Бери и помни

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Владимир ночевал в кабинете. Утром умылся, готовясь к наряду, встретил в коридоре Андрея.

— Володька, отпусти с работы, будь человеком, — попросил брат. — Сон сегодня приснился поганый, будто породой завалило…

Никогда с младшим Зыковым такого не случалось, а тут посмотрел Андрею в глаза, жалость одолела — и отпустил. Знал, что закуролесит Андрей, напьется, но махнул рукой: «Черт с ним, пусть один день пошляется, отдохнет: может, потом работать будет…»

И конечно, нажил неприятности.

А тут и свои неурядицы. После работы встретился с Фефеловой, как она просила вчера. Надя на себя не похожа, лицо осунулось, глаза острые, укоризненные, будто чужие. Молча взяла его под руку и повела. Владимир хотел спросить — куда, но Надя поспешно заговорила о пустяках, о тех самых пустяках, о которых она говорила всегда, но на этот раз их было неловко слушать, потому что за ними проглядывалась обида.

Они пришли в незнакомую квартиру. В квартире никого не было. Владимиру бросились в глаза милицейская шинель на гвозде и белые поношенные туфли. Его взяла непривычная оторопь, и он спросил:

— Зачем мы сюда пришли?

Надя сняла пальто, расчесала перед зеркалом волосы и попросила Владимира подойти.

— Володя, мне надо с тобой поговорить…

— Здесь?

— Да. — Она посмотрела на него виновато и вместе с тем просто и мило, как смотрят на любимого человека. — Ты, Володя, не бойся, — продолжала она. — Я ничего от тебя не потребую… Ты сам заставил меня влюбиться, а теперь я не могу без тебя… Как хочешь…

И она подала ему руку.

…Владимир попал домой только к вечеру на другой день. Пришел пасмурный, долго блуждал по двору, не заходя в дом. Он думал о Наде, и все случившееся представлялось ему неправдоподобным и страшным. Но он был свидетелем этого и слышал свой голос, когда сказал Фефеловой, что она, в конце концов, одолела его и что, должно быть, он тоже ее любит, если не может ее забыть…

В оконную раму постучала мать.

— Тебе что? Особое приглашение? — встретила его на пороге.

Владимир смолчал, разулся. Федор Кузьмич из-за стола прохрипел:

— И разговаривать нечего: оставила бы его без ужина, и холера с ним… Совсем от дому отбился…

Семья была в сборе, кроме Андрея. Нюська вытирала фартуком заплаканные глаза. Светка поджимала губы и сидела на стуле чином. Молчали Нюськины девки, и вздыхала протяжно бабка Зычиха.

— Ругайтесь, Федор Кузьмич, ругайтесь, — сказала в тишине Нюська, придвигая табурет к столу. — Это вы все так ругаетесь… Вы их спасу нет как любите, своих сыночков…

Федор Кузьмич обмакнул ложку в соль и помешал суп в тарелке.

— Моя любовь к делу не относится. — Он подал Нюське хлеб, показывая этим, чтобы ела и не разговаривала, сам ткнул пальцем в Володьку: — Из-за тебя все, бугая… Где Андрей?

— Я откуда знаю…

— Ты на меня не пялься, сколько раз говорить, — заругался Федор Кузьмич. — Выставит совиные пятаки, аж по коже мороз. — Хлебнув горячего супа, он отложил ложку и долго кашлял. На висках выступил пот. Откашлявшись, сказал: — Ты Андрея с работы отпустил? Так вот… Пьет он… Вчера Нюська привела, а он снова ушел…

Невольно вспомнили вчерашнее.

— Скажи мне: с чего запил? — допытывалась Нюська у пьяного мужа без ругани. Андрей лежал на кровати, с трудом размыкая глаза.

— Не твое дело, Нюсенька: хочу пью, хочу не пью…

— Детей бы постеснялся, родителей… Идешь-то куда?

— Куда все идут, туда и я: к светлому будущему. Ты во мне, Нюсенька, не сомневайся… Я следом за вами та-ак резвенько бегу, как дед Щукарь за гремяченской партячейкой…

Федор Кузьмич сидел на кухне, до поры слушал, но от последних слов осерчал, вмешался:

— Ты пить-то пей, но пакости не смей говорить… Еще сопляк этими словами бросаться. — Он остановился в дверях Нюськиной комнаты и наморщил лоб, будто думал: верно ли сам-то высказался? — А то вишь, какой гусь! Чего тебе партячейка! Чего!

— Сам не знаю… Ляпнул, и все…

Больше ничего не сказал Федор Кузьмич, а Андрей через час собрался и ушел. О том и вспоминал сейчас Зыков-старший.

— От тебя, Володька, Андрей запил… Имей в виду, от тебя. Я жаловаться буду… А то, понимаешь, разъязви вас, от невестки стыдно…

Федор Кузьмич затих, едва услышав на крыльце шаги. Пришел Илья.

— У меня Андрюшка ночевал, — сказал, усаживаясь на табурет. — Утром на работу пошел… Я вот и заглянул — работал или не работал?

— Он наработает, если ему сто грамм попало, — бросила Нюська.

— Тут ругательством не поможешь, Нюсенька, — тихо остепенил ее Илья. — С Андреем у нас беда, а мы ругаемся… Он мне полночи сегодня душу изливал…

— Устала я от его души, вот что, Илья.

— Ничего, Нюсенька, ничего… Надо отыскать Андрюшку. Хочешь, я с тобой пойду? Отыщем человека, поможем…

Встал, обнимая Нюську за плечи, прижал к себе, успокаивая.

Зыковы знали, что, подпив, Андрей любил поговорить о душе. Должно быть, ему тогда казалось, что душа у него огромная, чувствительная; и ни у кого на свете нет такой души и быть не может.

Этой ночью он долго исповедовался Илье, а сам, закрыв глаза, думал щемительно-сладостно, что сознательно разрушает свою душу. И разрушает тогда, когда все кругом ею необыкновенно дорожат. Ему было приятно быть таким, каким он был, вызывая к себе жалость, пьяно соскакивать с кровати и снова ложиться. А ради чего все? Этого он не знал. С языка устало и нелепо срывалось одно и то же о душевных муках, о больном сердце, о его сердце, которое, по словам Андрея, непонятно для чего выделяет его из массы людей, а выделив, не позволяет жить по-человечески, обыкновенно и радостно. Глядя Илье в глаза, он уже тогда, ночью, был убежден, что завтра снова будет для него тяжелый день, но все равно ждал, чтобы этот день наступил как можно скорее, чтобы снова выпить и снова поговорить о своей беде.

Утром он зашел к Расстатуревым, опохмелился и было направился на работу. Всходило солнце, освещая облака. Хрустел снег под ногами. От него исходил запах, сочный и свежий. У скворечника на пруте в лучах солнца сидел скворец и, вскидывая крылышки, пел призывно и упоительно.

На улице Андрей встретил Полину Макарову.

— Где напился-то? — вскинула она глаза и посмотрела на Андрея жалостливо, тепло. — Смотри-ка, ни тяти, ни мамы… А на работу, поди-кось, отправился?

— В самую точку определила, Полина Николаевна. — А сам глазами на распахнутое Полькино пальто, на ее большие, тыквами, груди. — Отправился, да, кажись, не пойду…

— Такой пьянющий куда пойдешь… И Нюська отпустила такого?

— Она у меня добрая…

— С таким доброй станешь… — Макарова застегнула пальто, будто засмущалась, и переступила с ноги на ногу. — А я с работы… Семен-то, наверно, еще дома… Ты бы зашел, да вместе и шли… А то смотри что! На ногах стоять не стоишь…

Она провела его оградой, пустила в дом. Зыков остановился у стола, оглядев пустые комнаты, и сразу понял, что Семена давно нет, ушел на работу. Повернулся к Полине, хозяйка поправляла занавеску у двери, скинул пальто.

— Что это ты как дома? — спросила Макарова, одергивая платье и глядя строго.

— Не прогонишь, поди, — ответил Андрей.

— И прогоню… — А сама прошла мимо, касаясь Зыкова локтем. Заглянула в спальню, скрипнула дверцей шифоньера, оглянулась, давя полымем расширенных глаз. — Ступай за печку, не гляди: чулки сыму…

Андрей подошел к ней ближе, выдохнул, потея:

— Возьму сейчас и не знаю, что сделаю…

— Только возьми…

Андрей мгновение сомневался, но Полина уперлась ему в грудь руками и посмотрела требовательно и ясно. Он наклонился, обхватил ее ноги, уронил спиной на крепкую руку. Уже под одеялом Полина сказала:

— Закрыться бы, Андрюша… Вдруг соседи…

После они разговаривали мирно, не поднимаясь с кровати.

— Почему обманываешь Нюську?

— А ты почему своего обманываешь?

— Будто Семена моего не знаешь… С ним любая… Но я все равно… Только с тобой…

— Врать-то…

— А зачем мне врать? Мне врать что взаймы брать: все равно когда-то рассчитываться… Ты вот и некрасивый, и пьяница, а нравишься мне, потому что веселый и поговорить с тобой можно…

— Когда это ты к разговорам пристрастилась?

— Я завсегда разговор обожаю… Сама я, конечно, много не говорю, но слушать слушаю… А ты пошто до меня охочий? Пришел вот…

— Так. Думаю: раз тебе надо, зайду, — прямиком рубанул Андрей и коснулся рукой ее горячего плеча. — Я от своей жизни такой баламут… Жизнь у меня комом пошла…

— Чего тебе в жизни надо?

— Сам не знаю… Душа у меня поэтическая, Полюшка. Хлопотами ее травить нельзя… — Поцеловал ее в плечо, задумался. — Угостила бы меня за труды, а то мне с тобой что? Лежим как буржуи в кино… А я тебе расскажу, какие сны вижу. Будто на Севере, в тундре цветы кому-то собираю, а цветы маленькие, то розовые, то синие… Или за границу на самолете лечу… Выхожу из самолета, а меня встречает какой-нибудь король или сам Черчилль с Черчиллихой. — Помолчав, Андрей спросил:

— Куда нынче Хрущев улетел?

— Нашел у кого спросить… Ты у своего Илюшки спрашивай или у Ирины…

— Хорошо ему, Хрущеву-то, — продолжал свое Зыков. — Поди, и думать не думал, что весь свет оглядит, а вот тебе и пожалуйста. Может, и со мной еще что случится. — Он протяжно вздохнул. — Так ты встань, нацеди мне там винишка, а то голова болит…

И, подвинув ее к себе, ткнулся губами в ее пылающий лоб.

Илья с Нюськой отыскали Андрея скоро: бражничал с Семеном Макаровым, пришедшим с работы.

— Я люблю работать, Семен, — кричал Зыков. — Ты сам знаешь, но на работу я не пойду, потому что душа моя к такой работе не лежит… Ты — другое дело. Ты лошадь. Тебе любую работу дай, ты и будешь делать… Я так не могу… Моя душа требует умственной работы. Другой работы моя душа стесняется…

Андрея едва уняли, привели домой. Он первым делом к Федору Кузьмичу, обнял его, поцеловал в лысину.

— Ты, батя, больше всех должен меня понять. Ты — старый рабочий, кадровый наш человек… Скажи: должен я делать работу, если она мне не нравится, или не должен?

— Чего это ты, как напьешься, так про должен или не должен? — спросил Федор Кузьмич мягко, будто и не ругался, не злобился на сыновей. — Ступай-ка, отдохни лучше…

— Нет, батя, ты мне скажи. Потому что я без того не усну… Уйду я с шахты…

— А девок кто кормить будет? — возразила Нюська, держа Андрея за руку.

— Девок? — икнул Андрей. — Много ли там двоим надо… Сама прокормишь. А я так, батя, порешил сейчас… Оставлю я вам Нюську с ее девками — и на Север… Или на Юг. В общем, куда хочу…

— Опять, вражина, за старое? — крикнула из комнаты Дарья Ивановна. — Я тебе поеду… Я тебе задам Север…

Нюська схватилась за лицо и упала с ревом на кровать бабки Зычихи. Илья опустился на табурет, глядя на Андрея беспокойными глазами. Федор Кузьмич похлопал сына по плечу:

— Проспись ступай… Маету не заводи…

Вышел на кухню Владимир, руки за спиной, глаза упер Андрею в переносицу:

— Правильно отец говорит… А то я сейчас приложусь, ты посреди кухни заснешь… — И после едким тихим шепотом: — Будет тебе и Север, и Юг… И вообще, что захочешь…

Андрей утер щеки ладонями и побрел в свою комнату, будто послушался, но гулял он и следующий день, и следующий, пока Федор Кузьмич не додумался до одного дела.

Через пятидневку поведение Андрея разбиралось на комитете участка: Зыков не выходил на работу четыре дня.

За столом сидело пять человек — комитетчики: Василий Трифонов — председатель, пожилой, лицо во множестве глубоких морщин, на голове светло-рыжие редкие волосы; Александр Иванович Бородин — тоже в годах, мужчина рассудительный, рубаха застегнута на все пуговицы, как у подростка-ремесленника, давит шею, и Бородин постоянно толкает палец за воротник, вытягивая вперед квадратный, с ложбинкой подбородок; Геннадий Горшевников — ему тридцать, в мешковатых брюках, глаза широко расставленные, диковатые, управляет в комитете стенной печатью, потому носит длинные волосы и постоянно обращается к товарищам «старики»; Яков Иванович Шмурко — ветеран Отечественной войны, гвардии капитан в отставке, сутулый, с худым темным лицом, на котором прямые твердые губы и коршуний нос; пятый — у окна, Владимир Федорович Зыков, который и предложил комитетчикам разобраться с братом.

В кабинете несколько посторонних: Нюська на краешке скамьи, прячет в платок глаза, поверх пальто колечками ее волосы; Гришка Басулин посмеивается в углу неведомо над чем, сложив на груди руки; впереди под стендом Зыков-старший — голова в плечах, взгляд неподвижный, суровый, держит на коленях сомкнутые руки. Это он принудил Владимира пойти на такой шаг с братом.

Андрей Зыков на противоположной лавке — нога на ногу, глаза в потолок, покусывает нижнюю губу.

— Встань, Зыков, — обратился к Андрею Василий Трифонов недовольным тоном. — Чего расселся? Не в кино…

Андрей стукнул ладонью по лавке, поднялся: глаза на отца исподлобья, подбородок уперся в грудь.

— Ну, рассказывай о похождениях, — снова обратился к нему Трифонов.

— Чего рассказывать? — У Андрея было на душе скверно, говорить не хотелось.

— А все рассказывай… — снова Трифонов.

Андрей помолчал и вздохнул:

— Нечего рассказывать… Сами знаете: четыре дня прогулял.

Александр Иванович Бородин шевельнулся на стуле и толкнул палец за ворот рубахи.

— Интересное дело, Зыков… Целых четыре дня болтался, а рассказывать нечего, — сказал он.

Нюська бросила с места:

— Пришел позавчерась — все губы покусаны…

Андрей повернулся к жене и без запинки начал врать:

— Я же объяснял тебе, как получилось… Губы у меня не покусаны… Мне их тетка — банщица разбила. — Он потянулся к жене, еще раз показывая на пятна, но Нюська неприязненно отодвинулась. Андрей обратился к комитету: — Это как все произошло, товарищи… С Семеном Макаровым… ну, выпивали… А вы знаете, он какой?.. Сколько ни пьет, все мало…

— Семен Макаров не прогуливает, старик, — прервал Зыкова Горшевников. — Ты его к делу не приплетай…

— Так я сейчас не о прогулах… Я о том, что губы мне никто не кусал… Чисто-начисто хочу рассказать. — Андрей положил шапку на лавку и снова выпрямился. — Напоил он меня, Семен-то… Вот оторвите голову — не помню, как в баню прокрался… Чья баня была — тоже не помню: мужская или женская… Ночью проснулся и давай в темноте-то ходить: ну, где я, думаю… Банщица перепугалась, конечно, побежала напротив в пожарную, говорит: бес объявился в бане, шебаршит в углу, и крещу и всяко, а он все равно шебаршит… Ну, пожарники прибежали и выволокли меня… Банщица со зла несколько раз ладошкой по губам трахнула… Вот и вся история. А губы мне никто не кусал… Да и кто бы такое безобразие позволил? Я сам кого хотите могу покусать… — Андрей переступил с ноги на ногу и было продолжил: — Это Ванька Митрохин был. Может, помните? На пятом участке работал. Рябой такой…

Андрея перебил Федор Кузьмич:

— Перестань болтать, поганец этакий. — Зыков поднялся и постучал ладонью о спинку лавки. — Ни одного слова больше не рассуждай. А вы, товарищи, его не слушайте. Его на один день отпускали. Его Владимир Федорович предупреждал, а он потом так ушел, что его найти не могли.

Федор Кузьмич вышел к столу, повернулся в сторону сына, лицо в розовых пятнах, крупные губы заметно подрагивают.

— Ты мне дурачком не прикидывайся, — сказал, постучав ладонью по столу. — Тебя будем судить строго. Ты не дома — нам побасенки рассказывать. Ты перед рабочим коллективом и языком не мели. Семен, видишь ли, его напоил… Ребенок маленький. Нюська-то с тобой совсем извелась. На работу как доброго провожает, а придет он на работу или нет, одному черту известно. — Федор Кузьмич перевел дух и откашлялся в кулак. — Я к чему эту речь завел, товарищи члены участкового комитета? Я завел ее к тому, чтобы вы не слушали Андрея. Я сам его много лет слушаю и знаю, как начнешь слушать, так не переслушаешь. Честное слово. Дарья, мать, говорит, он в родителя удался. Сам я не знаю, но Дарья врать не будет.

— Ты по существу говори, — перебил отца Владимир Федорович.

— А я как говорю? — повернулся к другому сыну Федор Кузьмич. — Ты небось братцу своему язык не прижег…

Василий Трифонов постучал карандашом по столу:

— Длинная речь у тебя, Федор Кузьмич.

— Какую надумал, такую и скажу… Вы вовсе молчали, когда Андрей говорил. — Зыков глубоко вздохнул и поднял руку со сжатым кулаком. — И еще я вот что скажу: прогульщики — наше зло. Это люди, которые рабочей честью не дорожат. Им наплевать, что позорят нашу страну… Потому я пришел сюда, чтобы строгий разговор повести, а не болтать… — Зыков вернулся на свое место, но, прежде чем сесть, дополнил: — Еще буду говорить, если вы цацкаться с Андреем будете…

Некоторое время в кабинете была тишина. Нюська отняла от глаз платок и смотрела в угол. Андрей покусывал нижнюю губу, стараясь быть спокойным.

— Правильно Федор Кузьмич говорил, — сказал из угла Басулин.

— Как же не правильно, — снова поднялся Зыков. — Мне перед невесткой совестно. Невестка-то вот, Нюська, что говорит? Говорит, ты, Федор Кузьмич, своих сыночков лелеешь, они и вертят на боку дырку… А что я их лелею? Пускай сейчас посмотрит… Мое предложение: увольнять Андрея, пусть на свой Север едет…

— Девок-то кормить будешь? — пробурчал Андрей.

— Девок прокормлю… А тебе, поганец такой, разъязви тебя, ни кусочка не дам, хоть с голоду помри…

— Перестаньте вы, — поднялся Трифонов и нахмурил брови. — Здесь участковый комитет. Садись, Федор Кузьмич. — Трифонов пригладил за ушами волосы и уперся руками в стол. — У меня прежний вопрос к Андрею Зыкову: расскажи, Андрей, о своем поведении.

Андрей посмотрел на председателя удивленно:

— Что рассказывать, Василий Николаевич? Других подробностей не помню. Гулял, и все.

— Между прочим, я поддерживаю Федора Кузьмича, — сухо сказал Шмурко. — Надо Андрея Зыкова уволить. Пусть помызгается. А то смотри какой герой: увольнять так увольнять…

— Вот и дома он так же, — заметила Нюська. — Как не по нему, сразу — поеду на Север…

Поднялся Владимир Федорович:

— Я вот что хочу сказать… Пусть участковый комитет не смущает, что Андрей мой брат… В данном случае он прогульщик, вред наносит предприятию. И кроме того, он за эти дни столько напакостил, что ужас.

— Ты меня на поводу не водил, — огрызнулся Андрей, — и не знаешь — пакостил я или не пакостил…

— Ты бы помолчал лучше…

— Ты, братка, такую речь произнес, что на моем месте и глухонемой бы заговорил, — оживился Андрей. Он воинственно расстегнул пиджак. — Если уж на то пошло, я и сказать могу… Сдуру я пью. Как хотите, а с самого что ни на есть сдуру. Ты, Владимушка, видишь как хорошо говоришь? Вред братан предприятию делает? Тебе хорошо рассуждать: ты ведь начальник. А что мне? Думаешь, я дурнее тебя? Думаешь, дурнее Илюшки? А почему наши жизни разнятся?

— Потому что жить добром не хочешь!

— Спасибо, что ты хорошо живешь… С одной бабенкой… с другой… Только все чистенькие… На работу ходишь. Вино не пьешь. А у вас дурного родителя сын…

— Замолчи немедля, разъязви тебя, — подпрыгнул на стуле Федор Кузьмич. — Здесь кто кого судит?

— Вы судите, вы, — не утихал Андрей. — Увольняйте! На вас свет клином не встанет… Только я вам все честно говорю.

— Мы тебя увольнять не собираемся, — успокоил его Трифонов. — Незачем заразу по Союзу пускать… Так что истерику не заводи… А прямо скажи: будешь работать или не будешь? Не будешь — отправим по первому разряду канавы чистить, пока не образумишься.

— Конечно, я буду работать. Куда мне деваться? — сразу согласился Андрей.

И тут снова поднялся Федор Кузьмич:

— Я тут вот что сейчас придумал, товарищи… Андрей говорит, что будет работать… Какая с него работа? Не бей лежачего… Я вот что предлагаю… Конечно, в данном случае беру на себя ответственность… Работник Андрей неважный… Так я, старый горняк, иду на проходку и побью своего сына по всем статьям, докажу, какой он работник. А потом вам о ценности Андрея судить.

Присутствующие стихли, слушая Федора Кузьмича, Только Андрей не растерялся, махнул на отчима рукой:

— Садись, батя… я поговорю с мужиками — никто ничего не слышал… Мало ли что старый болтнул…

— Не смей так говорить! — оборвал его Федор Кузьмич. Загрубев глазами, Зыков снова вышел к столу начальника и погрозил Андрею снятой фуражкой. — Ты не балаболь без ума… Мы с тобой чикаться не будем. Ты прямо заявление мое принимай. Перед всем миром говорю: если к празднику Первомая тебя обгоню, станешь передо мной на колени, разъязви тебя, сыночек…

Андрей на мгновение смутился, выдавил смешок, но тоже почерствел лицом и придвинулся вперед.

— А если я обгоню?

— Ставь условие!

— Ну, батя, не сердись — сам натравил. — Андрей поегозился на месте. — Пусть я виноватый сегодня… Прошу меня простить. Раз отец так затравил… Простите меня, товарищи. Завязал пить. Побьюсь с отцом. Значит так. Я обгоню, батя, повезешь ты меня на телеге от шахты до дому… Поладили?

— Ах ты, разъязви тебя, — уронил руки Федор Кузьмич. Во всем прошел участковый комитет по его задумке, а тут смотри какую беду Андрей придумал — телегу. Ну, не будь плох, Федор Кузьмич, ты давно помериться с сыном мечтал. Телега так телега. — Думаешь запугать отца! Согласный… Только уж тогда так: я обгоню, ты меня повезешь на телеге…

Андрей, соглашаясь, махнул рукой:

— Ну, держись, батя…

На том и порешили. Только в протоколе участкового комитета записали для пущей важности и для отписки, что почетный шахтер Федор Кузьмич Зыков взял на поруки своего сына и вызвался научить его настоящей шахтерской работе.