Бери и помни

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После избрания Ильи депутатом Федор Кузьмич незаметно изменился к лучшему. В былое время, если припомнить, идя по поселку, важничал: когда и глянет на встречного, да радости от этого мало, а сейчас за месяц пообвык здороваться, загодя протягивал короткую руку, про жену спросит, про детей. Примирился с Расстатуревым, обняв его среди улицы, — ходили вместе на рабочее собрание. Только разве дома неизменно ругался с детьми и спорил, что его, Зыкова Федора Кузьмича, Советская власть хорошо знает и что он в городе известный не меньше, чем Илюшка или тот же начальник шахты Фефелов.

По этому вопросу обязательно были перепалки.

— Старый что малый — одно творят, — произносил насмешливо Андрей Зыков, лежа на кровати или читая книгу в самодельном кресле-качалке.

Федор Кузьмич грозил Андрею пальцем:

— Попомню, разъязви тебя… Говорю, попомню… Отец еще слова не сказал…

Андрей притворно охал.

— Смейся, смейся, — укорял Федор Кузьмич. — Знаешь, кто смеется последним…

Зыков-старший давно и втайне задумал помериться делом с сыновьями. А то никуда такая жизнь не годится, когда сыновья забегают наперед отца, слушать его не слушают и почитать не почитают. От людей совестно Федору Кузьмичу за такую жизнь. Прошлый раз новенький Гришка Басулин так прямо и сказал:

— Ты чего, Кузьмич, как пришибленный? Может, детки отлупцевали?

Вот он и поменялся, Федор Кузьмич, у всех на глазах, а у самого на уме единственное: взять над детушками верх, обогнать их в славе и почестях, доказать им, распроклятущим, на что он способен, Федор Зыков.

Потому ночами спал плохо, обдумывал, с какого конца начать. В этом деле медлить нечего, не молодой, надо сразу брать быка за рога. Среди ночи беспокоил Дарью Ивановну, ругался с ней, советовался, а на работе — откуда что и бралось — угомону не стало: во все вникает, ко всем пристает — не узнать старика, будто возвратилась молодая сила.

— Батя, на золотой крест все равно не заработаешь, — сбивал его пыл навязчивый и колкий Андрюшка.

Федор Кузьмич сердился:

— На звезду заработаю…

— Сейчас золотых звезд на могилах не ставят, сейчас жестяные.

— А мне хоть какую, лишь бы звезда… А ты загнешься — кола осинового не воткнут: жалко будет. Трутень так и есть трутень.

После такого разговора Федор Кузьмич загорался мыслями больше, был деловит, ловок, смекалист и однажды ночью по-стариковски, не за письменным столом, а — совестно сказать — в постели, незаметно нашел-таки свою тропку к славе. А надумал-то, казалось, всего пустяк: близится дележ квартир в новых домах, с Отводов, как известно, всем съезжать. А это праздник в каждой семье. Так почему бы не сделать его общим праздником? И встретить достойно, по-рабочему… Как подумал об этом — весь по́том покрылся, так что Дарья Ивановна проснулась.

— Хвораешь, что ли? — спросила. — Молока кипяченого дать?

— Что-то в животе бурчит, — ответил. — Пойду чайку изопью…

Так и не уснул в эту ночь. Пришел на шахту раным-рано, сумрачный: дело-то придумал хорошее, а как к Фефелову подойти? Сердится, наверно, мужик, что свадьба Вовки с Надькой разладилась, прогонит с глаз долой за прошлую болтовню, а может, в сердцах еще что припомнит? Подходя к комбинату, Федор Кузьмич встретил Семена Макарова, Андрюшкиного напарника, оглядел подозрительно: по какому делу на шахте ни свет ни заря? Поди-кось, тоже чего придумал? Уж ни его ли, Федора Кузьмича, мыслишку перехватил?

Впервые за последнее время Зыков изменил себе, нахмурился:

— Ты вот что, Семен… Чтобы сына мово, Андрюшку, не спаивал.

Макаров дернулся, юродиво оскалясь, поправил шляпу, которую носил зимой и летом, скрипнул сапогами.

— Дык он сам, Федор Кузьмич, к примеру, пьет и пьет…

Зыков недовольно поджал губы и ткнулся лицом в заиндевелый воротник пальто.

— Сказать-то по-русски не можешь. Вырядился, как чуча, и стоишь тут на проходе, всяк, кто идет, хошь не хошь, останавливайся…

И пошел в комбинат, раскачиваясь меньше обычного.

К Фефелову попал не быстро, к рассвету. Ясно, что все продумал, входя в кабинет, дверью не скрипнул — прикрыл осторожно, будто за дверью оставил задремавшего в коляске ребенка.

— Появился наконец, — встретил его начальник шахты: голос — язва, кустистые брови тык в тык. Фефелов стоял у бокового столика и наливал в стакан минеральную воду. Вода громко и сердито шипела. Федор Кузьмич снял шапку и кивнул головой, глядя на отекшие щеки Фефелова.

— Куда деваться, Дмитрий Степанович? Пришел вот, — вздохнул.

— Вижу, что не приехал… Садись…

Федор Кузьмич сел в кресло. Мужчины затяжно и пытливо посмотрели друг на друга. Зыков поерзал в кресле, припоминая, с чего хотел начать.

— Что-то в жар бросило, Дмитрий Степанович, — сказал.

— Воды попей, — предложил Фефелов и сам подал Федору Кузьмичу стакан с водой.

— Не откажусь. — Зыков выпил и похвалил воду: — Щипастая водица. Как-то в прошлый раз такую же пил в лавке у невестки.

Проговорил и одумался, стал кашлять в подклад пальто. «Чего это я ему про невестку напоминаю, дурак такой, будто другого разговора для начала нету?» Снова встретил глаза начальника: они пытливые, в строгости, спасу нет, насквозь колют.

— Заботы измаяли, Дмитрий Степанович, — сказал, хитря.

— Какие же заботы, Федор Кузьмич?

Зыков осмелел и разговор повел издали:

— Забот, Дмитрий Степанович, тьма-тьмущая. Чего ни копни, все заботы. Вот на другой неделе сама прихворнула. Видать, после бани остыла: избенка-то у меня кого там — щель на щели. Грею до полночи, а тепла нет.

— Ты, Федор Кузьмич, мне не говори: дом у тебя справный, — возразил Фефелов.

— А я и не спорю, Дмитрий Степанович, справный, несправный — один бес с Отводов съезжать.

— А что?

Зыков почувствовал, что у него раскалилось лицо.

— Предложение имею, Дмитрий Степанович. Как другие рабочие по нашему Союзу. К народу предложение… Соревнование трудовое организовать к нашему переселенческому празднику…

Снова мужчины глядели друг на друга внимательно и неспокойно. У Федора Кузьмича под мышками запотело, в ногах колотье, усидеть на месте не смог.

— Почин закладываю, Дмитрий Степанович, — наклонился к столу. — Коммунистический почин. Всякий это дело поддержит, потому что переселения ждут, праздника. Надо, чтобы праздник как праздник, с успехами и почестями. По-советски.

Фефелов поднялся, понял, в глазах — оттепель, первым протянул руку:

— Спасибо, Федор Кузьмич, за хорошее слово. Скажу в парткоме. А ведь я подумал… — И вдруг спохватился: — Так речь надо будет говорить перед народом.

— Скажу, — тряхнул Зыков лысой головой.

— Ну, спасибо, Федор Кузьмич, спасибо. А я, признаться, думал — ты с другим чем.

— С чем другим-то, Дмитрий Степанович? — Зыков помялся для вида. — Наше дело стариковское — крепить Советскую власть.

Выйдя из кабинета, Федор Кузьмич не спеша направился к сыну в раскомандировку: дело-то какое затеял — поделиться надо. Владимира застал на месте.

— К Фефелову ходил, сынок, — подступил к столу и гордо потер ладонь об острый угол его крышки. — Разговор серьезный имел. У Дмитрия Степановича, как я понял, на тебя обиды нету, что прошлый раз его Надьку напоил…

Замолчал, увидев недовольные глаза сына: сам понял — не туда завернул хорошую речь. Выпрямился, толкнув руки в карманы.

— Дурью ты, папка, маешься, — резко бросил Владимир. — Скоро шутом на Отводах будешь, как Расстатурев…

Всякое мог вынести от сына Федор Кузьмич, но чтобы с Расстатуревым его равнял — такому не быть! Что он, Расстатурев-то? Работник — не у шубы рукав, а разговорного дела вообще не поручай: в двух словах заплутает. Гордость схватила Федора Кузьмича, выругался, стуча казанком по столу:

— Ты меня с Расстатуревым не равняй… Расстатуревы других кровей. Старик Расстатурев у Колчака уборну чистил, а твой дед, родитель мой Кузьма Евтеич, в красных партизанах служил. — И, уходя, бросил неприязненно: — Загулялся совсем — ума нет…

Через полчаса, надевая рабочий спец, Зыков ругал себя за последние два слова. В душе он ясно улавливал их пустую и злобно-беспомощную суть — про всякую там гульбу и прочее, а ему хотелось слов твердых и верных, о деле, о долге, потому что сегодня он чувствовал себя значительно выше и серьезнее, чем обычно.

Не вытерпел, подошел к телефону:

— Вовка, можешь в раздевалку прийтить?

Владимир Федорович прийти не замедлил, в слове опередил отца.

— Прости, папка, — сказал виноватым басом. — Это я так про Расстатурева, не подумал…

Федор Кузьмич поспешно нахмурил брови, будто призывал сына для того, чтобы наругать:

— То-то, что образумился, а то думаю: выучил байбака, а он, разъязви его…

Отстранил сына рукой и пошел по коридору, довольно переваливаясь с ноги на ногу.

Утрами поверхностный комплекс закрывало дымной пеленой от обогатительной фабрики. Над «Суртаихой» долго висела неживая хмарь. Только с восходом солнца дым рассеивался, и бочины увалов начинали зыбко поблескивать зеленоватым настоем. Федор Кузьмич пощурился на солнце и с группой рабочих направился к стволу.

У ствола встретил Расстатурева. Федул Фарнакиевич, прикрывая уши руками, встал перед Зыковым, нерослый, в длинной фуфайке, опоясанный широким ремнем, глазами юрк-юрк, потянулся к Зыкову:

— Все утро тебя ищу — нет и нет…

— Дела, сват, — ответил Федор Кузьмич и выпятил грудь.

— У тебя завсегда дела. А тут ведь что разузналось. Давечь слышу, мужики долдонят, будто твою Иринку, кто захочет, тот и везет на машине — куда надо. Это, думаю, как же так? Позор на старую сватову голову.

Федор Кузьмич сбил на затылок каску, глазами уперся в мягкие глаза Расстатурева:

— Ты мне брехи не перебрехивай. У сватьи манеру перехватил.

— Воистину знаю, сват, — заторопился Федул Фарнакиевич. — Еще летом ее на машине привозили. То на одной привезут, то на другой. Это честное слово могу сказать.

— С тобой, сват, хоть мирись, хоть не мирись — все равно ты умнее не становишься, — бросил в отчаянии Федор Кузьмич, потому что вспомнил: ведь и Марьяшка где-то в городе, скрывается, старая пакостница, значит, все может быть. Где иголка, там и нитка.

Пошел в клеть расстроенный, протиснулся в угол и, не слушая болтовни набившихся в клеть рабочих, задумался: «Все же ох и стерва эта Иринка. Вовке мозги закрутила, домой завсегда среди ночи приходит. Точно в мамашу-распутницу. Ну и поделом ему, Вовке: пущай рот не разевает, а то думает, где красота, там и счастья мешок. Поговорю с ей сегодня. Скажу: грамотейка, в школе ребят обучаешь, а сама что делаешь? Всякую что ни на есть гадость творишь, от людей стыдно. Расстатурев и тот видит».

Мало-помалу затосковал от нового слушка, рассердился. С первым пассажирским поездом не поехал, на горизонте дождался Вовку.

— Вот что я тебе скажу, сын мой, — начал рассудительно и важно. — Ты у меня один выучился на инженера, потому у меня к тебе болезнь особая…

— Что опять?

— Ишь, как снова заговорил, — неодобрительно заметил Федор Кузьмич, смотря на сына снизу вверх. — Совсем уважения к отцу нет…

— Все же морока с тобой, папка, — признался Владимир, обнимая отца за плечи. — Ладно, давай…

Они пошли темной выработкой. В тишине капала вода. Воздух протягивало медленно, потому здесь держалось тепло. Проносились составы с углем. Вагонетки подпрыгивали на стыках, метались из стороны в сторону — Федор Кузьмич прижимался к креплению. Когда состав проходил, снова обступала тишина и обдавленные борта штрека светились мелкими надломами.

— Я тебя больше прожил, потому слушай меня, — говорил Федор Кузьмич, замедляя шаг и глядя себе под ноги. — Твой отец не какой-то шалопай, твой отец — рабочий, он правду любит…

— Нравится тебе, папка, вокруг да около поплясать, — в свою очередь пробурчал Владимир. — Ну, что у тебя?

— Стыдно мне, вот чего… Тебе сейчас об работе думать надо, сынок, а ты с Ириной затрепался… Так что вот и пил прошлый раз… А что люди-то говорят?

— Какие люди?

— Всякие… Какие хотят, те и говорят… Что она, Ирина-то? — Федор Кузьмич вздохнул и плеснул лучом света далеко вперед. — В мамашу пошла, в Кулебяжиху… Мамаша ее как? Откуда дите зачала — никто не знает, а мне подбросила — и корми, дядя чужой… После алименты платил, чисто-начисто тебе скажу, Иринка такую же дулю может выставить. Этого пацана оставит да другого родит бог весть от кого, и будешь, как я, мыкаться…

— В это дело, папка, не лезь, — оборвал Владимир отца.

— Как это не лезь? — разгорячился Федор Кузьмич. — Как это не лезь? Когда любой и каждый мне в глаза тычет, что Иринка пакостит, на машинах раскатывает, гуляет.

— Пусть гуляет: ее на всех хватит…

Федор Кузьмич так и замер на месте.

— Ты дурак или умный? — закричал на сына. — Ты почему такие слова говоришь?

— Если у тебя только этот разговор, — снова остановил Владимир отца, — то иди работай… А если другое что есть — слушаю…

Они постояли друг перед другом, уставясь глаза в глаза, и, не выдержав напряжения, пошли в разные стороны: Владимир назад, к стволу, а Федор Кузьмич в аммонитный склад.

Палить досталось в забое Андрея. Когда Федор Кузьмич пришел к проходчикам, они оба, Андрей и Семен Макаров, сидели на лесинах, припав спинами к угольным бортовинам, жевали «тормозки» и занимались пустобрехством.

— Баба тебя без получки выгонит, — смеялся над Макаровым Андрей. Он щурил глаза так, что их вовсе не было видно. — Ты без получки — что пустой чемодан: хочу — поставлю, хочу — выброшу…

У Федора Кузьмича от прошлого разговора в душе огонь, а тут еще эти бездельники. Запотел лицом, сбросил с плеча сумку с аммонитом. А между тем слово захватил Макаров, рассуждал:

— Промежду прочим, твоя Нюська тож тебе морду за деньги поцарапает. — Семен пригнулся к коленям, хмыкнул: — Вчерась иду с базара, она с Ванькой Глаголевым глазами играет. А я, к примеру, с этим Ванькой в одном ряду моюсь, знаю, по какой причине с ним глазами играть.

— Вы бы языками-то молоть кончали, — наперво спокойно предупредил Федор Кузьмич. — Надо работать…

— Работа не волк, — ответил ему Семен Макаров. — Мы тут за всех, к примеру, всю работу не переделаем, дядя Федя. Не ишаки.

«Этот бы еще такими словами со мной разговаривал, — напрочь осерчал Федор Кузьмич. Он пнул кусок угля и молча потянул из-за крепления бурильный кабель. — Сщас я вам задам кузькину мать». Соединяя разъемную муфту, Федор Кузьмич дышал громко, пуская изо рта парок, на молодых не смотрел. Включив энергию, проверил сверло, коротко сдавливая гашетку. Проходя мимо Семена, цыкнул:

— А ну за лесом, трескучка длинноногая…

Отец с сыном остались вдвоем. Федор Кузьмич по злобе обуривал забой, пытаясь работой сбить напряжение. Андрей не спеша управлялся с «тормозком». Припухшее лицо с носом-бирюлькой было невозмутимо. Отзавтракав, подошел к отцу, вытирая газетой рот.

— Ну и что?

Федор Кузьмич не ответил: детки, разъязви их. Он давил на сверло изо всех сил, и оно натуженно подвывало.

— А на тебе еще действительно пахать да пахать, — Андрей похлопал отца по плечу. — Ты у нас прямо как Тарас Бульба.

— Трепач ты, а не работник, — Федор Кузьмич выпустил сверло и вытер рукавом лицо.

— Что сделаешь? Какого мать родила…

Андрей отстранил его и уверенно взялся за сверло.

К вечеру задул сильный ветер. Беспрестанно кружа сухой и мелкий снег, он бросал его в небо, свитками закручивал на дороге.

Федор Кузьмич шел с работы навстречу ветру. Кухтой затянуло ему лицо, под шапку набился снег. Дойдя до отводовского магазина, Зыков решил отогреться да заодно поговорить с невесткой Марьей Антоновной.

Разговору за день накопилось много, всего, конечно, не переговоришь, но кое о чем поговорить можно. А Марья Антоновна к беседе добрая, особенно если припомнить, что ее муж депутат горсовета.

В магазине покупателей не было. От натопленной печи тянуло теплом. Марья Антоновна сидела за прилавком и читала газету.

— Бездельничаешь, дочка? — спросил Федор Кузьмич, войдя и оттирая рукавицей лицо.

— Сейчас разошлись. Шумели тут без ума…

— Вот-вот. — Зыков подошел к печке, тронул нагретые камни кончиком пальца и пожаловался: — А на улице-то — смотри-ка… Утром было хоть бы что, а сейчас задурело…

Марья Антоновна отложила газету, а Зыков вернулся к порогу, вытер голиком заснеженные валенки и снова подошел к печке.

— Замерз, дочка… К начальнику шахты сегодня ходил, — начал задуманный разговор Федор Кузьмич и тут же легко захватил: — Ну что? Хорошо встрел Дмитрий Степанович, хулить неча… Все обходительно… Федор Кузьмич, Федор Кузьмич… Спросил, как сын депутатствует, — Зыков посмотрел на невестку из-под надвинутой на лоб шапки, уловил ее любопытство, вовсе стал в словах неумерен: — Чаем угостил, честь по чести…

— Теперь семья Зыковых известная, — было вставила Марья Антоновна, но Федор Кузьмич до конца ей высказаться не позволил:

— Больше о молодых говорили, дочка… Фефелов-то что говорит? Говорит — породниться с тобой хочу, Федор Кузьмич, посодействуй, пожалуйста, изводится моя дочка, ревом ревет, разъязви ее. Говорит, у тебя сын в горсовете, невестка Марья Антоновна женщина строгая. Пущай они с Володькой поговорят, чтобы он пакостную гульбу прекратил.

Марья Антоновна с готовностью подхватила:

— Конечно, поговорим, папа… А чего же не поговорить. Нам теперь до всего дело. Мы с Илюшей и сами об этом думали… Думаем, куда это годится, честное слово…

Федору Кузьмичу разговор в утешенье. Раскраснелся у печки, снял шапку. В замерзшее окно бился ветер, раскачивая ставень, а в магазине пахло свежим хлебом и легкой древесной гарью, потому было приятно и уходить не хотелось.

Хлопнула магазинная дверь — клубы морозного воздуха ударили о прилавок и поползли вверх. Федор Кузьмич выглянул из-за печи, увидел на пороге сына Илью и двух бабенок с соседней улицы.

— Чего прибежали? — встретила вошедших окриком Марья Антоновна. Голос у нее враз сменился.

— То и прибежали, что сейчас разбираться будем, — ответила одна из бабенок, передняя, с большими глазами, в новом драповом пальто и пуховой шали. — При депутате горсовета разбираться будем…

— Нечего разбираться… Бегаете тут, жалуетесь, — было возмутилась зыковская невестка, но Илья прошел за прилавок и сказал жене тихо, но так строго, что даже Федор Кузьмич удивился:

— Пошто это вы голос повышаете на покупателей? Да, разберемся…

— Как же не разобраться? — затараторила вторая женщина, низкорослая, в платке, вся запушенная снегом. — Когда захочет, тогда и открывает магазин, когда захочет — закрывает…

Федор Кузьмич подошел к прилавку и молча припал к нему локтями: и тут заваруха, чтоб ей околеть, разъязви ее.

Между тем Марья Антоновна не утихала:

— Открываю и закрываю вовремя…

— Не кричи, Маша, не кричи, — отвечала ей первая женщина с большими глазами. — Мы тебя не первый год знаем. И всегда ты выкобениваешься, и всегда на тебя жалобы. — Женщина повернулась к Илье Зыкову: — А как вас депутатом избрали, вовсе на нее управы нету, что захочет, то и делает…

Илья вздохнул и надавил кулаком на чашку весов:

— Как же так получается, Марья Антоновна?

От его официального обращения жена растерялась и несколько секунд молчала. Ее худое лицо порозовело, на тонкой белой шее вздулась вена. Тяжелой, непослушной рукой юзнула по рыжим своим волосам, убирая их за уши, и вдруг закричала истошнее прежнего:

— Кого ты слушаешь, Илья? Кого слушаешь? Жене не веришь?

— Сейчас ты мне никто, — совершенно неосторожно сказал Илья и еще раз нажал на чашку весов. — Сейчас я представитель власти. Почему допускаешь безобразия на работе?

— Это как — никто? — ухватилась за слово Марья Антоновна. Федор Кузьмич выпрямился, подавая сыну сигналы, чтобы поправился немедленно. Жена, мол, конечно, жена, но сейчас это к делу не относится. Однако Илья Федорович сигналов не замечал, держался необыкновенно уверенно и чинно, а Марья Антоновна от того возбуждалась больше и совершенно потеряла контроль над потоком слов: — Вот до чего, бабоньки, дожила. Спасибо, родименький муженек, отблагодарил. Уж и в жены тебе не гожусь. Поди, другую завел, депутатшу, бегаешь, милуешься… А я, дура, тебя из армии ждала, ни с кем не гуляла, как проклятая, в постирушках, а теперь никто?

Федор Кузьмич знал, что лучше сейчас не вмешиваться, потому что Марья Антоновна никого слушать не будет, станет кричать, что она сирота, что из бедной семьи, что она и без того несчастная, больная женщина, в зыковской семье всегда на задворках, но ему казалось необходимым вступиться за сына — и вылез, черт дернул его за язык:

— Ты, дочка, криком не кричи… Криком делу не поможешь, а растолкуй…

И Марья Антоновна окончательно распалилась:

— Все вы, зыковские, такие… Все заодно. Заживо меня гноите. Чем я не угодила? И перестирывала на всех, и в огороде пласталась… А теперь вот она, благодарность за мои труды… Уж и никто я…

Марья Антоновна повалилась на стул, а Федор Кузьмич снова вмешался:

— Постыдись, дочка, неправду говорить. Нюська завсегда больше при деле.

Не успел он закончить, как Марья Антоновна сорвалась со стула и схватила счеты.

— Может, Иришка тоже лучше? Блудит с кем попадя… Может, лучше?

В гневе Марья Антоновна была воинственна, и Федор Кузьмич хорошо знал, что в данном случае требовалось делать. Предостерегающе выбросив руку, он попятился к двери и вышмыгнул из магазина на улицу, пальто распахнуто, в руках шапка. На крыльце чертыхнулся, привел себя в порядок и пошел прочь от беды, жалуясь вполголоса самому себе:

— Это же змея, а не баба… Чего я особенного сказал? В запале еще убьет, а какой с нее спрос?

У калитки встретил Ирину:

— Стоишь?

— Стою. Тягостно в доме…

Ирина была в легком пальто, шаль опущена на черные глаза — вылитая Марьяша Кульбякина. Припав спиной к воротному столбу, она неторопливо дышала в сомкнутые, без перчаток руки.

— Затяготит, — недовольно бросил Федор Кузьмич, еще не остывший от побега. — Володьку ждешь?

— Жду.

— Айда — посудачить надо…

Тропой Федор Кузьмич направился к бане. Разговор один на один самый верный, а кроме бани, нигде у Зыковых больше не поговоришь — везде люди. Пропустив Ирину вперед, Федор Кузьмич зажег в предбаннике свет.

— Что опять приключилось? Может, сбеременела?

Ирина вскинула голову, поскребла длинными ногтями лавку.

— Ладно, не сбеременела, вижу… Что тогда?

Ирина сняла с головы шаль.

— Муж меня к себе зовет, — глухо сказала Ирина. Смуглая кожа на ее лице и приоткрытой шее заиграла глянцем. — А я не могу к нему… Вовку вашего люблю.

Федор Кузьмич на этот раз даже не вздрогнул, не сменился с лица, а просто почувствовал, себя бесконечно старым и слабым. Ему показалось, что ничего он уже в жизни не понимает и никогда не поймет. Сев на лавку, он сложил на коленях руки и уставился на отбитый угол печи, слушая, как тонко, с надрывом шумит за окном ветер.

— Дети вы, дети… А мне вот сегодня говорят, что ты со всеми гуляешь… На машинах тебя возят…

Ирина ощутила доброту в его словах, села рядом, спрятала руки в рукава пальто.

— Почему вы всему верите, папа?

— Как же не верить? За полночь другой раз, а тебя все нет…

— С мужем встречалась, верно…

Федор Кузьмич поднялся и занемел против Ирины. Она тоже встала, вытерла шалью глаза.

— Дела-то какие, — сказал Зыков и тут же рассеянно повторил, будто сам себя не расслышал: — Дела-то, говорю, какие…

— Зовет он меня, Григорьев, — заново объяснила Ирина, — а я не могу… Опротивел… Хотела с Владимиром поговорить…

— Тут уж, Ирина, опротивел или не опротивел, — осторожно начал Федор Кузьмич, но Ирина перебила его:

— Опротивел…

В предбаннике раздались шаги. Федор Кузьмич неизвестно с чего отпрянул к печи и стал надевать рукавицы. В баню вошла босая Дарья Ивановна, непокрытая голова в снегу.

— Пошто прячетесь? — спросила сурово. Ее поджатые губы побурели. — Пошто, спрашиваю, прячетесь? Другого места нету? Ступайте живо домой… Расстатуриха-то увидит, что скажет?

И посторонилась, чтобы дать проход Ирине и засуетившемуся Федору Кузьмичу.