Башня. Новый Ковчег

Глава 16

Глава 16. Ника

Бывают дни, которые начинаются скучно и неторопливо, и так же скучно и неторопливо текут, медленно, сонно, неповоротливо, и, кажется, нет такому дню ни конца и ни края. И в этой иллюзорной бесконечности нет ничего плохого или хорошего, просто ещё один день в копилку других, таких же обыденных и скучных, из которых, собственно, и состоит канва человеческой жизни — суровый и серый холст, где крупными мазками кто-то рисует твою судьбу.

Сегодня был именно такой день. Он плавно плыл по полупустым коридорам работающей Башни, впитывал в себя уютный смех дяди Миши на КПП, ленивые переклички уборщиц, скрип детских качелей, сердитую Веру и обрывки Никиных мыслей, а потом, словно, оттолкнувшись от чего-то, понёсся вперед, стремительно набирая обороты. И удивительно, сколько всего может вместить в себя один короткий день.

Ещё каких-то пару часов назад Ника пришла к Сашке, расстроенная и сбитая с толку, пришла даже не в надежде, что он как-то поможет (потому что чем бы он мог ей помочь), нет, она просто пришла, испытывая наивную детскую потребность разделить с кем-то своё горе, переложить на кого-то груз внезапно свалившихся на неё знаний. Совершенно ненужных ей знаний, которые мешали и тяготили.

Но то, что произошло, что случилось потом… это только всё усложнило.

Они оба чувствовали себя неловко. Она отводила от него глаза и старательно куталась в одеяло, а он пытался скрыть свою растерянность за суетливыми движениями. Проводил ладонью по её волосам, пытался заправить за ухо непослушную прядку, которая то и дело выскакивала обратно тугим солнечным колечком. Спрашивал:

— Ты как? Всё нормально, Ника? Всё ведь хорошо, да?

— Всё хорошо, — говорила она. Хотя хорошо не было. Было как-то странно, неправильно что ли. Но что странно и что неправильно, этого она объяснить не могла.

Не так она представляла их первый секс. В её представлении всё выглядело как-то… более красиво что ли, более романтично.

В Никином классе, как и в любом другом, были, конечно, девочки, которые выглядели и вели себя чуть взрослее, чем остальные. Та же Эмма Вальберг, чьи отношения со Стёпкой Васнецовым были до неприличия красноречивы, или Дина Олейник, высокая красивая девушка с пухлыми чувственными губами и большой, не по-девичьи тяжёлой грудью. В отличие от надменной и немногословной Эммы, Динка не сильно скрывала от других девчонок свои похождения и при каждом удобном случае делилась впечатлениями.

— Ну это вообще, конечно… — жеманно говорила она, закатывая глаза и кусая губы. — Отпад…

И теперь Ника не могла понять, в чём же там «отпад» и «вообще, конечно». Было больно, было неприятно. Было неловко смотреть на момент Сашкиного оргазма и его перекосившееся лицо. Было страшно увидеть столько крови, потом, в душевой кабинке. Всё было совсем иначе, не так как в её попытках представить себе то, о чём знала только из книжек, да из обрывочных рассказов той же Динки Олейник.

Где-то в коридоре утробно прогудел гудок, возвещая о начале комендантского часа.

— Чёрт, — выругался Сашка. — И как ты теперь доберёшься домой?

Ника вздрогнула. Он словно выгонял её. Сашка понял свою оплошность, густо покраснел.

— Ник, прости…

Она ждала, что он предложит ей остаться. Она бы, конечно, не согласилась, но всё равно ждала. Он не предложил.

— Ладно, я пойду как-нибудь.

…Потом они вдвоём зачем-то ползали по полу в поисках куда-то закатившей пуговицы, которую так и не нашли.

— Ну и как ты теперь, а?

И было непонятно, то ли он беспокоится о наступившем комендантском часе, то ли об этой дурацкой пуговице и о штанах, которые то и дело норовили сползти вниз, то ли о той новости о родителях, которую она ему рассказала.

— Возьми хоть мой ремень, а?

Значит, всё-таки о штанах…

Ника понимала, что домой возвращаться всё же придётся. Возможно, отец ещё не спит, ждёт её. Или не ждёт. Наверняка, не ждёт. Завтра у него рабочий день, рано вставать. Да и о чём говорить? Он всё уже сказал.

Слова были правильные. По-книжному правильные и выверенные. Отец не просто повторял то, о чём им рассказывали в школе: о разумности и взвешенности жёсткого решения, о спасении, жертвенности и выживании, нет, он говорил о том, чему был свидетелем сам, через что прошёл, что видел и пережил, и его слова были гораздо больше, чем красиво сформулированные абзацы из учебника по обществоведению. Ника это понимала, не могла не понять. И всё-таки что-то покачнулось в её мире, ещё не упало, но уже дало трещину, и трещина эта тонкой змейкой бежала дальше и дальше, заползая в душу.

Мама…

У всех были мамы. У Сашки. У Марка. У братьев Фоменко. У Оленьки. У Веры…

Ника никогда не признавалась подруге, как она ей завидует. Юлия Алексеевна, Верина мама, высокая привлекательная женщина, с такими же тёмными и прямыми, как у Веры волосами, была скупа на слова и эмоции. Она всегда улыбалась краешками губ, но Ника видела, как теплел её взгляд, когда она смотрела на Веру, как смягчалось пусть и на краткий миг её худое строгое лицо.

У Ники всего этого не было. Вместо матери у неё была лишь статичная фотография на стене, икона, на которую молился отец, отражение чужих воспоминаний и обрывки чужих рассказов. И хотя Ника совершенно не помнила свою мать, иногда ей очень хотелось, чтобы у них было, как у всех. Чтобы семейные вечера, долгие разговоры, тихий мамин смех (Нике представлялось, чтобы непременно тихий), и чтобы в глазах отца не сквозило такое неприкрытое горе всякий раз, когда его взгляд натыкался на фотографию мамы.

А теперь получалось, что всё это — и вечера, и смех, и тёплые мамины руки — всё это могло бы в её жизни быть, если бы не жёсткая позиция отца. Если бы он… хотя бы чуть-чуть отступился от своих принципов. Стал бы менее честным.

Змейка в её душе ожила, зашевелилась, обвила прохладными кольцами сердце, жарко зашептала: ну и что ему стоило, а? для него же это сущий пустяк, для него, для члена Совета.

«Вот именно что для члена Совета», — сердито сказала про себя Ника. Сказала больше для себя самой, чем для грызущих её сомнений.

Она всегда гордилась своим отцом. Не его должностью и положением, нет. А им самим. Эта детская уверенность в том, что её отец — самый лучший, самый честный, самый добрый и самый справедливый, была в ней так сильна, что, казалось, никто и ничто не способны её нарушить. И уж тем более слова какой-то незнакомой женщины. И всё же это произошло. И теперь Ника злилась, не столько на отца, сколько на саму себя, что поверила, позволила себе усомниться, допустила даже на краткий миг одну только мысль о том, что отец может быть в чём-то неправ.

Ника шла по пустому коридору, думая то об отце, то о Сашке, то о пуговице, которую они так и не нашли (и далась же ей эта пуговица), то о маме. В Башне уже выключили дневной свет и зажгли ночной, отчего коридор стал зрительно уже и длиннее. Ника завернула за угол, дошла до лестницы и КПП.

— Комендантский час вообще-то, — дежуривший парень постарался придать своему лицу строгий и важный вид.

Ника чуть дёрнула плечом.

— Я обязан зафиксировать нарушение, — парень заметно стушевался, прочитав её фамилию на пропуске. Он был новенький и, судя по всему, не знал, как ему поступить в такой ситуации.

В другой раз она бы постаралась его убедить ничего не записывать, но сегодня ей было всё равно.

— Фиксируйте, раз обязаны.

Охранник сердито насупился и торопливо принялся вбивать её данные в форму нарушений.

— Здесь лестница наверх уже закрыта, — сказал он, возвращая ей пропуск. — Придётся пройти к северному входу через весь этаж.

Ника молча кивнула.

Этаж уже спал, хотя кое-где из окон квартир сквозь прикрытые жалюзи ещё пробивался свет, сливаясь с дрожащим мерцанием ночных ламп, освещавших коридор. Ника дошла до общественных помещений, традиционно размещавшихся в центре Башни, и, огибая их, двинулась по широкому коридору дальше. Справа от неё тянулись застеклённые коробки рабочих контор, столовых и магазинов, слева — почти везде такие же тёмные и безучастные окна жилых отсеков. Задумавшись, Ника чуть было не натолкнулась на женщину, стоявшую у одной из квартир. Та безуспешно пыталась открыть дверь. Проводила магнитной картой по слоту дверного замка — раз, другой — карта проскальзывала и не считывалась.

— Вот же ж, — женщина повернулась к Нике и, словно извиняясь перед ней, сказала. — Каждый раз именно с этим замком такое…

Она не договорила, осеклась, и вдруг, каким-то осунувшимся голосом даже не сказала — выдохнула:

— Лиза?

Женщина стояла в тени, и Ника не могла видеть её лица. Но упоминание имени матери и уже знакомые интонации в голосе заставили её вздрогнуть. Анна — а это была она — сделала шаг навстречу Нике, выйдя на свет. На её лице читалась явная растерянность. Впрочем, Анна быстро взяла себя в руки.

— А… Ника. Это ты… Ты ко мне?

— К вам? С чего вы взяли? — слова прозвучали резко и грубо, но Нике было плевать.

Меньше всего на свете она ожидала встретить здесь, в пустом коридоре Анну, не ожидала и не хотела этого. Ника почувствовала, как в груди поднимается глухое раздражение: и, оттого что Анна к ней обратилась, и, оттого что смогла предположить, допустить даже на минутку, что Ника пришла именно к ней, но больше всего, оттого что Анна назвала её именем матери — именем, на произношение которого у Анны, по мнению Ники, не было никакого морального права.

— Я просто подумала, нам ведь и правда стоит поговорить. Особенно после того, что ты узнала сегодня…

— Мне лично не надо, — перебила её Ника. Она развернулась, чтобы уйти, но не успела.

— Погоди! Не уходи вот так, — Анна схватила её за локоть. — Мы же не чужие друг другу, Ника!

— Не смейте меня трогать, — Ника яростно выдернула руку. — Никогда, слышите, никогда не прикасайтесь ко мне. Понятно?

Её охватил гнев. Бесцеремонность этой женщины злила и возмущала.

— Вы мне никто, вообще никто, — прошипела она. — Я вас знать не знаю и знать не хочу. Явились неизвестно откуда, здравствуйте, я ваша тётя. А где же вы были всё это время? Что-то я не припомню, чтобы вы приходили к нам на праздники, на дни рождения. Или куда там приходят любящие тёти к дорогим племянницам?

— Ника, я тебя понимаю. Понимаю, — Анна теребила в руках магнитную карту. — Только и ты меня пойми. Не могла я приходить к вам, не могла… особенно после того, что сделал твой отец…

— Да? И что же он такого сделал? Ну?

В соседней квартире вспыхнул свет. Ника инстинктивно обернулась. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи она разглядела промелькнувший силуэт мужчины.

— Кажется, мы кого-то разбудили, — Анна занервничала. — Ника, давай пройдём ко мне и обо всем спокойно поговорим. Пожалуйста.

В голосе Анны зазвучали просящие нотки. Ника хотела сказать «нет» — ни продолжать этот дурацкий разговор, ни тем более заходить к Анне совершенно не хотелось. Она открыла уже рот, но из соседней квартиры раздался плач ребёнка. Нике стало не по себе.

— Ладно, — буркнула она.

Анна быстро, словно боясь, что Ника вдруг передумает, снова вставила карту в слот замка, резко провела. На этот раз карта сработала сразу. Анна толкнула дверь, та тихонько скрипнула, отворилась внутрь, обнажая тёмное нутро чужого жилища. Не дожидаясь приглашения и повинуясь какому-то безотчётному чувству, Ника шагнула за порог.

Она слышала, как Анна зашла следом, щёлкнула выключателем. Вспыхнул свет, на удивление яркий и ослепляющий. Чуть попривыкнув к свету, Ника с любопытством огляделась. Квартира, судя по всему, была небольшой, прихожей в ней не было, и вместо этого сразу начиналась комната, вероятнее всего — общая, заполненная, как и большинство других квартир в Башне, безликой стандартной мебелью. Не то чтобы Ника часто ходила к кому-то в гости, но там, где она бывала, она видела всё те же одинаковые диваны со скучной серой или бежевой обивкой, белые пластиковые стулья и столы, шкафы, этажерки, полочки. Мебель, выходившая из 3D-принтеров, была утилитарной и без изысков — добротная такая мебель, ценившаяся не столько за удобство, сколько за долговечность.

И всё-таки — Ника ещё раз огляделась, бросила взгляд на бежевый диван у стены, низкий столик, стеллаж, заставленный какими-то безделушками — всё-таки было здесь что-то такое, отчего комната не выглядела казённой, но что — Ника не могла объяснить словами. Она просто чувствовала, как из-под безликой обстановки проступает душа — душа старого и запущенного жилища.

Эта душа в представлении Ники никак не вязалась с образом Анны. Анна, холодная, резкая, вся как будто состояла из острых углов. А комната была плавной, мягкой, даже уютной. Анна казалась в ней инородным предметом, не хозяйкой — гостьей.

Вспомнив вдруг, зачем она здесь, Ника снова разозлилась. Мысленно отругала себя за то, что поддалась и зашла сюда.

— Присядешь? — Анна показала рукой на диван.

Ника отрицательно помотала головой.

— Я ведь тебя с Лизой перепутала, там, в коридоре. Даже удивительно, как ты на неё похожа. Ты же — вылитая моя Лиза…

Нике многие говорили, что она похожа на мать, да она и сама это знала, но эти слова, может, оттого что их сказала Анна, или, оттого как она их сказала, заставили её замереть. Она, возможно, в первый раз за всё это время, внимательно на неё посмотрела. По худому лицу той катились слезы. Анна их не смахивала, не стирала, стояла перед Никой, опустив руки вдоль тела, и беззвучно плакала. Странно было видеть плачущую Анну. Странно и отчего-то неприятно.

— Ты вот меня спросила, а что же такого сделал твой отец, — Анна наконец подняла руку, смахнула слезу. — Что ж… я скажу тебе, что он сделал, скажу… Но сначала посмотри кругом. Здесь, в этой квартире прошло наше детство. Моё и Лизы. Мы тут жили втроём, я, Лиза, папа. И потом, когда Лиза вышла замуж, она всё равно сюда прибегала. Постоянно. И тебя, когда ты была совсем маленькой, приводила. Ты этого, конечно, не помнишь, но так было…

Анна замолчала, быстро пересекла комнату, подошла к стеллажу с безделушками.

— Это всё Лиза собирала. Расставляла тут всю эту чепуху, смеялась, болтала всякую ерунду, папу смешила. Вот… вот тут её фотографии, рисунки, — Анна взяла с полки папку, развернулась к Нике. — Папа всё сюда убрал, когда Лизы не стало. А я… я даже смотреть их не могу. Не могу. А ты спрашиваешь, что сделал твой отец!

Она вдруг резко вскинула руку, папка выскользнула, с шумом упала на пол, раскрылась. Её содержимое веером разлетелось Нике под ноги. Рисунки, карандашные наброски, старые фото. Юная Лиза. Запрокинула голову, смеётся. Молодая Анна… тоже смеётся.

— У меня дороже твоей матери никого в жизни не было! Никого! И если бы не твой отец…

Ника вспыхнула, перебила Анну:

— Папа любил маму! И сейчас её любит!

— Любит? — Анна сухо и зло рассмеялась. — Паша любит только себя. И власть, которая у него в руках. О да, её он тоже любит.

— Да что вы вообще знаете о моём отце?

— Больше, чем кто-либо другой, девочка. Вернее, я думала, что я его знаю. Думала всегда, что Паша Савельев — честный и справедливый…

— Он такой и есть: честный и справедливый.

— Был когда-то. До тех пор, пока его в Совет не выбрали. А как выбрали, так вся честность с него и сошла, как шелуха. Вместе со справедливостью.

Ника почувствовала, как к глазам подступили злые слёзы.

— Ты знаешь, что твой отец был инициатором закона об эвтаназии? Не просто одним из проголосовавших, а именно инициатором. Паша так хотел усидеть в кресле Совета, что был готов предложить, что угодно. А эти упыри в Совете были только рады. Зачем искать какое-то другое решение, чего-то думать, зачем? Когда можно поступить проще. Мало ресурсов? Так давайте сократим население. Избавимся от самых слабых, самых беззащитных! — Анна говорила с жаром, яростно, напористо. — Паша всё придумал гениально. Его даже не остановило то, что у него родился больной ребёнок. Финальные слушания закона проходили уже после рождения твоего брата. Даже тогда твой отец ещё мог бы остановиться. Всё переиграть. Но он не стал. Он готов был гордо пожертвовать всем: своим ребёнком, своей женой, чтобы все видели, какой он правильный.

Ника почувствовала, что её колотит.

— А вы-то сами? Что вы сделали? — она понимала, что её слова звучат глупо и совершено по-детски, но ничего не могла с собой поделать. Говорят же, лучшая защита — нападение. Хотя какое это было нападение. Она, как загнанный в угол зверёк, не нападала, просто огрызалась, устало и затравлено. — Почему не спасли моего брата? И маму? Раз мой папа такой плохой, а вы вся такая хорошая, так и спасали бы…

Ника, сама того не подозревая, попала в цель. Ударила Анну по больному.

— Тогда я не могла, — Анна вскинула глаза, закусила губу. Помолчала и глухо продолжила. — Я струсила. Испугалась. И это меня не оправдывает. Но сейчас, — Анна посмотрела на Нику. — Сейчас я борюсь за каждую жизнь. За каждую! За каждого старика. За каждого больного ребёнка. Да! Я не смогла спасти сестру и её сына, но я спасаю других.

— Других? Каких других? Вы хотите сказать, что…

— Я хочу сказать, что человеческая жизнь — важнее… превыше всего. Это самая великая ценность. И понимание этого делает нас людьми. Поэтому да, те люди, которые по мнению нашего ущербного общества, не имеют право на жизнь, эти люди находят защиту в моей больнице.

— Это незаконно. То, что вы делаете, — перебила её Ника. — Вы нарушаете закон.

Анна усмехнулась.

— Да, нарушаю. А ты когда-нибудь видела сотни людей, приговорённых к смерти? Твоим отцом, между прочим, приговорённых. И если ты такая же честная и справедливая, как твой отец, иди, посмотри на этих людей. Взгляни им в глаза. Взгляни. Детям, старикам, ну же, Ника. Посмотри и скажи им, прямо в лицо скажи, что они заслуживают смерти. А после этого, что ж… после этого можешь вернуться к отцу и всё ему рассказать. И он — я в этом не сомневаюсь — приведёт приговор в исполнение.

— Да идите вы к чёрту! — Ника с ненавистью посмотрела на Анну, развернулась и пулей выскочила за дверь.