЫКНОВЕННО красивы утренние зори над Пномпенем. На берегу у четырех рукавов веет легкой прохладой. Из-за пальмовых верхушек льется ярко-розовый свет. Ветерок вдувает в улицы и распахнутые окна приятную свежесть, аромат воды, цветов и тропических растений. Площади и проспекты наполняются привычным шумом. Включаются репродукторы, и бодрый голос диктора местного радио желает пномпеньцам доброго утра. В сводке новостей рассказывается об успехах тружеников села, промышленных предприятий, рыболовецких кооперативов.

Начался новый день.