Башни Ангкора

Вместо предисловия

ДА, начало мая — не самое лучшее время для путешествий по Кампучии. Где они, долгожданные, как великий дар природы, как спасительное знамение, робкие и удивительно короткие, как предрассветные зарницы, ломающие удушливое межсезонье манговые дожди? Куда их занесли влажные летние муссоны, пробивающие себе пути с Индийского океана на материк? Где бросили они первые живительные капли, которые приняла иссохшая земля и вернула лубяному миру питательными соками.

В машине душно и пыльно. Укутав голову кромой — тонким клетчатым платком, Чеа Ленг — мой попутчик из отдела печати МИДа, трясется на заднем сиденье «уазика», стоически перенося все тяготы бесконечной дороги, связанные с одуревающей жарой, однообразием ландшафта и вытряхивающими из нас душу ухабами. Он только изредка бросает тихие фразы, мученически произнося названия деревень и кхумов[1], потирает ладонью лоб, отмеченный пятаками багрово-синих кровоподтеков — следами поставленных накануне банок, и его смуглое с фиолетовым оттенком лицо хранит тень страданий от головной боли. Перепады атмосферного давления, высокая температура воздуха не лучшим образом сказываются на самочувствии.

Вот уже почти три часа, как мы отправились из Пномпеня в поездку по провинции Такео. Свернув с шоссе № 3 влево, движемся по грунтовым дорогам, иногда останавливаемся в деревнях, на окраинах полей, чтобы завести новые знакомства и, что называется, набраться новых впечатлений. Такие поездки «наобум» по незнакомым местам без определенной цели и пункта назначения, когда ты не связан ни временем, ни жесткими рамками заранее составленной программы, порой бывают плодотворнее и интереснее, чем организованные по отработанной схеме «выезды на место события» всем журналистским скопом с положенной в таких случаях охраной, заготовленными речами, интервью, искренним, но порой утомляющим гостеприимством, обедами и посильным комфортом. Пока отдел печати в Пномпене готовил для меня встречи и интервью в министерствах, общественных организациях и на предприятиях, Чеа Ленг предложил проехаться по его родной провинции Такео, которую он хорошо знал и где живут его родственники.

День, не занятый другими делами, так или иначе выпадал из командировки, и я с радостью ухватился за предложение моего «чичероне».

— Заодно сделаем и доброе дело,— сказал он.— Захватим с собой попутчика: просили из комиссии по розыску родственников, там у меня работают друзья. Говорят, парню нужно добраться до деревни Конгданг. Он недавно вернулся из Таиланда, где жил в полпотовском лагере, и ждет попутной машины, но пока в ту сторону никто не собирается. Ну как, согласны?

Такие возможности корреспонденты, работающие в Индокитае, принимают как подарки судьбы. Бензину в «уазе» полные баки, сумка с запасом провианта и бритвой с собой. Чего же мы ждем?!

Чеа Ленг на первых порах бойко рассказывал о себе и своей провинции, уверенно командовал шоферу, куда поворачивать на очередной развилке, но потом постепенно сник, радостное возбуждение в его вишневых глазах сменилось усталостью и безразличием, и он лишь вежливо улыбался, когда я поворачивался к нему.

И то сказать, сельские пейзажи Кампучии довольно быстро утомляют своей монотонностью. В любую сторону, куда ни кинь взгляд, тянутся бесконечные равнины, расчерченные, словно ученическая тетрадь, на квадраты. Рисовые поля уходят за горизонт, и только короткие челки сахарных пальм репейником вцепились в полотно синего неба. От восхода до заката солнце, кажется, неподвижно сидит в зените и густо заливает равнину звенящим зноем. Шара достигает высшей точки к полудню, и вокруг все пустеет. Крестьяне покидают поля, чтобы укрыться от палящих лучей в тени пайоттов[2], а потом дотемна пахарь снова будет ходить за плугом.

Узкая, изрезанная колесами двуколок дорога перемахивает по деревянному мосту через пересохшую протоку и, налетев на невесть откуда взявшийся огромный валун, раздваивается на две ленты. Гид выкинул вперед левую руку: значит, ехать нам в том направлении. Впереди на краю банановой рощи показались какие-то строения.

Ленг рассказывает, что в июне 1977 года полпотовцы создали здесь образцовый кооператив, куда даже возили зарубежных корреспондентов. Сохранившийся в том виде, в каком он предстал перед нами, фасад «потемкинской деревни» составляли небольшие порядки дощатых домов под желтой черепицей, снятой с пагод и гостиниц Пномпеня. Дальше тянулись бараки с пологими навесами из тростника. В них располагались бригадные столовые, где по звонку собирались с полей крестьяне получить свою порцию рисовой похлебки. Тут же после вечерней трапезы при свете зажженных факелов проводился критический разбор минувшего дня.

ПОБЫВАЛИ в этой деревне и американские корреспонденты — Элизабет Бэйкер из «Вашингтон пост», Ричард Дадмэн из «Сент-Луис пост-диспэтч», а также английский профессор Малколм Колдуэлл, известный своими симпатиями к «красным кхмерам» в период их партизанской борьбы с лонноловским режимом. Они потом писали, как местное начальство демонстрировало им «революционный быт» крестьян, комнаты-закутки шириной с лежак, отгороженные друг от друга циновками, где не полагалось иметь ни очага, ни посуды, ни личных вещей, кроме пары черной одежды, выдаваемой на год. Военный начальник деревни, он же главный «воспитатель» масс, стоя в конце длинного стола, от которого теперь остались только врытые в землю столбы, доносил, что крестьяне «на собственном опыте поняли преимущества кооперативной системы нового типа и приветствуют ее».

Иенг Сари, встретив затем журналистов во дворце «Чамкармон» и угощая дорогими коньяками, просил их быть «объективными» в изображении «кампучийской революции» и намекал на хорошее вознаграждение за сдержанность тона в будущих статьях. Но даже того минимума увиденного и описанного было достаточно, чтобы составить представление о том, что происходит в Кампучии. Полпотовская служба информации, убедившись, что их попытка приукрасить режим не удалась, не простила Колдуэллу такого «отступничества». В следующий его приезд в Пномпень в декабре 1978 года он был убит в отеле «Руаяль» тремя выстрелами из пистолета. Стрелявший спустился по центральной лестнице из палисандрового дерева, сел во дворе на мотоцикл и скрылся в пустых улицах города. Помощи и правосудия ждать было неоткуда.

ПОГОВОРИВ с крестьянами, среди которых нашлось несколько человек, работавших в том кооперативе, мы двинулись дальше. Не успели проехать несколько дворов, как на дорогу выскочил худой, коричневый от загара человек с коромыслом через плечо. На концах его коромысла висели связки бамбуковых гильз, наполненных мутноватой жидкостью.

— Придется пить камбоджийское пиво,— сказал Ленг, велев шоферу глушить мотор.

Кисло-сладкий напиток, приготовленный из пальмового сока, прекрасно утолял жажду. Пивовар от души радовался возможности продать свой продукт, разливая его в чаши из кокосовой скорлупы. Расплатившись с ним и поблагодарив за угощенье, снова забрались под тент машины, и шофер дал газ.

Из знойного марева, словно призрачные видения, в стороне от проселка выплывают силуэты монументальных арок и тетраэдров, увенчанные каменными изваяниями многоголовых змей-нагов[3] — символа монаршей власти в старой Камбодже.

Подобные монументы, возникшие на заросших пустырях где-то в шестидесятые годы, своей грандиозностью должны были подчеркивать претензии правящих особ на величие и несокрушимость. Символика явно натянутая, претензии явно необоснованные. Время лишь оттенило их несостоятельность. Странное впечатление оставляют сейчас эти нагромождения из железобетона, латерита и песчаника, исполненные в ультрасовременном стиле, попадаясь путнику на унылом большаке в жаркий полдень среди малонаселенных или вообще безжизненных равнин. Невольно сравниваешь их с золочеными пуговицами, пришитыми к старому потертому кафтану, хотя по-своему они оживляют и украшают монотонный окружающий мир. Трудно сейчас сказать, чьи подвиги и память о каких событиях они увековечили, только ясно как божий день, что им далеко до былого, но истинного величия Ангкорвата и Байона, Ангкортхома и Преавихие — архитектурных памятников средневековой Кампучии.

Теперь эти арки и тетраэдры из железобетона, латерита и песчаника выглядят скорее как памятники историческому несоответствию монаршьих амбиций жизненной реальности. Ушедшие времена, утраченные иллюзии.

Полпотовцы приспосабливали такого рода сооружения под виселицы.

Мы подъехали к основанию одной арки, стоящей обочь дороги, ведущей в уезд Бати. Выйдя из машины, Чеа Ленг указал на табличку, привязанную к боковой колонне, и перевел с кхмерского надпись: «Здесь в ноябре 1978 года полпотовские солдаты убили 108 человек, среди которых находились 46 женщин и 27 детей».

Стояла та звенящая раскаленная тишина, когда, кажется, замер или притаился весь мир, и даже придорожный кустарник будто насторожился еще больше, ощетинившись желтыми колючками. Ленг сказал, что по решению народного комитета здесь в память жертв геноцида будет установлен обелиск. А пока вот так, по бедности просто отмечена эта скорбная памятная веха об одном акте большой трагедии, разыгравшейся в провинции Таксо, у дороги, ведущей в уезд Бати. Сюда в дни торжеств и поминовений отовсюду приходят люди, оставляют у подножья цветы и все, что положено в таких случаях.

Деревянная дощечка, неотесанный камень или скромный обелиск... Сколько таких надгробий появилось в Кампучии после освобождения! Но, несмотря на свою скромность и простоту, они хранят в себе заряд гораздо большей эмоциональной силы и исполнены гораздо большего смысла и человечности, чем массивные монументы, славящие сомнительные подвиги венценосцев и не вызывающие иных чувств, кроме недоумения.

На боковой тропе в этот момент показалась одинокая фигура буддийского монаха-бикху, окутанная оранжевым хитоном. С сумой через плечо, прикрывая остриженную голову черным зонтом, он медленно шел в нашем направлении, и из-под его резиновых сандалий выпыхивали горячие колечки дорожной пыли. Поравнявшись с нами, бикху вежливо остановился, будто уловил наше желание познакомиться с ним и поговорить.

Видно, для него такие встречи у братских могил, не предусмотренные «Патимокхой» — кодексом строгих правил поведения и образа жизни буддийского послушника, не впервой. Во всяком случае, как сказал задрапированный в оранжевую ткань путник, подобные встречи с людьми иной веры он не относит к 227 грехам, перечисленным в своде. Наоборот, считает своим долгом говорить людям о 108 причинах страданий в соответствии со священными книгами, наставлять и утешать. Сейчас он идет в свою пагоду из соседней деревни, где собирал подаяние и беседовал с крестьянами о жизни, о погоде, об урожае, вселял в них надежду на избавление от страданий.

— Как же,— говорил монах,— сердца людей и поныне полны печали и скорби. Я не знаю ни одной семьи, в которой бы не было погибших от рук полпотовских душегубов.

Мне уже как-то не хотелось задавать ему вопросы атеистического порядка, заставлять его распутывать клубки извечных противоречий между религиозными догмами и действительностью. Я не стал спрашивать его о том, как он, проповедуя буддийскую покорность и смирение, смотрит на насилие; как объясняет этот уродливый феномен человеческой истории, когда меньшая часть одной нации чуть было не уничтожила ее большую часть; как могло такое случиться вообще и почему никто вовремя не видел страшной опасности? Мой собеседник мыслил более простыми категориями, а потому, наверное, и был ближе к существу происходящего.

Да и речь его не отдавала заумной схоластикой, говорил он просто, глядел открыто и ясно, и даже вид погребального рва там, за чахлым кустарником, не влиял на выражение его спокойного лица и безмятежность духа. Судя по всему, он воспринимал несчастье своего народа как стихийное бедствие, как удар не очень милосердной судьбы и совсем был не склонен делать политические обобщения.

— Люди должны забыть тяжелое и горькое прошлое. Надо смотреть вперед,— рассуждал буддийский схимник,— надо жить дальше, любить, уважать и доверять друг другу.

Он подошел к столбу, на котором висели полуистлевшие куски линялой материи, высохшие венки, кружева из проволоки, поправил морщинистыми руками символическое убранство и прошептал беззвучную сутру. Затем достал из сумки горсть риса и положил ее в жертвенную урну, под которую была приспособлена снарядная гильза, прочел еще раз свою молитву с поясными поклонами и, не прощаясь, пошагал своим путем.

Что ж, каждый волен выбирать свой путь к совершенству, находить свои способы достижения общей гармонии. Этот монах стремится к нирване, высшему спокойствию и блаженному состоянию души. Как говорится, богу — богово. Но что-то я не почувствовал в его поведении и голосе отрешенности от прошлого. Ведь оно здесь повсюду, на каждом шагу напоминает о себе, представая в виде новых могильных рвов, в виде взорванных мостов и плотин, в виде рвущихся под крестьянским плугом полпотовских мин.

ВОТ и еще одна запись легла в блокнот, испещренный фамилиями, цифрами, цитатами, названиями улиц и деревень, набросками тем, восклицательными знаками — обратить внимание, вопросительными — выяснить, уточнить...

Уже написаны сотни газетных репортажей, журнальных статей, выпущены брошюры, книги, выплеснуты первые негодующие эмоции, выражено презрение, заклеймлены злодеи, вынесен справедливый приговор трибунала, время уводит нас все дальше от тех страшных дней, пишутся новые строки — и ты сам посильно участвуешь в этом — о новой жизни страны, даже слово «возрождение» кажется словом вчерашнего дня, не помню и когда поймал себя на мысли, что мне уже неудобно задавать людям один и тот же вопрос: «Где и как вы жили во время полпотовского режима?» — неловко стало возвращать их память туда, куда, может быть, ей и не хочется возвращаться.

Другие проблемы волнуют умы людей, кочуют из края в край планеты сенсации, увлекая за собой интерес и внимание читающей публики. А нашему брату все нет покоя, все выискиваем и выискиваем новые «проливающие свет доказательства», собираем обрывки высказываний, мнений, документов, как крупицы истины, с которыми приходят неминуемо новые вопросы, появляются новые белые пятна в истории, которые только затемняют уже будто бы открытое, сформулированное, положенное на свою полку или, если хотите, вставленное недостающим звеном в логическую цепь заключений.

Да, это так, чужого горя не бывает, и порой мне чудится, что это меня гнали на убой в стонущих колоннах, волокли за волосы к могильному рву, это в моих висках стучала раскаленная безжалостным солнцем кровь, это мою плоть терзала тропическая лихорадка и на порезанных сухими стеблями руках саднили незаживающие раны, а мне в лицо плевал звероподобный хам, кричал оскорбительные слова, глумился над младенцами, бил по головам железной палкой...

Считается, что самый надежный друг истины — время. С этим трудно не согласиться. Особенно, если учесть, что мы привыкли говорить о времени преимущественно в почтительном тоне. Но иногда время может и скрывать от нас истину за непроницаемой завесой давности лет. Газетные репортажи — это краткое, ограниченное законами жанра и местом на полосе описание того или иного события. Их можно сравнить с листьями на древе познания, дающими лишь внешний фон явления. Но чтобы дойти до корней, нужно обращаться к истории, вскрывать факты, которые когда-то остались за пределами нашего внимания. В данном случае подобные экскурсы в историю могут нарушать классическое триединство — места, времени и действия. Разумеется, они накладывают свой отпечаток на все повествование, может быть, нарушают общий сюжет. Но автор, да простит его читатель, сознательно идет на это, надеясь приблизиться к сути тех явлений, внешний фон которых давался им десятки раз в корреспондентских зарисовках и репортажах, посылавшихся в редакцию из Пномпеня.

Журналисты, работавшие в Кампучии сразу же после освобождения и рассказывавшие широкому миру о несчастье этой страны, не испытывали недостатка в информации. Персональная судьба любого встреченного ими человека без сомнения была достойна описания и, спроецированная на экран времени, отражала судьбу всего кхмерского народа. Многие мои зарубежные коллеги, с которыми я встречался тогда в странах Юго-Восточной Азии, предпочитали иным «горячим точкам» планеты Кампучию, исходя при этом из соображений профессионального долга.

Писать о возрождении Кампучии было легко и трудно. Скупые строки сообщений телеграфного агентства СПК могли служить лишь подтверждением к нашим собственным зарисовкам и выводам. Но зато никто не мог пожаловаться на недостаток интервью и личных встреч, на ограниченность в передвижении и выборе тем. Это, на мой взгляд, объяснимо.

В ту пору, когда в стране только формировались органы народной власти, открывались новые министерства и комитеты, общение руководителей с прессой было такой же необходимостью, как и выполнение основных функций. Присутствовать при рождении очередной государственной организации, видеть процесс становления самого государства — это ли не важно! И наверное, не менее важно заявить о себе тем, кто только что учредился, а значит, стал учреждением. Отсюда обоюдное стремление к контактам, отсюда взаимная заинтересованность интервьюеров и интервьюируемых. И эти возможности мы, журналисты, старались использовать до конца. В течение одного дня в Пномпене можно было обойти почти все министерства и ведомства, без долгих формальностей встретиться с руководством.