Башни Ангкора

Память сердца

ДО ВЕЧЕРА было еще далеко, жара и не думала спадать, наш стоицизм был на исходе, пора позаботиться о хлебе насущном. Ленг равнодушно взглянул на мои консервы, шмат сала в промасленном пергаменте, засохший, покрытый легкой плесенью черный хлеб, подаренный на днях летчиками Аэрофлота, предмет моей гордости перед соотечественниками, скучающими в Пномпене по такому деликатесу. Мой гид не оценил столь широкого гурманского жеста с моей стороны и предложил отобедать, как он сказал, «по-кхмерски» в соседней деревушке Пхерун. И как можно скорее, иначе у нашего шофера Крона начнет портиться настроение. В самом деле, какая радость гнать в такую пору по бездорожью, зною да еще на пустой желудок.

Тысячи километров мне пришлось проехать по дорогам Индокитая за годы работы там, и этот непреложный закон я усвоил твердо: шофер должен вовремя поесть и отдохнуть. Позаботиться об этом должен ты, арендатор машины. Водитель гарантирует тебе доставку, ты ему — хорошее настроение.

Пока мы сидели с думой да разговорами о хлебе, неожиданно где-то рядом я услышал тонкий смех и нежные, почти детские голоса. Я оглянулся и замер. На нас надвигалось видение. По пустынной дороге, залитой ярким, режущим светом, будто не касаясь земли, выплывали сказочной красоты фигуры. Казалось, это были фигуры апсар — небесных танцовщиц, только что сошедших с барельефов Ангкорвата. Что за наваждение, откуда тут, вдали от больших городов и человеческого жилья, среди выжженных серых полей, это чудо природы? Они подошли к нам, и я успел разглядеть под широкими полями синих шляп молодые лица. Из-под тонких, чуть изогнутых бровей смотрели черные, как тропическая ночь, и глубокие, как небо тропической ночью, глаза. Припухлые, изящно очерченные губы улыбались. Я онемело продолжал разглядывать то одну, то другую. Не пряча лиц и все так же чему-то смеясь, юные кхмерки, одетые в легкие платья, свернули на тропу, уводящую в сторону. Я словно очнулся, кинулся за фотоаппаратом в машину, доставая из-под сиденья застрявшую сумку, расстегивая как назло заевший замок. Но время было упущено, видение исчезло. Девушки скрылись за придорожными кустами, а вокруг, как и минуту назад, расстилался такой же монотонный, унылый ландшафт, и не на чем было остановить глаз. Какая досада! Теперь я буду долго корить себя за неповоротливость. Я спросил Ленга, заметил ли он что-нибудь.

— Ничего особенного,— равнодушно сказал он.— Кто-то тут проходил, а что?

И другие ничего не заметили. Крон бил пяткой по баллонам, наш попутчик сосредоточенно думал о своем. Так что же это было? Может, действительно померещилось? Немудрено в такую жару. Говорят, миражи возникают как следствие скрытого солнечного удара, когда воображению может явиться самый неожиданный образ.

— Ленг, вы на самом деле ничего не видели?

— Давайте двигаться дальше,— произнес в ответ мой «чичероне».

Мы снова забрались под брезентовый тент «уаза», и Ленг жестом полководца, бросающего гвардию в последний штурм на осажденную крепость, показал Крону деревню, которая виднелась впереди, спрятанная в зелени банановой рощи.

По «обезьяньему» мосту, играя колесами по гладким, отполированным бревнам, как на ксилофоне, перемахнули высыхающий ручей и въехали на деревенскую улицу. По обочинам стояли приземистые свайные хижины, удивительно похожие одна на другую, будто сработаны были по бесхитростному типовому проекту одного сельского зодчего. Чуть приподнятые над земной поверхностью, крытые сухим тростником жилища напоминали чем-то шалаши. Судя по улыбающимся лицам, выглядывавшим изнутри, лишний раз убеждаешься в правоте известной поговорки насчет рая и шалаша.

Дверей не было, их заменяли отставленные в сторону деревянные щиты, которыми закрывают входное отверстие на ночь. Поэтому снаружи взору открывалось все, что творится внутри. Картина не менее типична, чем внешний вид вытянувшихся в линию, словно домики садового товарищества, хибар. На тонкой циновке, придавленная неослабной жарой к решетчатому полу, дремлет тучная хозяйка. Вокруг нее и по ней ползают голоштанные дети. Хозяин, перепоясанный цветастым сампотом, или тоже спит, или курит пеньковую трубку.

Посредине деревни свободное пространство имело назначение ярмарочной площади. Старый рекламный щит с надписью «Sony» и нарисованным на нем транзистором был приколочен над крышей прокопченной харчевни, из которой валил дым и несло жареным мясом. Темнокожий кхмер с шевелюрой седых волос вытер тряпкой засаленный стол и подал меню, написанное мелом на картонке. Себе я попросил подать суп с курицей, мои друзья взяли вареный рис, жареную рыбу, набор овощей и трав, свиные шкварки с бататом, по миске вермишелевой похлебки. Все это, сдобренное обильно перцем и рыбным соусом «прахоком», елось с большим аппетитом и смачным причмокиванием в знак одобрения. Повар был счастлив. Он стоял рядом с нами и широким бамбуковым опахалом гонял со стола мух.

После хлеба — зрелища. Первым закончив трапезу, я поднялся из-за стола и пошел через дорогу напротив к обозу двуколок, вокруг которых хлопотали возницы, собиравшиеся в путь. На повозки были погружены клетки с гусями, утками, поросятами, бойцовскими петухами. Один крестьянин в фетровой черной шляпе, стянутой шнурком под подбородком, старательно и любовно украшал свою арбу: привязывал красные ленты, цветы к загнутому вверх дышлу, цеплял золотистую бахрому к матерчатому навесу.

Мне сказали, что в соседней деревне устраивается праздник первой борозды. Там, в центральной усадьбе уезда Бати, организуется выставка местного животноводства и продуктов крестьянского труда. Заодно можно будет обменять что-то из своих товаров на нужные вещи. В общем, праздник намечался и как ярмарка, и как общественно-политическое мероприятие.

Со всего уезда собираются группы трудовой солидарности обменяться опытом, решить некоторые хозяйственные вопросы.

В СТАРОЙ Кампучии обычай торжественно отмечать начало сельскохозяйственного года почитался свято. Праздник наступает спустя несколько дней после встречи Нового года по буддийскому календарю. Так, 14 апреля 1984 года кхмеры встретили 2527 год. Три дня, пока идет новогоднее веселье, можно обливать друг друга с головы до ног из шлангов и ведер. Вода — символ жизни и плодородия — унесет с собой все горести и печали. Пусть скорей пойдут дожди и наполнится влагой земля.

Надо сказать, что почти все праздники кампучийцев, как, впрочем, и их жизненный уклад, связаны с периодической сменой сезонов, характерной для муссонного климата. В зависимости от этого год делится на два основных периода: сухой, который приходит с северо-восточными ветрами и длится с декабря по апрель. Период межсезонья, длящийся до майского новолуния,— самый неприятный для человека. Потом наступает сезон тропических дождей. Он приходит с юго-западными муссонами и продолжается до ноября. В эту пору и выращивается основной урожай года. Там, где создаются запасы воды, после уборки высаживают рис второго урожая.

Так вот, в прежние времена праздник первой борозды считался одним из главных и, обставленный ритуальными церемониями, отмечался не менее пышно, чем праздник Возвращения вод. Известный французский путешественник и ориенталист Андре Миго в своей книге «Кхмеры» довольно подробно описывает его.

Весь ритуал совершался на королевском «рисовом поле» в Пномпене, и никому в стране не разрешалось начинать полевые работы, пока не отдано должное божествам земли, дабы не прогневались они за то, что в их сферу вонзается лемех плуга. Символическое поле находилось напротив королевского дворца, неподалеку от набережной Тонлесана, любимого места прогулок и свиданий пномпеньцев в наши дни. В начале еще нынешнего века на этой площади совершался траурный обряд кремации умерших членов монаршьего семейства.

За неделю до начала главных торжеств на поле сооружали пять небольших пайоттов в честь мифических покровителей земледелия, и бонзы из центральных пагод дни напролет читали в них сутры. Хотя монархи сами присутствовали на празднике, их роль исполняли ряженные в красивые одеяния актеры. Головы венчали золоченые остроконечные тиары, заменявшие корону, над головами простирался балдахин в виде зонта. Держась за роголя плуга, который тянула пара породистых быков, «король» проводил символическую первую борозду. Но главными участниками этого театрализованного представления являлись не коронованные особы, а быки. После «пахоты» их выпрягали и подпускали к бадьям, наполненным рисом, кукурузой, бобами, сезамом, травой, водой и вином.

Какое из предложенных угощений предпочтут животные? От этого во многом зависит прогноз на предстоящий сельскохозяйственный год. Если рис и кукурузу, тогда все в порядке: урожай будет обильным, если примутся за траву, жди падеж скота, если поначалу кинутся к воде — готовься к наводнению. Ну, а если вдруг быки потянутся к вину, быть беде: государство подвергнется нападению чужеземцев. Такое случалось, правда, крайне редко: быков специально натаскивали на рис, ну а в государстве уже давно и безраздельно хозяйничали французские колонизаторы. Много воды утекло с тех пор, нет больше в Кампучии ни колонизаторов, ни королевских семейств, но традиция отмечать начало полевых работ осталась. Видоизмененная, откорректированная рациональным временем и жизнью.

Если начать описывать все празднества, отмечавшиеся кхмерами на протяжении многих веков с регулярностью смены лет и сезонов, можно составить огромный свод торжественных церемониалов, неповторимых экзотических обрядов, связанных с этим обычаем. Но вот надо же, за три с лишним года правления полпотовцев все эти праздники оказались почти забыты. Можете судить, какой страшный удар был нанесен кхмерской национальной культуре.

Режим по сути своей оказался полным антиподом всего, что может приносить какую-нибудь радость человеку, вызвать улыбку или веселье. До какой же степени нужно было извратить самые элементарные законы природы и человеческого бытия, чтобы запретить человеку улыбаться, низвести его до положения рабочего скота.

Праздники в Кампучии воскрешались постепенно. Сначала это были семейные торжества, потом в масштабах деревни, общины. И прошло определенное время, прежде чем традиционные праздники снова стали всенародными. Мне приходилось наблюдать этот процесс. По мере того как продолжало восстанавливаться сельское хозяйство, люди все чаще вспоминали о национальных обычаях. Возрождение старых церемоний воспринималось как символ уверенности в счастливом будущем.

НАРЯЖЕННЫЙ обоз с песнями, звоном бубенцов, утиным кряканьем и поросячьим визгом тронулся с места, выполз, огибая разбитую пагоду, за околицу и потянулся через унылую равнину к темнеющему на горизонте лесу. За ним поднималась завеса рыжей пыли, и плотная взвесь долго стояла в недвижном горячем воздухе.

Владелец харчевни явно не хотел с нами расставаться, все подливал в стаканы зеленый чай да без умолку говорил. Он и раньше имел небольшой ресторан в городе Такео рядом с железнодорожным вокзалом, пока полпотовцы не выгнали его вместе с семьей, как и всех жителей, в трудовые лагеря. Родных раскидали по разным провинциям. В 1979 году вернулся в город, узнал, что нет в живых многих из его семейства. Потом нашлась сестра и двое дочерей. Переехали в деревню, взяли на воспитание двух сирот и вот теперь живут здесь.

Спрашиваю, большой ли доход приносит кухня. Да разве в этом дело, отвечает. Это его профессия. Кто-то должен готовить еду для землепашцев, строителей или вот для таких, как мы. Продовольствия в стране производится достаточно, чтобы кормиться всем. Мясо и овощи покупает у местных крестьян. Каждое утро кто-нибудь приносит то поросенка, то домашнюю птицу, то выловленную в Бассаке рыбу. Прахок, соль и специи поступают из города, распределяются по сбытовой системе через министерство торговли.

Мы расплатились с ласковым и добродушным хозяином, поблагодарили за угощение и поехали дальше по той дороге, по которой ушел только что шумный и пестрый караван. Деревенские собаки проводили нас до окраины ленивым приглушенным лаем.

...Деревянный помост под разлапистой кокосовой пальмой изображал сцену. На ней стоял высокий черноголовый парень с электрогитарой в руках и пел. Усиленная репродукторами песня неслась над домами и уходила вдаль за зеленый холм, увенчанный католическим собором с пустыми глазницами окон и покосившимся крестом на колокольне, туда, за пепельные рисовые поля к низине болотистых джунглей. Юноша пел о своих родных краях, о свободе и счастье, обретенных кампучийским народом.

Неподалеку от импровизированной эстрады на длинных сколоченных столах, похожих на рыночные ряды, были выставлены лукошки с различными сортами рисовых семян, овощи, связки бананов, плоды хлебного дерева, корни маниоки, клубни батата, коричневые головки пальмового сахара, изделия местных кустарей, предметы домашней утвари, орудия земледельца.

Рядом в клетках сидели два здоровых борова, прыгали по решеткам обезьяны, дремали крокодилы, шипели змеи. Мальчишки с любопытством разглядывали зверушек, названия которых трудно сыскать в русском языке. На стоянке я увидел своих знакомых из деревни Пхерун. Они распрягли быков и отдались целиком во власть захватывающего азарта частной торговли, безраздельно царствующего на всяком восточном базаре.

Украшением зоопарка был огромный удав, или, как его называют кхмеры, «потлан». Установленная на самом видном месте тесная клетка не нравилась ему. Поворачиваясь в ней, потлан терся о проволоку, облезлые бока кровоточили. Животное явно страдало от жгучей боли. Холодные глаза смотрели затравленно, зло. Казалось, выползи он наружу, от этого зверинца не останется и щепок. Но на него никто не обращал внимания, все были заняты своими делами. То, в чем я видел экзотику, представляло лишь одну область хозяйственной деятельности человека.

Так выглядел сельский праздник в центре уезда Бати. К нам подошел руководитель группы активистов из провинциального комитета Единого фронта спасения Кампучии Муй Буднар и рассказал, что его группа совершает агитпоход по различным районам Такео, выступает с концертами и лекциями перед населением, пропагандируя решения правительства НРК по нормализации жизни и восстановлению народного хозяйства.

— Нас повсюду принимают очень тепло и радушно,— сказал он,— приятно, что у людей хорошее настроение. Сегодня руководство уезда подвело итоги подготовительных работ перед севом. И, как видно, результаты неплохие. Но главное в том, что жизнь народа стала несравненно лучше, люди почувствовали добрые плоды свободного труда.

Говорят: что посеешь, то и пожнешь. При всей справедливости этого изречения, надо признать, что результаты крестьянского труда определяются не только количеством посеянного.

А в прошлом сезоне, писали газеты, погодные условия для крестьян провинции Такео были не самые благоприятные. Дождей выпадало мало. В некоторых местах рис погорел, не дав колоса. Но здесь, в уезде Бати, труженикам полей удалось отстоять урожай и собрать по полторы-две тонны с гектара. А как все было? С чего вообще начиналась работа здесь, на окрестных полях после освобождения? Об этом поведал мне бригадир одной из групп трудовой солидарности, действующих в уезде, Кхан Прасит.

— Если учесть то, что при отступлении полпотовцы частично разрушили ирригационные системы, привели в негодность насосные станции, разбросали по полям мины,— говорил он,— можно представить, с какими трудностями нам приходилось иметь дело. Тяжелое было время, по дорогам шли беженцы, возвращавшиеся к родным очагам, опустевшие деревни медленно заполнялись жителями. Ни орудий труда, ни семян, ни буйволов...

Сам рассказчик — ветеран борьбы сопротивления, участник памятного восстания в марте 1978 года в провинции Мондулькири против режима Пол Пота — Иенг Сари. Был ранен и долгое время скрывался в джунглях, а затем ему удалось бежать во Вьетнам. Оттуда снова вернулся и воевал против диктатуры, как и многие его товарищи — патриоты, которые предпочли безропотному существованию самоотверженную борьбу. После освобождения по решению народного комитета был направлен сюда для мобилизации населения и налаживания сельского хозяйства.

Мы вышли с ним за окраину и направились к полям, покрытым спаленной стерней. Навстречу попадались повозки с мешками семенного риса, возвращались пахари. Праздник первой борозды, пояснял Кхан Прасит, в календарном плане понятие довольно условное. Во многих местах работы уже идут. Где вручную, где с помощью насосов откачивают воду на чеки, возделывают их и сеют.

В низинах вблизи каналов можно было видеть квадраты, покрытые коврами изумрудной зелени. Здесь готовится рисовая рассада. А то, что отмечается сегодня по уезду,— это и дань древней традиции, и организационная необходимость.

Мой собеседник рассказал и о том, как в первые годы они получали семена из Советского Союза, Вьетнама, как создавались крестьянские бригады, получившие название «группы трудовой солидарности». Как восстанавливали каналы и дамбы, возвращали к жизни брошенные поля. Всего в первом сезоне удалось возделать 2100 гектаров и снять с них урожай. В каждой группе объединено в среднем по 150—200 человек. Налажен централизованный учет трудовых и материальных ресурсов в масштабе всей провинции, что позволяет легче и быстрее маневрировать имеющейся техникой, энергией, финансами. Большое внимание уделяется разведению рыбы, птицы, домашнего скота, развитию традиционных ремесел.

Кстати сказать, уезд всегда славился искусными чеканщиками, литейщиками и кузнецами. В годы полпотовщины многие промыслы, ранее процветавшие, были запрещены, поскольку украшения объявлялись «порождением буржуазии», но при народной власти их изготовление наладили снова.

На выставке в центральной усадьбе я уже видел изделия из металла. Это были изящные бронзовые статуэтки апсар, изображения нагов, четырехликих байонов, птиц, зверей, причудливой формы пепельницы, пресс-папье, дверные ручки...

И вот через канал по висячему мосту, вибрирующему с каждым шагом, мы попадаем на другую сторону, в кузнечную слободу, скрытую от остального мира широкими листьями банановых деревьев. Из ремесленнических лавок доносится частый перестук молотков, звон податливого металла. Это чеканщики выстукивают замысловатые рисунки своих произведений, сюжеты которых подсказывают им богатый фольклор, мифы «Рамаяны» или собственная фантазия.

На краю слободы стоит небольшая литейка. Она же — кузница и слесарная мастерская. Работающий на бензине компрессор, надрываясь, дует в вагранку, где плавится металл. Мастер на глазок определяет время плавки и безошибочно командует подручному, когда брать ковш и разливать по формам. Кроме изделий прикладного искусства, здесь же выплавляются лемехи плугов, делаются лопаты, мотыги и весь необходимый инвентарь для работ.

— Вот так, понемногу восстановили литейное производство, собрали мастеров, и дело пошло,— показывал мне хозяйство Кхан Прасит.— Наступающий сезон должны встретить во всеоружии. Из Пномпеня получили новые насосы и два трактора советского производства. Предполагаем значительно расширить посевные площади.

В горниле печи полыхал белый пламень, из щелей летели во все стороны искры, внутри натужно гудело, потрескивало. Подручный засыпал свежую порцию шихты, подкинул руками в огонь лепешек из угольной пыли и добавил оборотов в воздуходуве. Под крышей стало труднее дышать, углекислый газ щипал глаза. Подумалось, что подолгу работать в таких условиях не очень-то легко. Но литейщики, не реагируя на едкий чад, сами прокопченные и вымазанные сажей, действовали четко и слаженно, без лишних движений, будто составляли единое целое с этим плавильным агрегатом допотопных времен — индустриальным символом самобытной кампучийской деревни, образчиком выдумки, на которую хитер бедный, но предприимчивый, желающий работать и творить человек.

Отойдя от печи, сутуловатый мастер зачерпнул в бачке воды, напился и приблизился к нам. Короткую беседу он кончил словами: «Будут гореть наши печи. Во что бы то ни стало. Мы зажгли огонь новой жизни и не дадим погасить его никому».

На прощанье он достал из тумбочки бронзовую статуэтку небесной танцовщицы, очищенную от шлака и отполированную до лунного сияния, и протянул мне с просьбой принять на память. «Сам делал,— скромно произнес он.— Покажите вашим советским друзьям, пусть полюбуются. Скажите, от мастера Ная». Я, в свою очередь, попросил его принять мой складной нож, с которым обычно отправлялся в дальние поездки.

Эта фигурка улыбающейся ансары, застывшей в изящном, грациозном танце, и сейчас стоит на моем письменном столе, напоминая тот день и ту встречу с ремесленниками из Бати, возродившими старинное и прекрасное искусство художественного литья и чеканки.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ хочется рассказать об одной встрече, которая произошла на моих глазах под конец дня.

К Пхун Сарону, старому крестьянину, жившему бобылем в пальмовой хижине на окраине деревни Конгданг, вернулся сын. Почти пять лет они не знали ничего друг о друге, и каждый считал себя единственным оставшимся от большой семьи, которая жила в этих краях до апреля 1975 года.

Память Сарона хранит много событий минувших, точнее, промелькнувших лет. Вот и последнюю ночь, пока сын спал на циновке, старик то садился на корточки у его изголовья, то выходил на улицу под звездное небо, то молился у керосиновой коптилки в углу перед обломком каменного Будды. Ему все хотелось вернуться к своей молодости, отыскать в ней те счастливые мгновения, воспоминания о которых согревают душу, но, кроме мутных видений детства — купания в реке и катания на наряженных быках, ничего не являлось Сарону.

Яснее и отчетливее вставали другие картины — жатва на хозяйских полях, американские самолеты, закрывшие небо, вздыбленная бомбами земля и грохот взрывов, беженцы на дорогах...

Старшего, 17-летнего, сына забрали в лонноловскую армию. Через три месяца сообщили, что он погиб во время атаки партизан на солдатский гарнизон в Кампонгчаме. Потом объявили, что закончилась война, Пномпень занят «красными кхмерами». Семейство Сарона ликовало со всей деревней. Это теперь люди знают, что произошло в апреле 1975 года. А тогда, через два дня после победных торжеств, началось нечто страшное. В деревню и окрестные села прибывали колонны людей из городов. Их конвоировали солдаты в черной форме. На окраине поставили длинные бараки, куда пряталась людская масса после работы.

Деревня Конгданг, как заявил человек с пистолетом в руке на сходке крестьян, вошла в новую трудовую коммуну номер четыре. Все должны подчиняться единому распорядку дня и приказам начальства. Детей отобрали у родителей и увели в пагоду для «раздельного воспитания». Монахи стали членами коммуны. Женщин поместили в отдельные бараки. Сарон, оставшись с двумя сыновьями, мог видеть жену и дочь теперь только в поле. Свидания давались с особого разрешения.

Начальник лагеря — капитан Лун Кхок сам наблюдал за работой. Однажды за кем-то из жнецов подобрал несколько несрезанных колосьев. Виновного увели в лес, и больше он не появлялся. Все уже знали, что если кого-то уводят в сторону леса, значит, тот уже не вернется. Говорили, что там, в джунглях, появляются все новые могильные рвы.

По вечерам при свете горящего факела устраивались собрания. Измученные на работе люди сидели с безучастными лицами, ожидая «критического разбора». Бригадиры, назначавшиеся из солдат, твердили заученные фразы о «политике моментальной ликвидации классов», о «социальной фильтрации через сито трудовых лагерей»... Критике подвергался каждый. Поощрения как таковые считались проявлением «буржуазного либерализма». Обессилевших от голода, непосильного труда и болезней называли «разложенцами, ленивой сволочью и дармоедами». Полное признание критики давало порой отсрочку, любое возражение или жалоба влекли за собой расправу.

Старик снова вышел из хижины и присел под сонной пальмой, вслушивался в ночь. Ему хотелось меньше тревожить память тяжкими думами, они не покидали его ни на один день. Жизнь продолжается, говорили ему.

— Мужайся, отец, найди в себе силы жить дальше. Весь народ пострадал, и ты можешь быть полезен своему народу.

Были у него, конечно, и радостные дни. Их немало после освобождения. Это произошло в июле 1979 года, когда он вернулся в Конгданг. Беда сплотила людей. Ведь потерпевшими были все. Находились постепенно у кого-то родственники, создавались новые семьи. В отремонтированном здании открыли детский дом для сирот. Игрались свадьбы. Отмечались семейные и общие торжества. Люди, обретя покой и уверенность, жили, работали. Сарона уважали односельчане. И должность ему выбрали по силам — счетовод в группе солидарности. Председатель уездного народного комитета выделил ему стол, дал ключи от склада с зерном.

— Будешь вести учет и следить за распределением продовольствия,— сказал он коротко и вывел на амбарной книге: «Деревня Конгданг. 132 жителя. 48 семей».

В каждой из этих семей Сарона ждали как своего. Он понимал, что люди жалеют его, многие предлагали жить вместе. Но он все-таки остался в своей хибаре. Поднимался чуть свет, первым приходил в правление. Дел прибавилось: записывал в разлинованные листы размеры земельных участков, пахотные, засеянные, убранные площади, рассчитывал налоги, отмечал их сбор. В помощниках у него теперь ходили двое, да и деревня выросла почти в три раза.

В работе Сарон забывался. Живое дело, общение с людьми занимали его целиком. На выборах в народный комитет за него проголосовали единогласно. Но вечерами, оставаясь один, он снова оказывался в кругу горестных воспоминаний, теребивших душу.

Да, это было в 1977 году. Сначала умерла жена — она надорвалась на рытье каналов, поднимая тяжелую корзину с илом. А когда взяли среднего сына в солдаты — Симу было 17 лет. Сарон пожалел о том, что дожил до такого дня. Он уже видел этих подростков «в деле». Муштра и воспитание в полпотовских казармах делали из них тупых и безжалостных убийц. Были случаи, когда они убивали на глазах у народа своих родственников — матерей и отцов. Но из Сима не успели сделать подонка. Случилось, что он вступился за свою сестру, над которой хотели надругаться охранники. Брата и сестру казнили вместе.

Через несколько месяцев его разлучили и с последним сыном — Ронгом. Их отправили в разные провинции — одного в Пурсат, другого в Баттамбанг. Полпотовцы как можно чаще перемешивали население по всей стране, чтобы разбить семьи, нарушить родственные связи. Так было легче сохранять контроль над людьми, держать их в страхе и повиновении. Никто не должен был лелеять надежду на избавление, рассчитывать на помощь.

Полное смирение и подавление всякой воли к сопротивлению достигались путем беспощадных репрессий. Лишенные простой человеческой поддержки и участия, некоторые люди отчаивались, замыкались, превращаясь в безропотных рабов. Но даже рабское послушание не гарантировало жизнь. Об этом говорят найденные массовые могилы детей, женщин и стариков.

Сарон однажды стал случайно свидетелем кровавой оргии, разыгравшейся во дворе одной пагоды неподалеку от Пурсата. И по сей день слышит он предсмертные крики и вопли жертв полпотовских солдат. Эти крики ужаса будят его по ночам, сдавливают сердце. Среди мягкой тишины тропической ночи ему порой слышатся голоса погибших, будто доносящиеся из-под земли.

И все-таки он надеялся отыскать сына. В уездном комитете составлялись списки пропавших, через специальный отдел при министерстве внутренних дел в Пномпене велся розыск по всем провинциям. Прошло больше трех лет — о Ронге не было никаких вестей.

Однажды утром, как обычно, Сарон сидел в комитете, придя туда первым. Вошел председатель, широко улыбаясь и раскинув руки. Вчера из Такео приехал человек и сообщил ему последние новости. «С радостью тебя, отец,— сказал он с порога.— Сын-то нашелся».

К вечеру в деревню пришла наша машина. Старик прижал сына к груди и долго рыдал. Они стояли так неподвижно посреди дороги. А вокруг них собиралось все больше и больше народу. Плакали и окружающие. Только дети, не замечая трогательного момента, галдели и носились вокруг машины, поднимая пыль.

Так мне довелось стать свидетелем описанной встречи. Еще по дороге Ронг мне рассказывал, что в январе 1979 года, когда полпотовцы с боями уходили в Таиланд, его вместе с другими крестьянами угнали из-под Баттамбанга за границу. Сначала стояли под Араньапратетом. В поисках продовольствия многие стали разбредаться. Тем, кто хотел вернуться в Кампучию, полпотовцы грозили расстрелом. Ронг попал в лагерь «Ансила», принадлежавший реакционной эмигрантской организации «Серейка». Там ему вручили оружие и записали во взвод охраны. Выбрав момент, Ронг бежал из лагеря и ночью ушел в Кампучию. Через некоторое время ему позволили поехать к отцу.

МЯГКАЯ, как тайский шелк, черная, как египетская сурьма, ночь навалилась на деревню, властно смазав многоцветную «карту будней», приглушив голоса. Затих сельский оркестр, не бьют гонги и барабаны в руках музыкантов. Только где-то за околицей под жутковатый вой хищников сиротливо и равнодушно подает голос ящерица-геккон, да в ветвях миртовой пальмы, что склонилась над нашим крыльцом, тревожно шумит ветер. У кхмеров есть поверье, что это не ветер гуляет по ночам в селениях и будит людей, а мятежный дух далеких гор, не знающий ни любви, ни пристанища. Согласно легенде, боги наказали его за дерзость и упрямое желание принять человеческий облик. Ему говорили: люди смертны, слабы, и дело духов — править ими, а не стремиться к их обществу. Но упрямец стоял на своем. Тогда боги запретили ему выходить из пещер при свете солнца, чтобы он не мог больше видеть людей. С тех пор несчастный дух днем прячется в глубоких горных пещерах, а с наступлением темноты ходит по верхушкам деревьев, садится на соломенные крыши, стонет и просится пустить его в дом.

Я вышел на крыльцо, присел на широкую гладкую ступеньку и закурил. Мои друзья уже спали. Ленг лежал на жесткой кровати, подмяв под себя круглый мягкий валик, который кхмеры предпочитают пуховой подушке. Лишь двое охранников из местного ополчения с автоматическими винтовками М-16 американского производства патрулировали улицу. В бездонном небе тихо мигали яркие звезды, ковш Большой Медведицы, как и положено в тропиках, опрокинулся вверх дном. На бамбуковой жерди у самого крыльца сохли пучки крашеных конопляных нитей, распространявших резкий запах. Подошел охранник, взял сигарету и ласковым жестом показал: пора спать. Все спокойно!

Утром я снова зашел в хижину Пхун Сарона. Мы сидели втроем, долго разговаривали о прошлом и будущем. Смахнув крючковатым пальцем слезу, старик сказал:

— Я снова обрел сына, сын обрел родину.

После обеда, когда настало время уезжать, мы завернули к Сарону попрощаться. Счастливый отец готовил пир. Он хлопотал у очага, ворчал на кухарок, отдавал команды мальчишкам, украшавших гирляндами живых цветов строения во дворе. Вечером все жители Конгданга соберутся здесь, чтобы еще раз поздравить старика и разделить его радость.

...Долгое прощание — лишние слезы. Сарон не скрывал их и, обнимая нас, все повторял: «Вы теперь тоже мои сыновья. Приезжайте, как сможете. Я буду ждать».

Наш автомобиль выехал на окраину Конгданга. Вслед нам бежали дети, что-то крича и бросая на дорогу цветы. В толпе односельчан я в последний раз увидел Сарона. Он стоял рядом с сыном и махал рукой. Водитель Крон дал полный газ, машина понеслась по проселку на запад в сторону дороги № 4, в пределы провинции Кампонгспы.

А вот и сам город Кампонгспы — центр одноименной провинции. Он мелькнул, словно мираж, сонным базаром, деревянными лотками с прохладительными напитками, грудами кокосов и арбузов. Запряженные парами быки тянули по обочине телеги с рисом, возницы, обмотав платками головы, прятались под матерчатым навесом. Чеа Ленг, на которого сегодня жара, по-видимому, действовала только ободряюще, оживленно рассказывал о провинции, об успехах местных жителей в земледелии, образовании, здравоохранении. При этом старался не упустить ни одной детали, представлявшей, по его мнению, несомненный интерес.

Мне припомнилась моя поездка по дорогам Кампонгспы в первый год после освобождения.

— О, тогда, как вы, наверное, знаете,— говорил Ленг,— под первый урожай риса было возделано лишь 30 тысяч гектаров. Теперь обрабатывается около 150 тысяч. Почти в два раза выросло население. А как изменилась жизнь! Продовольствия хватает, люди обстроились, обзавелись домашним хозяйством. В каждом селении школа, медпункт. Запишите, в провинции самая высокая по стране рождаемость.

Да, Ленг был прав. Жизнь менялась к лучшему.