Башня. Новый Ковчег

Глава 11

Глава 11. Ника

Ника слонялась без дела.

Официально у неё, как и у всех выпускников были каникулы — целых два месяца долгожданного ничегонеделанья. Но это официально. На деле же бездельников в Башне не жаловали. Так уже повелось со времен Закона — каждый человек обязан трудиться. На малышню это не распространялось, но, начиная с седьмого класса, почти все школьники летом были чем-нибудь заняты: помогали на фермах и огородах, работали в столовых и прачечных, привлекались к загрузке и разгрузке лифтов, словом, выполняли какие-то работы, которые не требовали особых знаний и умений. И в общем-то это был неплохой способ заработать.

Но сейчас, после распределения, они уже были не школьниками и перешли в иной статус. И вдруг выяснилось, что в этом статусе некоторым из них каникулы не положены совсем. Например, тем, кто получил назначение в административное управление. В отличие от других секторов, где не слишком-то жаловали зелёных необученных юнцов, административное управление всегда находило чем занять будущих управленцев.

— Бюрократия на марше! — смеялся Марк.

Сашка морщился, а Вера картинно закатывала глаза:

— Ты, Шостак, как был дурак, так дураком и останешься.

— Ага, — и Марк норовил притянуть упирающуюся Веру к себе.

Вот уж над чьим распределением Зое Ивановне пришлось попотеть. Все знали, что в конечном итоге именно от её финальной характеристики зависело, кого куда возьмут, а Марк своим неуёмным нравом попил у Зои Ивановны немало кровушки. Конечно, ей бы очень хотелось при распределении подложить Марку свинью: отправить его в управление, на кабинетные работы — более изощрённой мести трудно было придумать. Только вот ведь беда: по мнению Змеи административное управление было привилегией, а неугомонный Шостак такого явно не заслуживал. В итоге она остановилась на энергетическом секторе: всё-таки отметки у Марка были выше среднего.

Получив заветную бумажку с назначением, Марк ликовал:

— Класс! Буду зато на свежем воздухе работать, на станционной платформе. И море рядом. Не то что вы, кабинетные крысы!

И он весело ткнул в бок Сашку Полякова.

— Ну ещё неизвестно, может ты там на свежем воздухе не один такой будешь, — спокойно улыбнулся Лёнька, старший из братьев Фоменок, которые, также, как и Ника, получили назначение в сектор систем жизнеобеспечения.

Лёнька был прав. Энергетики и системники (так звали тех, кто работал в системах жизнеобеспечения) часто пересекались и на той же электростанции работали рука об руку. Разве что, сектор систем считался более привилегированным местом работы, более ответственным и, как следствие, лучше оплачиваемым. Но, как заметил практичный Сашка, вопрос о привилегированности был весьма спорным: можно работать инженером на самом верху, в Орлином Гнезде Никиного отца, а можно обслуживать станции фильтрации или отвечать за вентиляцию на подземном уровне — и там, и там системы жизнеобеспечения, всю Башню они пронизывают, словно кровеносные сосуды. То есть, так себе привилегия. Разве что пропуск у системников крутой: с допуском на все уровни Башни. Отец Ники смеялся: «Свидетельство принадлежности к высшей касте».

Но пока и Нике, и братьям Фоменкам до настоящей высшей касты было далеко: им предстояло многому научиться — никого из них и близко не подпустят к драгоценному оборудованию ещё минимум года три. А учёба начнётся только через два месяца.

«Целых два месяца!» — вздохнула про себя Ника.

Она скучала. Все её друзья были чем-то заняты: Вера и Оленька, как и Сашка, получили назначение в административное управление и теперь с утра до вечера торчали в офисах на облачном уровне, братья Фоменки, с кем-то договорившись, устроились разнорабочими в типографию на триста пятнадцатом, а Марк помогал отцу, плавал с ним и выглядел очень довольным. Вот и получалось, что Ника осталась совсем одна и от нечего делать бродила по Башне, как неприкаянная.

Впрочем, «бродила» было громко сказано. Спускаться куда-то далеко вниз одной ей не особенно хотелось, и она то сидела с книжкой дома, то гуляла по верхним этажам Башни.

Ника любила свой надоблачный уровень. Ей нравилось, как всё здесь устроено, нравилось, что, выйдя из квартиры и сбежав по ступенькам три этажа вниз, можно попасть прямо в сад, где почти любая выложенная гравием дорожка ведёт к панорамному окну. Хотя нет, не к окну (окна были на других этажах), а у них был купол, высокий, прозрачный, светлый, омываемый снаружи солнцем и бесконечным голубым небом. Будучи совсем маленькой, Ника думала, что так везде. Что их мир похож на огромный хрустальный шар, плывущий по небу — глубокому синему небу, которое на рассвете вспыхивало золотом, а на закате медленно гасло, расходясь во все стороны лиловыми и фиолетовыми лучами, и вдруг резко погружалось в чернильный холод ночи с такими далёкими и такими близкими звёздами-маяками.

Когда отец в первый раз отвёл её в интернат, расположенный пятьюдесятью этажами ниже, Никин хрустальный мир взорвался. В интернате было шумно, тесно, суетно, торопливый топот, приправленный криком и смехом, дробился и множился, отражаясь от стен, пола и низкого потолка, а она стояла, вцепившись в крепкую руку отца, не в силах поверить, что папа оставит её здесь, одну, в мире коридоров, стен и шершавого пластика. В первые дни она много плакала, от тоски по отцу, по своей детской комнате, по их террасе и апельсиновым деревьям, и по небу, особенно по небу, которого так здесь не хватало. А потом привыкла. Друзья, игры, учёба, первая ссора, первая любовь… иногда Ника даже забывала, что где-то в этом мире плывёт по бескрайнему небу огромный хрустальный шар, их дом…

Потолкавшись на этажах надоблачного уровня, Ника спустилась на общественный ярус — его называли промежуточным, потому что он отделял их надоблачный мир от всего остального. На КПП (вместо обычной охраны, как на всех остальных уровнях Башни, дежурство здесь несли военные) она не без гордости предъявила свой пропуск. В этом, конечно, не было особой необходимости — охрана прекрасно её знала — но Ника не могла устоять перед этим совершенно детским желанием ещё раз похвастаться.

Сегодня дежурил дядя Миша, пожилой, грузный мужчина, с торчащей щёточкой соломенных усов на круглом, рябом лице. Форма на нём сидела мешковато, чужеродно, будто кто-то в насмешку обрядил дядю Мишу в военный наряд. Армейский образ абсолютно не вязался с этим добродушным и каким-то очень домашним человеком.

— Иногда люди совсем не те, кем они кажутся, — посмеиваясь, говорил Нике отец. — Судить по внешности — последнее дело.

Ника и старалась не судить, но уютный и тёплый дядя Миша в её представлении никак не мог быть военным, одним из тех, кто охранял верхние ярусы Башни, но, тем не менее, он им был.

— Смотри-ка, в полку инженеров прибыло, — дядя Миша широко улыбнулся, обнажив щербинку между крупными белыми зубами, и отдавая пропуск, добавил: — Павлу Григорьевичу привет.

— Ага.

Общественный ярус, как и остальные пять верхних над ним, включал в себя три этажа. Но здесь, в отличие от пусть уже и усталого шика просторных коридоров, дорогих апартаментов и презентабельных кабинетов верхних уровней, было попроще. Вроде бы те же сады и оранжереи, ряды квартирных отсеков по периметру, спортзал, кинотеатр и несколько кафе, магазинчики, детские площадки в центре, но всё выглядело более обшарпанным, старым и изрядно поношенным.

Ника неплохо знала историю создания Башни. Но не благодаря школьным учебникам — сухая статистика и бездушные цифры, представленные на их страницах, навевали тоску и скуку. Историю Нике преподавал отец.

— Но, если неинтересно — не слушай, — предупреждал он дочь всякий раз, когда «усаживался на своего любимого конька».

— Интересно, интересно, — Ника прижималась к отцу. Ей нравилось сидеть с ним вот так рядом, чувствовать исходившую от него внутреннюю силу и спокойствие.

Отец считал, что условно всех, кто населял Башню, можно было поделить на две группы. Первую — наверно, самую многочисленную — составляли люди, которые жили одним днём. Казалось, их совсем не интересовало будущее, то, что произойдёт, когда человек наконец-то покинет объятья Башни. Но их так же мало интересовало и прошлое. Словно всего того, что оставалось за кадром их жизни — короткой или длинной, скучной или богатой событиями — не существовало и не могло существовать.

— Мой отец, — говорил Павел Григорьевич. — Ну а твой дед, стало быть, называл таких людей «везунчиками», а остальных и себя в том числе, причислял к разряду «неисправимых и восторженных идиотов, которые, копаясь в прошлом, пытаются прозреть будущее».

Казалось бы, Павел Григорьевич не рассказывал Нике ничего нового, ничего, о чём бы им не говорили в школе. О том, что предшествовало катастрофе: пошатнувшаяся экология, голод, таяние ледников, подъём вод мирового океана, бесконечные и изматывающие войны за ресурсы, и наконец, астероид, пролетевший в опасной близости от Земли и спровоцировавший высвобождение дремавших внутри неё огромных масс воды. Всё это было в учебниках, но рассказы отца «оживляли» скучные параграфы. Слова «экологические беженцы» вставали картинкой перед глазами, становились объёмными, наполняясь людским горем и отчаянием. А за сухими цифрами жертв эпидемий и голода Нике виделись люди, с их чаяниями и надеждами, любовью и ненавистью, верой и неверием.

— А вот почему нельзя было построить несколько таких башен, а, пап? — этот вопрос всегда занимал Нику больше остальных. — Например, три. Нет, не три, десять! Или вообще много. Мы могли бы спасти миллионы людей.

Павел Григорьевич лишь грустно улыбался.

Ника и сама понимала, что в тех условиях это было просто невозможно. Башня строилась не столько на деньги государства, сколько на средства меценатов: богатых людей, которые, поверив в надвигающуюся катастрофу, стремились купить себе и своим семьям комфортные места в раю. Отчасти благодаря этому в их сегодняшней Башне и существовал надоблачный уровень, чья роскошь и богатство резко контрастировали с серым и безликим пространством остальных этажей.

Увы, билет в рай тем людям аннулировали. Первые девятнадцать лет безоблачной жизни верхушки сменились эпохой военной диктатуры. Эпохой людей, похожих на деда Веры, старого генерала — сухого подтянутого человека с суровыми глазами-льдинками, или на дядю Мишу — добродушного и домашнего, со смешной щёточкой усов. У этих людей было то, что оказалось гораздо важнее и сильнее денег — оружие и право отнимать жизнь.

Военная диктатура сменилась другим строем, более правильным (в школе им твердили — справедливым), а верхние этажи — богатые и притягательные для простых обывателей — остались. Народу от этого храма отщипнули кусочек, выделив нижний ярус и обозвав его общественным. И внешне всё выглядело вполне пристойно, если бы не неприметные будки КПП, охраняющие надоблачный мир, в которых по-прежнему власть была в руках тех, кто умел убивать.

Общественный ярус оживал лишь в выходные, когда сюда приезжали люди с других этажей Башни. В рабочие дни тут было пусто. Казалось, если громко крикнуть, то ответом будет лишь гулкое эхо, которое пронесётся по коридорам, отталкиваясь от бетонных стен и натыкаясь на несущие колонны.

Ника прошла мимо неработающего магазинчика — через приоткрытую дверь видно было двух уборщиц, одна мыла полы, другая протирала прилавок, мимо закрытого кафе, вывернула на дорожку, ведущую к парку, но до самого парка так и не дошла — остановилась на пустой детской площадке. Уселась на качели и принялась медленно раскачиваться, насвистывая привязавшийся с утра мотивчик и поддевая носком ботинка задравшийся в одном месте, потёртый синтетический ковролин. Некогда зелёный, он должен был имитировать травку, но сейчас представлял собой грязно-серое лохматое нечто.

Большие электронные часы напротив детской площадки медленно отсчитывали время, подмигивая Нике крупными красными цифрами.

Вчера вечером к ней забежала Вера, но, застав в их квартире Сашку (Сашка теперь все вечера проводил у них), не стала заходить дальше прихожей.

— Завтра в пять в нашем кафе, — коротко бросила она Нике в своём обычном приказном тоне. Сашку Вера не удостоила даже взглядом.

Ника никак не могла понять, почему её подруге так не нравится Сашка. Когда вечером, после той вечеринки у Эммы, Ника вернулась к себе в комнату, которую она делила с Верой, та ещё не спала.

— Ну и где ты была? Ушла от Эмки, и мне даже ничего не сказала, — Вера оторвала голову от подушки и сердито посмотрела на Нику.

— Ой, Верка, — Ника присела на краешек Вериной кровати, весело тряхнула рыжими кудрями. — Ты не представляешь, что было! Ты знаешь, с кем я сейчас была? С Сашей Поляковым!

— С Поляковым? С ума сошла? — Вера мячиком подскочила на кровати.

Ника засмеялась. Ей хотелось рассказать подруге, как они с Сашкой гуляли по длинным пустым коридорам, какой у него необыкновенный голос, как они почти коснулись пальцами как будто случайно, но на самом деле не случайно, как… Но она не рассказала. Вера всё равно не поняла бы её.

— Привет, давно ждёшь?

Ника вздрогнула и повернулась. Она предполагала, что Вера придёт одна, но та появилась вместе с Оленькой. Сердце неприятно кольнуло. Ника не признавалась самой себе, но причина была простая — она ревновала. Ревновала Веру к этой тихой, кроткой девочке, милой, улыбчивой и неконфликтной. Иногда дулась на Веру, иногда подчёркнуто не замечала Оленьку, иногда грубила и язвила, хотя добрая и старательная Оленька явно не заслуживала такого отношения.

Ника постаралась отогнать подступившую комом к горлу ревность.

— Не, не очень.

— Ой, Ника, я так давно тебя не видела!

На Оленькином лице было написано такое радушие, что Ника на мгновение устыдилась своей нелепой детской ревности.

— А мы только-только сегодня утром о тебе вспоминали, правда, Вера?

Вера кивнула. Она внимательно смотрела на Нику.

— Не открылось ещё кафе?

Ника пожала плечами. Кафе открывалось по вечерам, но в рабочие дни у него не было чёткого графика работы, всё зависело от наплыва посетителей.

— Оль, сходи, посмотри, открылось или нет, — приказала Вера Оленьке.

Иногда Нике казалось, что Вера завела дружбу с Оленькой только ради того, чтобы было кем-то командовать. Уж больно резко и бесцеремонно она с ней обращалась, как её дед-генерал со своими подчинёнными. Оленька была для Веры чем-то вроде «подай-принеси». Иногда и сама Ника, заразившись от Веры, перенимала подобный тон в обращении с их третьей подружкой. Но ту это ничуть не задевало. Вот и сейчас тень растерянности, промелькнувшая на миловидном Олином лице, быстро сменилась неизменной улыбкой, и Оленька с готовностью бросилась выполнять Верин приказ. Вера проводила её взглядом и, лишь убедившись, что Олина спина скрылась за поворотом, повернулась к Нике.

— Мне не нравится, что он у вас всё время торчит, — сказала Вера.

Ника примирительно улыбнулась. Она догадывалась, что подруга непременно начнёт свою речь с упоминания Сашки. Обострять она не хотела, понадеявшись, что Вера свернёт разговор в другое русло. Но напрасно.

— Подвинься, — Вера села рядом с Никой на качели. — И мне не нравится, что ты с ним встречаешься.

— Ты это уже сто раз говорила, — Ника улыбнулась.

— Я знаю, что ты себе там думаешь, можешь не улыбаться. Только я ему не доверяю.

— Вера…

— Погоди, не перебивай. Вот чего он у вас дома постоянно торчит, а? Торчит-торчит, не отпирайся. Ходит, вынюхивает.

— Вера…

— Вынюхивает, я знаю! — Верино лицо стало злым и некрасивым. — Он и в школе всегда так. Да! А как ты думаешь, Змея узнала, что мы на заброшку плавали? Ну?

— Да тот старикан сказал, который Марку лодку давал.

— Да как же! Держи карман шире. Смысл этому старикану нас сдавать. Это Сашенька твой настучал. И потом, нас же всех Змея сразу отпустила, а его к себе позвала, помнишь?

— Она песочила его, будь здоров!

— Ага, сначала песочила, а потом Сашеньку прямо в административное управление распределили. Ника, да сложи ты два плюс два!

— У него в аттестате одни пятёрки, между прочим.

— Ника, — в голосе Веры явно слышался сарказм. — Ник, ты меня поражаешь, ну честное слово. Что ты, как ребёнок, в самом деле. Ты что, реально веришь во всю эту чепуху, типа социального лифта и бла-бла-бла?

Ника покраснела.

— Оглянись вокруг себя: наверху остаются те, кто здесь родился изначально. Остальные отправляются вниз. Прямо вон у Олейник такой аттестат отличный, чтобы её наверху оставили, ага, как же. Кстати, твой Поляков с ней спал.

— Ты врёшь, — тихо сказала Ника. Она чувствовала, как горят её щеки, непонятно: от стыда или от негодования.

— Ладно, — Вера с шумом выдохнула и повторила. — Ладно. Я вру. Про Олейник вру. А про остальное нет!

Вера ещё хотела что-то добавить, но передумала и замолчала.

— Считаешь, что я — совсем уродина, да?

— Ника…

— Ну да, уродина. Думаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать, — Ника внимательно посмотрела на Веру. — Что со мной можно встречаться, только потому что мой папа — член Совета Двенадцати.

— Здрасте приехали! — разозлилась Вера. — Тогда и со мной вон Шостак встречается по той же причине. Из-за деда. Ты хоть ерунду-то не говори!

Вера развернулась и неловко обхватила Нику обеими руками.

— Дура ты какая, Савельева, ну прямо дура дурой. Уродина, скажешь тоже.

От неловких крепких Вериных объятий неожиданно стало тепло на душе. Ника тихо засмеялась, чуть высвободилась, подняла на Веру глаза.

— Так, значит, ты всё-таки встречаешь с Марком?

— Я? С чего ты взяла?

— Сама только что проговорилась.

— Ерунду не говори. Ой. Что это у тебя такое? — Вера коснулась рукой кулона на шее Ники. — Я такого у тебя не видела.

— Это мамин кулон. Папа мне его отдал. Правда красивый?

Вера не успела ответить. В конце детской площадки показалась Оленька.

— Девочки, пойдёмте! — помахала Оленька рукой. — Кафе открылось.