Бери и помни

ГЛАВА ПЯТАЯ

Марья Антоновна поднималась утром первой. На кухне, завернутый в шаль, чуть слышно звенел будильник, чтобы не потревожить хозяина; Марья Антоновна, привыкшая к домашним заботам, спала чутко, улавливала этот звон и начинала сновать по комнатам глухими кошачьими шагами, предвещая утро.

Безделиц хлопот, по мнению хозяйки, в доме было не перечесть. А вроде с чего? Ребятишек нет: где что поставлено, там и стоит. Скотины тоже нет: думали кошку в доме завести, да все не решались. А хлопоты единственно от того, что Марья Антоновна свято поддерживала слухи, что она хозяйка умелая, чистолюбка до болезни: белье у нее как ни у одной соседки, пропарено в нескольких водах, отглажено, будто сегодня из магазина, пол блестит, нигде соринки не выдуешь, а кровать, диван и столы накрыты так, что складочки днем с огнем не найдешь. Вот и приходится вставать рано, чтобы до работы навести порядок. Да мужу сделать приятное: проснется Илья, а у нее все готово, будто не спала, — спецовка постирана — надеть приятно, на столе горячий завтрак, и сама причесанная, скорая, с «пританцульками», как говорила Дарья Ивановна.

— Кушай, Илья, кушай, — сядет, бывало, напротив и глядит на мужа влюбленно. — Ты же у меня работник…

Так в былое время провожала на работу отца ее мать, бойкая, непоседливая женщина, за умение все сделать по хозяйству, прозванная на улице Слесаршей.

Порядок в доме Зыкова-среднего не изменился и после избрания Ильи депутатом. Как и раньше, Марья Антоновна утрами смотрела на мужа заботливо и влюбленно, перекидываясь с ним привычными словами, только будто привязалась больше, теснее. На ней, как и прежде, не было грязного недорванного платья, а теперь и вовсе: блузки шелковые, юбки плотные, из черной шерсти, а на ногах не комнатные чувяки-шлепанцы, а туфли на каблуках.

— Ребенка бы тебе, мать, — только и найдется Илья что сказать, глядя на посветлевшие глаза жены.

— Будет, Илюша… Погоди, будет…

Депутатство на Илью свалилось и вдруг и не вдруг. Работником он слыл толковым и не как другие, лихачи — им необычное подавай, рисковое: либо грудь в крестах, либо голова в кустах; Илья в любой день работал с охотой, подтянуто, надо так надо. Бывало, и рейсов сделает больше всех, если на линии работает, и не скоростью возьмет, а умением использовать рабочий день: в графике у Ильи плотно, минута к минуте; ремонт случится — копается в машине до тех пор, пока не добьется, чтобы работала как часы. И тут никакого разговора о заработке, сколько есть, столько и хватит. К товарищам добр, не в крайнем случае делится запчастями, которые сбережет или где выкропчет, а всякий раз. Или знанием поможет: незаметно привяжется к ремонтнику, чтобы не обидеть, и помогает, да не так просто, наскоро, тяп-ляп, а допоздна, пока глаза не начнут слипаться. Поэтому и товарищи к Зыкову — со всем уважением: к слову его прислушиваются, поступки одобряют. И не раз уже Илья Федорович терпеливо нес мелкие общественные нагрузки: то в подшефную школу сходить, то политинформацию провести, то в профсоюзе поработать. Особенно прибавилось нагрузок с приездом Ирины: Илья будто сам на них напрашивался. Так вот и работал. Люди видят — старается человек, пришло время — предложили его кандидатуру в депутаты.

«Илья Федорович Зыков, — докладывал на собрании избирателей парторг автобазы Кудряшов, доверенное лицо, — это самый настоящий представитель нашего современного советского рабочего класса. Я вам скажу, что у нас на автобазе работники все как один согласились: кандидатура Зыкова Ильи Федоровича самая достойная. Он любит работать, и все сделает для того, чтобы и вам работалось и жилось хорошо».

Мандат депутата Илье принесли на квартиру. Марья Антоновна угостила пришедших чаем. Поговорили о делах. Илья вышел проводить гостей и встретил в огороде Андрея. У брата на губах улыбка, трезвый:

— Скажи, Илюшка, а вот подвернется тебе в новом депутатском положении левый рейсик достоинством, прямо скажу, значительным — рублей в шестьсот. Поедешь?

Илья прикрыл за гостями калитку.

— Тебе-то что?

— Как же, Илюшенька? Очень даже вопрос интересный. Мне, как ты знаешь, человеку неустойчивому вообще, надо с кого-то пример брать. Ты книжки читаешь, в курсе дела…

— Я-то читаю. А тебя опять к пустобрехству потянуло?

— Не с кого пример брать, Илюшенька. Это я тебе честно говорю. Потому и дурак я. Прямо замучило любопытство. Думаю, возьму пример с брата родного, с тебя то есть, а потом сам и соображаю: а вдруг он на левака поедет, брат-то мой, ты, Илюшенька, ты. За шестьсот рублей возьмет и поедет…

— Не поеду.

— А за восемьсот? — покосясь на солнце, спросил Андрей.

— И за восемьсот.

— Это хорошо, Илюшенька. Это прямо-таки замечательно.

И пошел в дом, бросив руки за спину.

Илья, как и все зыковские, был привязан к семье. Отца он почитал свято и слушал, временами боялся, но страх этот был особый, от любви. Нежно и стойко верил в доброту матери, охранял Дарью Ивановну, сызмальства много ей помогал. С братовьями был уступчив, дружен, любил их, при случае защищал, больше всего Андрея, сначала от отца с матерью, потом от жены. К инженерному делу младшего брата Вовки зависти не имел, потому что вообще к горному делу питал недоверие. «Лапотная это работа, — бывало, говорил негромким тягучим голосом, — у кого силы больше, тот и герой. Уж если учиться, так на учительство, как Ирина: там и интересу больше, и пользы». К Светке, младшенькой, относился будто к дочери: шоколадом кормил, другими сладостями, денег на кино давал больше, чем отец с матерью.

Из-за Ирины, случалось, перебрасывался с женой недобрыми словами.

— Знаю я эту вашу сестренку, — укоряла его в первые дни приезда Ирины Марья Антоновна, вытирая слезы на глазах.

— С ума ты, Машенька, сходишь, — отвечал Илья строго. — Как об этом подумать можно?

— Можно, и очень даже просто… У вас, у мужиков, одно на уме…

— Ирина сестра нам. Она честная, принципиальная.

— Нашел принципиальную, — распалялась больше Марья Антоновна. — Все соседи говорят, что ее на машинах возят…

— И пусть говорят… Это не наше дело… Возят Ирину, значит, так надо: она заслуживает, чтобы ее возили.

Поначалу Илья Федорович принял благосклонно слухи о дружбе Ирины с Владимиром. Но, помня старый разговор о том, что Ирина приехала к Зыковым, чтобы восстановить семью, однажды повел с Ириной разговор, и его одолело сомнение.

— Не знаю, что творю, — тогда призналась Ирина. — Баловство у нас все с Володькой. Распалили себя, хорошо, конечно, сладко, будто молодость возвратилась… Но к мужу все равно бы ушла, хоть сейчас… Да что-то он медлит, не решается. Расчет у него какой-то. Тоже отталкивает. Вот и блужу, будто ненормальная. Самой дико…

Тогда пожалел Ирину, запомнил ее тревожные слова. И всегда их вспоминал, когда видел Ирину с Владимиром.

Исполнять обязанности депутата пришлось Илье скоро. Как-то вечером к Марье Антоновне явилась соседка Полина Макарова, у которой нередко засиживался Андрей Зыков за рюмкой водки, и повела разговор о переселении с Отводов.

— Это как же будет делаться, Илья Федорович, объясните мне, — обратилась она к Зыкову. — Вот, допустим, у нас с Семеном хибара незавидная, вы у нас бывали. Так нам равную по площади дадут или как?

— А какую тебе надо? — отвечала за Илью Марья Антоновна. — Неуж трехкомнатную?

— Ну, Марья, мы тоже люди, — упорствовала Макарова, прикладывая руки к груди. Ее круглое лицо, синело от возбуждения. — Трехкомнатную не трехкомнатную, а двух для нашей семьи как раз…

— Кто же вам на двух человек хоромы отпустит? — спросил Илья, подойдя к соседке. — Тебе девять квадратов, Семену девять — восемнадцать, однокомнатная секция. Дадут вам ее — и живите…

— А еслив у нас детки будут?

— Когда будут, тогда Семен заявление в шахтком подаст…

— Не по-соседски вы рассуждаете, Илья Федорович, — заюлила Макариха. — Я вот прошлый раз с вашим Андреем разговаривала, он обещал: брат, мол, для соседей все сделает, а вы, я смотрю, о соседях теперь и не думаете…

— Ты, Полина, наговоришь тоже, — вступилась за мужа Марья Антоновна. — Как же ему для соседей только делать? А другие что скажут?

Макарова ушла с обидой, а Илье Федоровичу еще раз пришлось попотеть над переселенческой проблемой.

Люди есть люди, у каждого свое. Потянулись они к новому депутату: кто с жалобой, кто с предложением, кто с хитрыми мыслями.

Пришел один — дядя Вася Муравьев, с дальней окраинской улицы, пенсионер. Усы вразлет, в кудрявых волосах седина, роста гвардейского, остановился на пороге, спросил разрешения войти.

— Проходите, проходите, — выбежала из комнаты Марья Антоновна, каблучками тук-тук.

Дядя Вася прошел, сел к столу, пригладил разлетные усы.

— Я, сынки, вот с чем, — начал он приятным, песенным голосом. — Поскольку вы тутошняя наша Советская власть, я обращаюсь к вам со своей и старухиной заботой. Жить нам в каменном доме несподручно. Похлопочите нам плановую усадьбу да машину какую дайте, я сам свой домишко перевезу и построю. Для всех это дело полезное: у вас квартира освободится, а для нас — житье привычное, на вольном воздухе.

Приятно от такого разговора. Илья улыбается, обещает крепко помочь. А между тем смотришь — еще один посетитель. На этот раз худой мужчина с острым подбородком и темными редкими оспинами. Слово скажет — кашлянет, еще слово — еще раз кашлянет; тоже переселенческие заботы.

— У меня, кхе-кхе, теща, кхе-кхе, живет… Ей семьдесят лет, но еще сподвижна бабка. А потом, еще тещина дочка с мужем. Два сынка в росту, женить вот надо. Так что я прошу своего депутата замолвить за меня словечко где полагается, чтоб каждый из моих сродственников жилплощадь получил отдельную. В другом случае я на переезд не согласный. Буду жить до тех пор, пока под землю не провалюсь, когда вы там пустот наделаете, кхе-кхе…

— Дом у вас большой? — Илья с добросовестным вопросом.

— Дом, кхе-кхе, у меня середний, спаленка и гостина.

— Где же семья помещается?

— В пристроечке, на веранде утепленной. Кто где уместится. Я сродственников не обижаю, всех к себе подобрал.

От такого посетителя горчит у Ильи на душе. Ничего не обещает ему, провожать идет неохотно, возвратясь в дом, жалуется Марье Антоновне:

— Видишь, какой проныра. Родственников пригрел. Чтобы каждому квартиру достать. Хитра лиса, да ведь и заяц прыток…

Но особенно много неурядиц и жалоб было Илье Федоровичу по семейным вопросам. В первую неделю голова у Зыкова пошла кругом: там мужик буйствует пьяный, в другом месте, а до этого все казалось — тишь да благодать. Сам выросший в мирной семье, Илья не любил всякого хулиганства, а укротить словами это дело в считанные дни, понял, нельзя. Потому ходил на прием к председателю исполкома Соловьеву, просил соответствующих полномочий, чтобы штраф налагать на дебоширов, но Соловьев посмеялся только и отказал. Осталось памятью от этого посещения Андрюшкино подначиванье:

— Наш Илюшка под итальянцев работает… это у них там премьеры у президента полномочий просят, чтобы демонстрации разгонять…

Конечно, Илье Зыкову льстило бывать на сессии горсовета вместе с другими лучшими работниками города. Об иных он слышал — известные люди, слава за ними тянется по двадцать и более лет.

Были и другие, моложе, проще. Илья Федорович познакомился с токарем рудоремонтного завода Валерием Соснихиным, выбранным в горсовет вторично. Соснихину работа в Совете была не новой, и он охотно делился своими знаниями с Ильей Федоровичем.

После сессии Зыков невольно думал о себе и своих обязанностях. За несколько дней перед ним раздвинулся мир, и он почувствовал ясно и просто, что в этом мире недостаточно уметь отремонтировать машину и сделать за смену наибольшее количество ходок: в этом мире будет пусто и тихо, если думать только о своем доме, о родных и близких. Ему доверили дела города, и он обязан смотреть выше и дальше, и ему уже казалось, будто он умел смотреть выше и дальше, и вся его жизнь наполнилась новой сладостью и суетой заметно и незаметно для него самого.

— Быстро освоился, — бывало, говорил Владимир, когда Илья Федорович делился с ним и с Ириной заветными думками. — Ну, да ведь ты наш, зыковский…

Ирина с Владимиром вечером засиживались у Ильи Федоровича: Ирина готовилась здесь к завтрашним урокам, а Владимир читал на диване, но читал невнимательно, беспрестанно елозил по накрахмаленному диванному чехлу, мял его и получал выговоры от хозяйки:

— Чего как на гвоздях? Мне за тобой некогда прибираться. Сел — так сиди.

Илья Федорович наблюдал за Ириной и братом, и в иные минуты ему казалось, что оба они безмерно счастливы, когда вдруг, неизвестно с чего, принимались смеяться. Но в другие дни было тягостно на них смотреть, не верилось, что между ними что-то есть, так невнимательны и далеки они были друг другу. Особенно Ирина. Она совершенно холодела лицом, освещенная в углу слабым светом торшера, и сидела, углубясь в себя, решая одной ей известные вопросы.

— Чего ей не думать? Ей думать надо, — успокаивала мужа Марья Антоновна поздно вечером, когда оставались одни. — Она ведь, Ирина, все считала, что жизнь тяп-ляп. Начитайся разумных книжек и живи-поживай…

— Для чего ты такое говоришь, Машенька? — возражал мягко Илья Федорович и смотрел на жену. — Одно с другим совершенно не вяжется.

— У тебя не вяжется, а у меня вяжется. — Марья Антоновна садилась напротив мужа и рассуждала: — Подумай своей головой депутатской. Какие сейчас Ирине любовные забавы? Ей, слава богу, под тридцать. Ей мужа надо, семью. А какой из Володьки муж? Он еще как гусенок неоперенный, не смотри, что здоров, как бык.

Илья Федорович отворачивался и будто неохотно и в то же время торопливо пожимал плечами. Он выключал свет, ложился спать и думал: прибивалась бы уж Иринка к одному берегу, а то действительно… и сказать нечего…

На другой неделе после Нового года Зыков-средний возил раствор на стройплощадку. Возвращаясь в город порожним, он заученной дорогой катил на увал, когда заметил, что навстречу спускается пассажирская машина, беспомощно юля по стылой накатанной дороге. Илья Федорович не успел подумать, а нога плотно уперлась в тормозной рычаг. Покатив машину задом, он подставил нос несущемуся сверху автобусу — и только почувствовал, как по лицу шваркнули осколки разбитого стекла. Автобус будто прилип к капоту зыковского МАЗа, остановился вместе с ним, и тут же на дорогу высыпали испуганные безмолвные пассажиры.

Илью доставили в травматологию. К счастью, ничего опасного с ним не случилось, но в больнице пришлось задержаться, как сказали, на недельку-вторую.

В больницу повалили родственники: и Марья Антоновна, и Нюська, и Андрюшка со Светкой, и Федор Кузьмич с Дарьей Ивановной. На следующий день к вечеру пришла Ирина.

— Кости, говоришь, целы? Ну, раз целы — мясо нарастет.

Они сидели в фойе на первом этаже. Ирина разглядывала полосатую, не по Илюшкиному росту пижаму. — Что случилось-то, скажи мне?

— Тормоза у автобуса отказали…

— Ты у нас ко всему и герой, Илья…

— Ты уж, Ирина, скажешь, — смеялся Илья Федорович, приглаживая длинные волосы. — Сразу и герой. Да каждый бы так поступил. Безвыходное положение.

В фойе вошла женщина в белом халате, полная, с приятным полнощеким и чистым лицом, с яркими маленькими губами и строгим взглядом. Поглядев на нее, Ирина сконфузилась и отвела глаза.

— Врачиха наша, — объяснил Илья. — Ничего она. Это только по глазам строгая, а так ничего.

— Я знаю, — ответила Ирина глухо.

— Ты, наверное, со всем городом за полгода перезнакомилась, — улыбнулся Илья.

— Что ты, — Ирина тоже улыбнулась нехотя, поправляя волосы под шалью. — Это соперница моя, жена милого муженька…

Илья даже пошевелиться не смог, будто ревматизмом свело руки и ноги.

— Старая очень даже, — только и нашелся, что ответить.

И разговор между ними заглох сам по себе.

Еще через день к Илье Федоровичу пришел Владимир. Он явился прямо в палату, в куцем халатишке, пахнущий морозом, хлопнул брата по плечу и сел у окна.

— Девчонки знакомые оказались, пропустили, — пробасил, довольный.

Илья застелил одеялом кровать и ответил:

— А я целый день валялся.

— Морду-то належал.

— Надоело уже.

Помолчали, глядя друг на друга. Владимир толкнул брату сетку с гостинцами. Илья положил сетку на окно.

— Я вот тут лежал целый день, как дурак, и думал. Вот, допустим, хорошо это или плохо? Окажись у моей Марьи какой кавалер. Приехал бы он в город и давай у меня жену отнимать.

Владимир насторожился и все же ответил со смехом:

— Ты сейчас на отца похож. Тот тоже душевную маету испытывает, чего ни коснись.

— Ты не смейся. Как у тебя с Ириной? — Владимир уставился на брата неодобрительно, а Илья продолжал: — Не смотри так, страшные глаза не делай. Я на правах старшего спрашиваю. И притом серьезно.

— Что было, то и есть, — пробурчал Владимир.

— Ты бы ей душу-то не травил… Нельзя так, — Илья уперся в колени руками, помолчал. От переносицы поднялись рогатулиной две морщинки. — Она ведь так с тобой, от беды… Правильно моя Марья говорит… Давечь сидим с ней, с Ириной-то, и врачиха заходит наша, Диана Ивановна… Ирина мне и говорит: григорьевская жена, а сама с лица поменялась…

— Ну и что? — Владимир поднял глаза.

— Да ведь как тебе сказать… Будто и ничего… А с другой стороны, вроде бы как и нехорошо… у Григорьева семья… Чего же в чужую семью лезть? А Ирина лезет. Из-за тебя… Ты у нее свободу отнял… Без тебя бы она давно себе подходящего человека нашла и была бы счастлива…

— Понимал бы ты что-нибудь в этом деле, Илья, — бросил Владимир и покачал головой. — А то ничего не понимаешь. Я к тебе с добром, а ты, я смотрю, от ушиба зафилософствовал…

Илья посмотрел на Володькину гриву, пожал плечами и задумчиво ответил:

— Может быть, и так…

В конце недели Зыковы пришли к Илье Федоровичу всей семьей. Разместились в фойе. Вокруг тумбочек с цветами забегали-разбаловались ребятишки.

— Завтра-послезавтра выпишут, — сказал Илья.

— Ну и слава богу, — подхватила с легкостью Дарья Ивановна, — а то спокою от соседей нету… То и дело спрашивают: убился, что ли? Помер?

— О тебе в газете написали, — вставила Светка, глядя с улыбкой на брата.

— Ага, Илюшенька, правда, — подсела к мужу Марья Антоновна. — Хотела с собой прихватить, да забыла на столе… Большущая такая статья.

— Не слухай ее, Илья, — остепенил невестку Федор Кузьмич. — Она тебе с радости набалаболит. Написано, правда, ничего не скажу… Но фотографии твоей не поместили. Я сколь у кого ни спрашиваю, все не читали.

— Ну да и бог с ними, папа, — ответил Илья Федорович, махнув рукой. — Еще прочитают…

— Конечно, что и говорить…

Владимир, как обычно, умостился рядом с Ириной, и они зашептались, глядя друг на друга и посмеиваясь бог знает над чем. У обоих было хорошее настроение. Федор Кузьмич украдкой покосился на них. Андрей толкнул Нюську в бок и показал на младшего брата пальцем: смотри, мол, как голубок на сходне. Илья тоже взглянул на Владимира и про себя отметил: черт их разберет, этих умниц… Что сейчас скажешь? Дружнее их не отыскать на белом свете, а ведь у обоих на душе бог ногу сломит…

И тут Илья услышал радостный крик Иринкиного пацана:

— Мама, смотри, папочка наш пришел! Ура, папочка!

Зыковы, будто по команде, оглянулись и увидели Григорьева с Дианой Ивановной. Павел Васильевич остановился посередь зала, резко отвернулся, точно ребячий выкрик не имел к нему отношения, но Славка уже дергал его за пальто и звонко попискивал:

— Папочка! Ура, папочка! Ты почему долго не приходил?

У Ильи Федоровича от напряжения стянуло судорогой икры. Он вытянул ноги, во все глаза глядя на Григорьева и его жену. У Дианы Ивановны гипсовым слепком окаменело лицо. Она смотрела на ребенка с холодным недоумением и забывчиво цепляла задником одного сапога за носок другого, будто хотела снять. Григорьев неловко и поспешно отстранил сына, пробежал глазами по зыковской семье, увидел Ирину, что-то сказал непонятно и тихо. Ирина опомнилась, подбежала к сыну, схватила его на руки, растерянного и обиженного, с большими темными глазенками, и виновато зашептала:

— Простите, пожалуйста… Это он так, ошибся… Ты же ошибся, Слава? Скажи, ошибся?

От ее шепота у Ильи оборвалось сердце. Он отвернулся и стал нащупывать руку жены, а к Ирине подбежала Нюська и отвела ее на стул.

Григорьевы торопливо ушли, а люди в фойе еще некоторое время сидели молча и угнетенно, переглядываясь друг с другом и чувствуя неловкость. Наконец, кто-то не выдержал в дальнем углу, сказал неровным прокуренным голосом:

— Вот она и история…

Дарья Ивановна тут же засуетилась, валенком толкнула мужа.

— Стосковался по отцу внучок. Вишь как. — Она потянулась к Славке и засюсюкала: — По папке соскучился, хороший ты мой. Скоро приедет твой папка. Скоро приедет.

Ирина туже затянула на шее концы платка и вдруг посмотрела на Дарью Ивановну испуганно, прижала к себе ребенка, сорвалась со стула и побежала к дверям. За ней поспешил Владимир. Поднялся Федор Кузьмич, к Илюшке повернулся, к Андрею, тоже покосолапил к дверям, качаясь неровно. Андрей пожал плечами, протянул Илье руку. Марья Антоновна сказала Нюське:

— Ах ты, беда какая… Пошто это он сына-то не узнал?

Зыковы торопливо попрощались с Ильей, толпой вышли, стараясь не глядеть друг на друга. Илья еще постоял у окна, смотря на растянувшееся по больничному двору зыковское семейство, поднялся в палату, лег на кровать, глядя на потрескавшуюся рябую больничную стену. Он с ужасом видел перед собой застывшие глаза Григорьева и его опухшее дородное лицо, и ему казалось, что это лицо сплошь испещрено трещинками и покрыто коричневой рябью, оно ужасно и отвратительно.

В палату вошла Диана Ивановна, пряча подрагивающие розовые руки:

— Это ваша сестра, Зыков? Красивая, с ребенком? Ирина Федоровна?

Илья встал, еще не зная, как себя вести, а женщина приложила бьющиеся руки к груди и пошла к дверям, повторяя глухо и злобно:

— Как это все ужасно. Как это все ужасно.

Илья поспешил вслед за ней, но в коридоре свернул в курительную комнату и попросил у больных закурить.