Башня. Новый Ковчег

Глава 12

Глава 12. Ника

Шла вторая неделя Никиного пребывания в больнице Анны.

Сначала Ника не планировала задерживаться здесь надолго, и, если бы её спросили, почему она осталась, она бы не смогла сказать ничего толкового, кроме как: так получилось. Потому что действительно — так получилось.

Утром того дня, последовавшего за памятным ночным разговором, когда Анна чуть-чуть приоткрылась ей, повернувшись другой, совершенно неожиданной стороной, Ника не нашла в себе силы уйти наверх. Ей казалось это не совсем этичным, не вполне правильным, словно после всего услышанного она не имела никакого морального права продолжать жить дальше так, как будто ничего не случилось. И она осталась. «Ещё на один день», — убеждала она себя, и этот день покатился клубком, разматываясь и растягиваясь на две недели.

Вдобавок ко всему Анна забрала у неё пропуск на время пребывания в больнице, объяснив, что такой порядок.

— Ты в любой момент можешь прийти ко мне и забрать его обратно, — сказала Анна, убирая пропуск в стол и запирая ящик на ключ.

Конечно, сам пропуск в больнице Нике был не нужен, но без пропуска — этого вечного атрибута жизни в Башне, который сопровождал её со дня зачисления в школьный интернат — Ника чувствовала себя неуютно. Иногда, в первые дни, когда Нике нестерпимо хотелось сбежать назад, домой, её сдерживала мысль о необходимости идти к Анне за пропуском. Она боялась натолкнуться на Аннин осуждающий взгляд, ей было стыдно. Стыдно признаваться в своей слабости и где-то даже трусости. А потом она не то чтобы привыкла — привыкнуть к здешней жизни было невозможно — просто… втянулась что ли.

В первые дни Ника почти неотступно следовала за Катей, старалась делать всё, что могла, хоть и отдавала себе отчёт, что больше мешала, чем помогала. Потом понемногу перезнакомилась почти со всем персоналом, со строгой Ириной Александровной, стервозной Никитиной и даже с разбитной медсестрой Щербаковой, чем-то отдалённо напоминающей Динку Олейник, которая ей сразу заявила, что она вообще не понимает, что такая девушка, как Ника, здесь забыла. Даже заведующий складом, Сергей Сергеевич Ивлев, который в больнице держался особняком, и тот перестал производить на Нику странное и слегка отталкивающее впечатление. Словом, она действительно втянулась.

Ника сдружилась с Катиными стариками. Она всё также немного побаивалась молчаливую Викторию Львовну, её застывшего взгляда, словно приклеенного к одной точке, но зато юркая и живая Софья Андреевна её очень веселила, и не раз Ника смеялась до слёз, когда бойкая на язык и довольно-таки вредная старушка пускалась в воспоминания.

— Между прочим, девочка, я была любовницей члена Совета, да-да, — и Софья Андреевна кокетливо поправляла рукой свои редкие волосы.

— Врёт, — жарко шептала Нике на ухо Катя. — Она выше сто третьего этажа в жизни не поднималась.

И девчонки едва сдерживали смех, покраснев от натуги и слушая пикантные (Софья Андреевна наверняка позаимствовала этого словечко из какого-нибудь фильма) подробности интимной жизни «благородной дамы».

Но больше, чем ко всем остальным, Ника привязалась к Иосифу Давыдовычу, невысокому интеллигентному старику, которого Софья Андреевна именовала «профэссор» (именно так, через «э»). На самом деле «профэссор» был учителем истории, но Нику он, конечно, учить не мог — Иосиф Давыдович был слишком стар, с трудом самостоятельно передвигался, но при этом его ум оставался на удивление острым и по-юношески пытливым.

— Очень мне лицо ваше знакомо, барышня, — Иосиф Давыдович мягко улыбался и прищуривал глаза.

И от доброй стариковской улыбки, от этого смешного обращения «барышня», которое практиковал и отец, когда находился в весёлом расположении духа, становилось на удивление тепло и спокойно.

— Может быть, вы маму мою учили, я на неё похожа. Лизу Бергман, — Ника назвала девичью фамилию матери.

— Нет, — огорчённо качал головой старик. — Такой ученицы я не помню, девочка.

А вот в детское отделение Ника с Катей не ходили. Иногда Ника порывалась отправиться туда, но у Кати всегда находились тысячи отговорок, чтобы не делать этого, а идти одна Ника не решалась. Было непонятно, почему Катя так сопротивлялась: то ли потому, что, как она сама сказала Нике в первый день их знакомства, не любила там бывать, то ли получила строгий наказ от Анны. Скорее всего второе, потому что — Ника это чувствовала — Анна, как могла, оберегала её, стараясь отгородить от страшных и неприглядных моментов больничной жизни.

И всё же время от времени Ника вспоминала Лилю, ту девочку с игрушечным медвежонком, которая ждала маму.

Сегодня утром Ника не выдержала, спросила о ней Анну. Ника и сама не понимала, зачем она спрашивает. Она видела девочку один единственный раз в жизни, и, как ни крути, это был чужой ребёнок, одна из тысяч незнакомых маленьких девочек, но именно эта незнакомая девочка затронула какие-то тайные струнки в душе Ники, и Ника уже не могла не думать о ней.

— Ты хочешь её навестить?

Ника молча кивнула.

— Не надо. Не стоит, — Анна покачала головой. — Ни к чему туда ходить.

На узкое лицо Анны набежала мрачная тень. Боль, которая всегда жила в глубине её глаз, вдруг выплеснулась наружу вместе с какими-то своими страшными воспоминаниями, разлилась по лицу, и красивое лицо это помертвело и заострилось. И Ника всё поняла без слов.

Маленькая Лиля. Чужая Лиля. Лиля, которую Ника видела лишь однажды. Тоненькие ручки. Мягкие каштановые волосы. Глаза в пол-лица. Эта девочка не шла у неё из головы.

Ника сидела в палате у Иосифа Давыдовыча, слушала его рассказы. Вернее, она слышала только голос, удивительно сильный и спокойный, так не вязавшийся со слабым, угасающим телом старика, и этот голос звучал где-то рядом, в ней и вокруг неё.

— Вот я старый дурак! Дошло до меня наконец-то, кого вы мне так напоминаете, — старый учитель громко ударил себя по коленям, выводя девушку из задумчивости. — На Пашу Савельева вы похожи. Глаза у вас — Пашины.

Ника вздрогнула, словно её ударили, а старик уже пустился в воспоминания. Он говорил про её отца, и это было странно и так невовремя. Так не к месту. Не к этому месту.

В груди Ники зашевелилось что-то больное. Большое и страшное.

Ведь это же всё из-за него, из-за её отца, Лиля… и остальные. Да и Иосиф Давыдовыч, в памяти которого по-прежнему живёт другой Паша Савельев, он тоже вынужден скрываться сейчас здесь, потому что по мнению отца Иосиф Давыдовыч — балласт. И Софья Андреевна, и Виктория Львовна, и сотни других. Все они балласт. И Лиля… Впрочем, Лиля уже не балласт, она… Ника встала и, не в силах поднять глаза на Иосифа Давыдовича, тихо выдавила из себя:

— Мне надо идти. Простите…

Лицо старика странно дёрнулось, он словно спрашивал её: «Что такое, девочка? Я тебя чем-то обидел?», но Ника ничего не могла ответить ему, хотя и видела его немой вопрос. Она боялась расплакаться прямо здесь, перед этим добрым старым человеком.

А потом она рыдала в какой-то пустой палате, рыдала громко и отчаянно, совершенно не заботясь о том, что её могут услышать. Она плакала даже не по Лиле, хотя и по ней тоже, ей просто нужно было исторгнуть из себя эту боль, это гнетущее чувство огромной несправедливости, за которой стоял отец.

Она уже и не помнила, как в палате появился тот парень, большой, неуклюжий, со смешным, чуть вытянутым вперёд лицом. Просто вырос с ней рядом, так неожиданно, что она даже не успела испугаться. От парня пахло потом и чем-то ещё — звериным, мужским и непривычным. Его комбинезон, в грязных разводах и пятнах, был расстёгнут, и Ника, как ни пыталась, не могла отвести взгляда от мускулистой рельефной груди.

Кажется, он спросил, почему она плачет. Ника скорее догадалась, о чём он спрашивает, чем услышала его слова. Вокруг был туман, невидимый и одновременно густой, ватный, почти осязаемый, во всяком случае Ника чувствовала его тяжесть и его холод. И этот простой вопрос, прорвавшийся сквозь многослойную вату тумана, помог ей. И она, открываясь и отдаваясь во власть спокойного голоса, несущего утешение и понимание, принялась рассказывать о Лиле, и Никина боль, Никино горе по поводу смерти незнакомой девочки нашли отражение в чужих зелёных раскосых глазах. Парень услышал её, понял, взял себе часть её боли, и Нике стало легче.

И вот сейчас он снова возник перед ней. Загородил проход своим большим неповоротливым телом, выглядя в узком коридоре ещё больше, ещё массивней.

— Эй, привет!

Из-за спины парня выступил ещё один, встал рядом. Чуть ниже ростом, но всё равно высокий — намного выше Ники, стройный, по-кошачьи грациозный. Мягкая чёлка тёмной непослушной волной падала на высокий лоб, на лице, чуть остром и нервном промелькнула и почти тут же погасла усмешка, а любопытство в тёплых карих глазах, которое успела поймать Ника, сменили удивление и робкая радость.

Ника не понимала, откуда она могла его знать, потому что она точно не могла знать этого парня. Он был старше. Он был из другого мира. Но она откуда-то его знала.