Бессмертники — цветы вечности

Глава двенадцатая

Литвинцев выслушал доклад Густомесова и наклонился над картой Уфы. Нашел называвшиеся улицы, прикинул места, где бы могли находиться выбранные дома, и покачал головой:

— Думаю, это не лучшее, что нам нужно, Владимир. По-моему, ни тот, ни другой варианты не подойдут.

— Почему, товарищ Петро? — растерялся Густомесов, потративший немало сил, чтобы подобрать для своей мастерской место понадежнее. — Я же говорил, что там живут очень преданные нашему делу товарищи. Очень удачно расположение домов. Есть проходные дворы, а у Тимофея для прикрытия можно было бы открыть какой-нибудь магазинчик или, скажем, мясную лавку. Главное же — очень надежные люди, товарищ Петро. И они согласны.

— Все так, Владимир, все так. Однако ты не учел, братишка, безопасности людей. Стоит провалиться нам, как на каторге окажутся и они. Вот тот же Тимофей… Сколько, говоришь, у него детишек?

— Семеро, кажись… Да еще старики…

— Вот видишь! Как же не думать о них? К тому же дело наше, сам знаешь, какое, чуть что и… Нет, нет, не настаивай! Давай поищем еще.

Через несколько дней они встретились опять. На этот раз втроем, — по просьбе Петра Густомесов пришел со своим приятелем девятнадцатилетним боевиком Петром Подоксеновым, которого они еще раньше наметили на роль хозяина снимаемой квартиры.

Опять проговорили весь вечер. Перебрали с десяток различных вариантов и остановились на одном, предложенном Литвинцевым.

— Я имею в виду дом железнодорожного служащего Савченко. Находится он в довольно тихом Солдатском переулке. Двухэтажный. Сдаваемая квартира на втором этаже. Состоит из просторной комнаты и холодных сеней. Два окна выходят в Солдатский переулок, два — во двор. Цена умеренная. Хозяин по делам службы часто бывает в разъездах, хозяйка ведет знакомство с эсерами и анархистами. На втором этаже других жильцов нет. Кто снимает первый, этаж, установить пока не удалось… Что скажете, друзья?

Густомесов и Подоксенов одобрительно переглянулись. Смущало их лишь то, что квартира находится на втором этаже.

Литвинцев снисходительно улыбнулся.

— Почему ничего не скажете о хозяйке? Самое слабое место этого варианта, по-моему, именно она. Я так считаю, товарищи…

— А нельзя ли поглядеть этот дом… в натуре? — вскинул голову решительный Подоксенов.

— Отчего же нельзя?

— Ну тогда идем. Там и решим окончательно: подходит или нет.

— Но мы не договорили о хозяйке, — запоздало напомнил Густомесов. — Товарищ Петро прав, знакомства ее не самые безобидные.

— Брось, Володька! Какое нам дело до хозяйки? — нетерпеливо прервал друга Подоксенов. — Одевайся. Пока не совсем стемнело, надо посмотреть. Там все и порешим…

На следующее утро в доме № 2 по Солдатскому переулку появился новый жилец. В паспорте его значилось, что он сарапульский мещанин Иван Михайлович Ложкарев, а из слов, сказанных им, следовало, что по профессии он часовой мастер, приехал в Уфу, чтобы найти работу, а при счастливом стечении обстоятельств — открыть собственное заведение.

Уплатив за квартиру за два месяца вперед, новый жилец начал обустраиваться — купил и привез подержанный диван, пару тоже давно не новых стульев и три длинных стола.

— А столы-то для чего, господин Ложкарев? — озадачился хозяин. — По крайней мере, одного бы хватило.

— Да нет, Дионисий Александрович, одного мне мало, — по-хозяйски двигая мебель, убежденно ответил жилец. — Один будет обеденным, это, согласитесь, совершенно необходимо. Второй будет служить мне для работы. Ну а третий, надеюсь, займет моя жена, большая мастерица по части всякого швейного дела.

— Так вы же, если верить документам, не женаты!

— Верно изволили заметить: не женат. Но — мечтаю! И невесту уже имею, и родительское благословение при мне. Так что н а д е ю с ь, уважаемый Дионисий Александрович, н а д е ю с ь!

— Завидую вашей невесте, — не осталась в стороне и хозяйка. — Вы такой молодой и уже такой практичный. Уверена: она будет счастлива с вами… в нашем доме.

Вскоре Савченко уехал куда-то в командировку, и делами нового жильца никто больше не интересовался. Лишь однажды, дня через три, зашла хозяйка, чтобы вернуть после прописки паспорт. Еще раз похвалила за практичность и предусмотрительность, поинтересовалась, скоро ли ожидать свадьбы, и пожелала приятному молодому человеку всяческих благ. Тот, в свою очередь, поблагодарил за душевное к нему расположение и этак мельком, ненавязчиво дал понять, что покуда он еще холост, его будут посещать друзья. Узнав, что это вполне порядочные юноши, хозяйка не возражала. Расстались они довольные друг другом.

Между тем новоиспеченный сарапульский мещанин продолжал устраивать свой быт, — то ящик какой-то принесет, то коробку, то еще что-нибудь. Вещи потяжелее помогали принести и поднять на второй этаж друзья — тоже люди спокойные, обходительные; всякую мелочь (мало ли чего требуется в доме!) носил сам.

Вскоре к новому савченковскому жильцу привыкли, пригляделись и соседи. А что, жилец как жилец. Непьющий, уважительный, старательный. Пока не женат, стало быть, и говорить не о чем. Вот и пускай его живет, никакого интереса до его дел у них нет…

Если бы, однако, у кого-то из них неожиданно возник такой интерес и он проследил бы маршруты его путешествий по городу, то для него приоткрылась бы картина весьма бурной деятельности нового соседа. Где он только не бывает за день, с кем только не видится! То на Аксаковской, то на Средне-Волновой, то на Гоголевской, то на той же Успенской либо Центральной… У купца Алексеева он, несомненно, клянчит, для своего дела деньги. Но вот что ему нужно у других, не имеющих ни больших средств, ни отношения к ремонту часов? И что наполняет его объемистую сумку, когда он по нескольку раз в день возвращается в свою квартиру?

Однако, зачем гадать, если все это даже у ближайших соседей не вызвало никакого интереса? Посмотрели, посудачили и забыли. Вот и хорошо!

Вскоре Подоксенов-Ложкарев доложил:

— Квартира снята, обставлена, хозяевами и соседями принят благожелательно, пора браться за главное.

Что это означало, Литвинцев хорошо знал.

— Для начала все необходимое сосредоточим у Густомесова на Аксаковской. Оттуда будем переносить по частям. И все раздельно: кислоты, гремучий студень, пироксилин, динамит… Непременно раздельно, это нужно усвоить крепко и навсегда!

Ему хотелось посоветоваться с членами совета дружины, но никого из руководителей на месте не оказалось. Старшие Кадомцевы как уехали на конференцию военных и боевых организаций, так словно в воду канули, — уже который месяц никаких вестей от них нет. То же самое и с Алексеевым, которому организация поручила доставить экспроприированные деньги в Питер. То, что он их доставил и сдал, стало известно из условной телеграммы, но что с ним самим, где он сейчас, даже представить себе невозможно. После многочисленных осенних арестов где-то скрываются Федор Новоселов, Василий Горелов и Григорий Миславский. Накоряков мечется между Уфой, Екатеринбургом и Пермью, сколачивая новый Уральский областной комитет РСДРП. Остались они с Володей Густомесовым. Но тот вполне с ним согласен: «Вы человек военный, вам видней».

Воскресное утро перед самым Новым годом выдалось ясное, морозное. Встретились в комнатке Густомесова, любезно выделенной ему родителями Алексеева. Комнатка была светлая, довольно просторная, но в то утро от обилия корзин, ящиков и различных свертков в ней не осталось места даже для прохода.

— Как ты здесь живешь, Владимир? — сокрушенно вздохнул Литвинцев. — Здесь от одних испарений отравиться можно. А ну пошли во двор. Там хоть и холодно, зато воздух свежий — отдышишься. Заодно и поговорим.

Бледный, осунувшийся, с раскалывающейся от боли головой Густомесов не возражал. Во дворе они обсудили порядок переноски всех этих корзин и коробок в Солдатский переулок — что взять в первую очередь, что в последнюю, что непременно сегодня, что потом. Главное — позволить Густомесову начать свое дело немедленно, ибо бомбы нужны для новых дел.

Густомесов делал бомбы. Как пришел в первый день, так и остался на целую неделю. Спал здесь же вместе с Подоксеновым на старом жестком диване. С утра Петр уходил за продуктами, а он садился за стол: кроил, резал и клеил картон, на точных аптекарских весах развешивал взрывчатые вещества, плавил и отливал в формах капризную пикриновую кислоту, а то углублялся в математические расчеты какого-нибудь нового снаряда.

После завтрака Подоксенов навешивал на дверь замок и уходил на весь день «на службу». Этого требовал Густомесов. Когда тот пытался выказать недовольство, Владимир снимал очки и делал удивленные глаза.

— Ты что, не видишь, чем я тут занимаюсь? Жить тебе надоело?

Подоксенов подхватывал пальто, шапку и неуверенно пятился к порогу.

— А сам? Сам-то ты что, заговоренный, что ли?

— Не знаю, что это такое. В курсе физики и химии подобного не встречал.

— Ну и ну! — качал круглой головой Подоксенов. — Смотри, однако, поосторожней, не подорвись сам. Где мы другого такого Архимеда возьмем?

— Архимед не делал бомб. Наука в его время до них еще не дошла.

— Если бы ты жил в его время, все одно придумал бы!

— Ты еще здесь, Петька?

— Все, все, ухожу!

Подоксенов бросал на друга последний восхищенно-прощальный взгляд и осторожно закрывал за собой дверь.

Оставаясь один, Густомесов весь отдавался своему опасному и вместе с тем любимому делу. Думать о трагических случаях не было ни времени, ни желания. Кроме того, он был молод. Двенадцатого октября ему исполнилось восемнадцать лет, а кто в восемнадцать всерьез думает о смерти?

Он давно уже заметил, что тревожные мысли и дурное настроение всегда мешают ему в работе: то цилиндр для «македонки» получится косым, то пробирку с серной кислотой уронит, то еще что-нибудь. Поэтому старался всегда быть спокойным, собранным, даже веселым. Мурлыкал какие-то песенки. Читал на память стихи. Вслух беседовал с великими химиками. Или молча думал о Соне…

Говорить о Соне вслух Владимир себе не позволял. Другое дело — думать! А думалось о ней так хорошо! Мысленно он дарил ей цветы, угощал пирожными, катал в лодке по вечерней Деме, целовал ее теплые душистые руки, говорил какие-то удивительные слова, каких не найти ни в одном словаре на свете… и в то же время делал свое дело. И все у него получалось, все ладилось. Даже капризная пикриновая кислота вела себя вполне благоразумно и миролюбиво, спокойно остывая в гипсовых формах и превращаясь в грозный, всесокрушающий мелинит…

Соня — гимназистка, младшая сестренка Володи Алексеева. Когда прошлой зимой Алексеев поселил его у себя, он и предположить не мог, кем станет для него эта милая, любознательная девушка. Хорошо, что она этого не знает. Даже не догадывается. А он будет думать о ней. Только думать. И ему от этого хорошо.

По вечерам возвращался Подоксенов. Осторожно приоткрывал дверь и первым делом осведомлялся:

— Ну как, живой?

Владимир оставлял свое дело, и они вместе топили печь, готовили ужин, обсуждали принесенные Петром новости. Чаще всего они были невеселыми. В Екатеринбурге схвачены новые члены комитета. Забастовка в депо не удалась. Повсюду — обыски и аресты. Многие товарищи в тюрьме. В среде партийцев идет отчаянная полемика о выборах в новую Государственную думу. Захваченный меньшевиками Центральный Комитет партии на чем свет стоит ругает боевые организации и требует их роспуска. А они, не подчиняясь ему, на свой страх и риск продолжают свое дело, ждут нового подъема, готовят его…

Однажды после такого вечернего разговора Подоксенов попросил Владимира обучить и его своему «колдовскому» ремеслу.

— Одному тебе трудно. Да и много ли ты сделаешь один? А начнем вдвоем, сразу дело пойдет веселее, вот увидишь!

— Это верно, — раздумывая, соглашался Густомесов. — Вот только теоретической подготовки у тебя нет. Может, за книжки засядешь? Они у меня есть.

Книжки эти Подоксенов видел и даже не раз перелистывал. «Записки по применению подрывных патронов к порче и разрушению железнодорожных сооружении», «Взрывчатое вещество «Беллит», «Взрывчатое вещество Фарье «Аммонит», «Минное искусство», «Руководство по подрывному делу с атласом 245 чертежей»… Чтобы разобраться во всех этих формулах и чертежах, трех классов приходской школы было явно недостаточно, и он беспомощно качал головой: нет-нет, такая наука ему не по плечу! Вот и сейчас, услышав об этих книгах, он сразу сник.

— Хорошо тебе, за твоими плечами — реалка. Да и голова — будь здоров! А у меня что? Таблицу умножения и ту вызубрил не до конца.

— В нашем деле не зубрить, а понимать нужно, Петя.

— А ты мне показывай и объясняй. Этак и быстрей и лучше будет. Ну хотя бы сначала на пластилине. А я пойму, ей-богу!

Приобрели пластилин, стали заниматься. Потом приступили к изучению запальника. В ту же ночь едва не случилась беда. Вечером кто-то из них, убирая стол, допустил досадную оплошность, сложив стеклянные пробирки на пакетик с бертолетовой солью. В одной из пробирок оказалась серная кислота. Ночью она вылилась на пакетик, и тот полыхнул таким огнем, что в квартире едва не вылетели окна. Дальнейшую учебу пришлось отложить до лучших времен.

Как-то вечером вместе с Подоксеновым пришел Литвинцев. Владимир как раз заканчивал сборку очередной македонки, и он подсел к нему посмотреть.

— Никогда не видел, как делаются эти штучки. По-видимому, просто, а как?

Гордый за друга, Подоксенов весь засиял.

— Для нашего Архимеда такое дело — раз плюнуть!

И Густомесову:

— Покажи, Володька, свое искусство! Что тебе стоит?

— Вам действительно интересно? — смутился застенчивый Густомесов. — Ну, тогда смотрите. Это и в самом деле просто, сейчас убедитесь…

Заготовки у него были, и он начал сборку.

— Вот видите — в руках у меня два картонных цилиндра. Один вставляем в другой. Пространство между ними заполняем динамитом или гремучкой. В меньший цилиндр вставляем пробирку… Сверху ее запаиваем… Концы обклеиваем… Туда подсыпаем… Донышко закрываем… Готово, можно бросать.

Густомесов уверенно взял бомбу и, увлекшись показом, занес ее над головой, как бы готовясь бросить в противника. Подоксенова будто ветром от стола унесло.

— Володька, ты что — сдурел? Положь на место, тебе говорят!

Владимир поставил бомбу на стол, снял очки и принялся массировать глаза.

— Устал? — участливо спросил Литвинцев. — Ну, отдохни, братишка, на сегодня хватит. Вот сейчас попьем чаю, поболтаем и по домам. Завтра можешь сделать себе выходной. Я ведь вижу, как ты устал, в таком состоянии работать опасно.

За чаем зашел разговор о нехватке взрывчатых веществ и специалистов по изготовлению «ручной артиллерии». Литвинцев пообещал обсудить эти вопросы с товарищами.

— Плохо, что бомбы делаются в основном только в Уфе, — высказал свою давнюю мысль Владимир Густомесов. — Одна развозка их потом чего стоит. Да и опасно это. Хорошо бы организовать такие мастерские при каждой дружине, чтобы в любое время они были под рукой. В Златоусте, например, в Миньяре, Белорецке, Усть-Катаве…

— Это сколько же потребуется взрывчатки, если везде? — вскинул белесые брови Подоксенов.

— В принципе столько же. Причем использоваться она будет на месте, не нужно будет везти в Уфу.

— Это верно, — согласился Литвинцев, — но там нет специалистов, Володя.

— Можно подготовить. Собрать толковых ребят, обучить и вернуть на место для работы. Я слышал, что такие школы или уже имеются, или создаются. Вернутся Кадомцевы, нужно будет разузнать.

— Постараемся сделать это побыстрее, — пообещал Литвинцев. — Да и над конструкцией бомб не мешает подумать, чтобы увеличить их поражающую способность…

Густомесов понял его с полуслова.

— Наладить изготовление металлических корпусов? В таком случае лучше из чугуна. Чугун хрупкий и при взрыве дает массу мелких осколков. Нужно лишь заново рассчитать количество необходимой взрывчатки: это все-таки не картон.

Новая мысль захватила всех. Тут же на столе появились бумага, справочники, карандаши. Засиделись допоздна. Прощаясь, Литвинцев пообещал передать на днях опытный образец. Потом они его снарядят и где-нибудь за городом испытают…

В этот вечер они долго не могли уснуть: прикидывали, где, на каком руднике можно было бы без особого риска разжиться взрывчаткой, где организовать отливку чугунных корпусов для бомб, кого послать на учебу в бомбистскую школу.

— А ничего у нас инструктор, правда, Володь? — неожиданно спросил Подоксенов.

— Ничего, не такой трусишка, как ты. От одного вида бомбы не шарахается в дверь.

— Это верно, — посмеялся над собой Петр. — Здорово ты меня тогда напугал. Но я привыкну. Вот попрошусь в бомбистскую школу и тоже стану делать такие штучки. Как думаешь, пошлют?

— А с кем я останусь?

— Кого-нибудь другого дадут, посмелее.

— Не надо мне никого другого. Не отпущу. А к бомбам со временем привыкнешь. Мне и самому с ними бывает страшновато.

— Правда, Володь?

— Честное слово. Как подумаю, какую силищу в руках держу, так аж пот всего прошибает.

— А ты не думай об этом, Володь! Делай себе и не думай! А?

— Да, лучше об этом не думать. Лучше думать о чем-нибудь другом, нейтральном… Во всяком случае приятном…

— Ну, приятного сейчас не много, — протянул Петр.

— И все-таки бывает…

— Это хорошо…

Уже засыпая, Густомесов опять услышал возбужденный голос друга.

— А ты знаешь, Володь, что Шурка Калинин мне шепнул? Под большим секретом. Сказать?

— Если под секретом, то не говори, — поворачиваясь к стене, проворчал он.

— Но от тебя секретов у меня нет. Сказать?

— Лучше спи, а то на «службу» проспишь, великий часовщик!

— Ну, ладно, давай спать. Только Шурка говорит, что наш товарищ Петро — беглый матрос. С «Потемкина»!.. Этот Шурка всегда знает больше всех. Вот я и думаю: верить ему ли нет? Ты-то как — веришь?

Густомесов не ответил. Он уже спал.

Новую бомбу испытывали за городом. Доехали поездом до глухого полустанка, нашли в лесу небольшую полянку среди берез и переглянулись.

— В самый раз, товарищ Петро?

— В самый раз, — кивнул Литвинцев. — Тут и остановимся. Предлагаю для начала покурить. Как ты, Густомесов?

— Курите, я бросил.

— Молодец, а ты, Давлет, уже куришь?

— Виноват, не утерпел… А слышно далеко будет?

— Что… слышно?

— Ну, как рванет!

— Боюсь, что далеко…

Курили молча, сосредоточенно, не сводя глаз с белой заснеженной поляны. Потом Литвинцев достал из вещмешка бомбу, осторожно взвесил ее на вытянутой руке и оглянулся на товарищей.

— Всем отойти сажен на тридцать в лес. Бросать буду я.

Давлет беспрекословно подчинился приказу командира и первый, глубоко проваливаясь в снегу, побрел прочь от опасного места.

— Ну а ты, Владимир, чего ждешь?

— Мне нужно быть здесь, товарищ Петро. Я должен видеть это сам, понимаете?

— Как так? — не понял тот.

— Вы бросайте, а я понаблюдаю из укрытия. Мне это необходимо для будущих расчетов.

Лицо его было столь решительно и серьезно, а очки блестели так задорно, что Литвинцев не стал настаивать на своем.

— Хорошо, наблюдай. Вон видишь толстенную березу? Иди туда и ложись. Только головы мне не высовывать! Слишком дорога она для нас, эта голова твоя!

Густомесов отошел к березе, примерился и лег за дерево в мягкий снег.

— Ну вот, теперь можно и метнуть.

Он еще раз взвесил бомбу: тяжеловата. Но тут же размахнулся и, вкладывая в бросок всю свою силу, с резким выдохом метнул снаряд на середину поляны. Едва успев укрыться за деревом, он услышал взрыв. По толстым березовым стволам градом хлестнули осколки. Поднятый взрывом снег медленно опадал на землю…

Потом они измерили шагами поляну, осмотрели каждое дерево и почти всюду находили свежие осколочные раны. Береза, заслонившая собой Петра, тоже была ранена. Он осмотрел рваную царапину на ее боку и на миг похолодел.

— Как раз на уровне груди. Прямо против сердца…

Всю обратную дорогу они обсуждали результаты испытания.

— Разлет осколков получился даже большим, чем я ожидал, — довольно говорил Густомесов. — И густота приличная, правда?

Петр со своими выводами не спешил: пусть сначала выговорится бомбист.

— А нужен ли такой большой разлет в боевой обстановке, товарищ Петро? Вы, говорят, человек военный, скажите, как на ваш взгляд?

Петр думал.

— Если такого разлета не требуется, снаряд можно будет облегчить. Тогда и метнуть его можно будет дальше. А сейчас даже вы, очень сильный человек, бросили всего сажен на десять. Этого мало, верно?

«Удивительно толковый паренек, — слушая Густомесова, думал Петр. — Вот настанет новая жизнь, отправим учиться. И станет наш Володя первым народным профессором. Или народным генералом! Новой России такие люди позарез будут нужны…»

— Так что же вы молчите, товарищ Петро? Или я несу вздор?

— Не вздор, Володя, не вздор, — успокоил его Петр. — Для ближнего боя снаряд действительно слишком силен, своих же побить может. Стало быть, и заряд нужен поменьше, и корпус потоньше. Тогда и бросать сподручнее будет, все правильно.

— В таком случае прикинем? — блеснул очками Густомесов. Выломив в подлеске прутик, он тут же принялся что-то чертить и писать на снегу. — На сколько уменьшим: на четверть? на треть? на половину?

— Давай рассчитаем все варианты. Поменьше — для наступления, побольше — для обороны. Идет?

— А вы, товарищ Петро, действительно военный человек. Давно отслужили?

— Давно… Месяца четыре назад… Ну и что у тебя, выходит?

— Вышло уже. Посмотрите!

В город возвращались уже вечером. Из железнодорожных мастерских как раз выходила первая смена. Не долго думая, они влились в черную людскую массу и тут же словно растворились в ней.

Боевой организации стало известно об активном сотрудничестве с жандармами начальника уголовного сыска пристава Ошурко и его помощника Разжигаева. Из уст в уста передавались рассказы о тайной картотеке, якобы составленной ими на уфимских политиков. Обыски и аресты в последнее время все чаще проходили при их непосредственном участии, что также подтверждало ходившие среди боевиков слухи.

В конце концов сомнений на этот счет не осталось совсем. Нужно было действовать. Но прежде чем принять окончательное решение, требовалось согласовать его с руководством совета или комитетом партии.

Отыскав «железную Лидию» и заручившись ее поддержкой, он вышел на членов комитета братьев Черепановых. С Сергеем Александровичем Черепановым Петр уже однажды встречался: тогда решался вопрос об организации охраны подпольной типографии. Сейчас тетка работала бесперебойно. И в том, что она работала, немалой была заслуга опекавших ее боевиков.

Выслушав сообщение о «политической деятельности» уфимского уголовного розыска, Черепанов встревожился.

— Ваши подозрения вполне походят на правду, Литвинцев.

— Это уже не подозрения, а точно установленный факт, Сергей Александрович.

— Что предлагает совет дружины?

— Взорвать это паучье гнездо вместе со всей их тайной картотекой! — не задумываясь, ответил Петр.

— Взорвать? А безопасность людей гарантируете?

— Какая гарантия может быть в боевом деле? Как всегда, примем все меры предосторожности, это наш закон.

Предупредите и вы своих товарищей: могут последовать обыски.

— Разумеется, разумеется… Действуйте, Литвинцев. Успеха вам.

В тот же день Густомесов получил заказ на изготовление снаряда повышенной мощности. Когда он был готов и доставлен в дом Александра Калинина, Петр собрал группу боевиков и от имени совета дружины отдал приказ о ликвидации уголовного розыска.

— Наконец-то, — переглянулись довольные подпольщики. Все они давно ждали этого момента.

Как всегда перед выходом на дело, подробно обсудили обязанности каждого. Александр с одним из боевиков, Андреем Кочетковым, бросает бомбу в окно. Двое дежурят на ближайших перекрестках. Чтобы отвлечь внимание полицейских и дворников, один из них поджигает подступающий к самому забору сарай…

Литвинцев проводил товарищей до Фроловской, пожелал успеха и вместе с Давлетом вернулся в дом Калининых. Неутомимая Александра Егоровна, несмотря на позднее время, не спала. Он извинился перед ней за беспокойство и, не раздеваясь, присел на лавке в прихожей.

— Какое же это беспокойство, милок? — ласково улыбнулась хозяйка. — Плохо вы еще знаете свою старуху Егоровну, если можете так думать. А для меня каждое ваше собрание — настоящий праздник. Вот как придут к Шурику его друзья, так весь дом будто молодеет. Люблю молодежь!

Петр подумал о ее Шурике, о том, на какое дело его послал, и почувствовал себя перед ней виноватым.

— Люблю молодежь, — продолжала между тем Егоровна, хлопоча возле печи. — Своих детей бог мне не дал, а без детей что за жизнь, особенно для женщины? Много лет дом наш не знал детских голосов. Тяжко мне было тут, будто в склепе на погосте жила. А потом взяла из приюта Шурика, и все разом переменилось. Шурик-то у меня веселый, общительный, пока рос — друзьями оброс, а мне-то от того и хорошо. Вожусь с ними и всех люблю. Будто и они мои. Будто сама их на свет родила.

Заметив в его руках незажженную папиросу, укоризненно покачала головой.

— А вот волноваться понапрасну не надо. Все сделают, как велел, и в целости вернутся домой. Так всегда было: и когда городовых разоружать ходили, и когда почтовые останавливали, да и в другие разы тоже. Обойдется и на сей раз, уж моему-то сердцу можешь поверить…

Много, эх как много знает эта Егоровна! Разумно ли было с самого начала посвящать ее во все дела боевиков? Ведь все-таки женщина, почти старуха… Однако боевики ее любят. Любят и ни в чем не таятся перед ней.

Ему вспомнилось, как однажды холодной осенней ночью его, голодного, изможденного, загнанного полицией, привели в этот дом, где он сразу стал своим. Здесь его не просто приютили до лучших времен, — здесь ему открыли душу, доверили все сокровенное, а такое не забывается.

— И все-таки, Александра Егоровна, выйду-ка я, покурю, — поднялся Петр. — Заодно и ночь послушаю. У вас тут такое тихое место…

— Тихое, тихое, — понимающе улыбнулась Егоровна. — Выдь, послушай, так и быть. Утомила я тебя своими бабьими разговорами.

Во дворе его встретил Давлет.

— Ну как, ничего пока не слышно?

— Тихо, товарищ Петро.

— Ну, покурим тогда, подождем. Глядишь, чего и услышим.

— Пора б уж… Чего они там?..

— Подождем, подождем, Давлетка. До утра еще далеко, не торопи.

— Подождем… Разве ж я против?

Они закурили, молча вышли за ворота. Постояли.

— Тихо?

— Тихо, товарищ Петро.

— Ну-ну… Время еще есть… Погуляем?

— Погуляем, товарищ Петро. Зачем нам в такую ночь в душной избе сидеть, верно?

Блескучие башкирские глаза Давлета плутовато сузились.

— Ты чему-то улыбаешься? Чему?

— Над собой смеюсь, товарищ Петро. Сам себя обмануть хочу, а не выходит.

— Как так?

— Хочу спокойным быть, как ты, а сам от тревоги на месте устоять не могу. Так бы и побежал туда, к ним, к нашим.

— Кто же тебе сказал, что я спокоен? Я сам?

— Конечно, товарищ Петро! Вон как спокойно стоишь, смотришь, спичку зажигаешь… Сильный ты человек, командир.

— В наше время нужно быть сильным, друг.

Со Средне-Волновой они поднялись на Фроловскую. Дошли до Ушаковского парка. Опять встали.

Ночной зимний парк смутно просматривался сквозь заиндевевшую прекрасного чугунного литья решетку. Слева над ним поднимались такие же смутные в ночи купола Воскресенского кафедрального собора. Сейчас собор был тих и каменно пуст, будто кто-то огромный и сильный вынул из него его холодную, притворно-лживую душу.

Таким же мрачным, каменно-бездушным казался и дом уфимского архиерея. Ни одного огонька в окнах, ни малейшего признака жизни. Не дом — призрак.

Зато в доме губернатора, напротив, еще вовсю светились окна первого этажа. У ярко освещенного подъезда в длинных овчинных тулупах неспешно прохаживались караульные. На их закинутых за спину винтовках сурово поблескивали примкнутые штыки.

От одного вида этих сытых, одетых в тулупы служак Петру сделалось зябко. Но главное — там все тихо, спокойно. Если бы в городе взорвали полицейскую часть, у губернатора, пожалуй, не было бы такой тишины.

— Морозно, однако, Давлетка. Не пора ли в тепло?

— Постоим еще, командир.

— Курить что осталось?

— Табак один.

— На таком холоду не завернешь!

И все-таки они опять спустились на Средне-Волновую, — чтобы ненароком не привлечь к себе внимания охранявших губернаторский дом полицейских. Свои после взрыва должны были рассыпаться в темных улицах района речки Сутолоки, а потом собраться на берегу Белой, под откосом. Оттуда — по откосу, через темную, спящую Архиерейку, через заднюю калитку — домой. Может, они уже и дома? Пьют горячий сладкий чай, угощаются ароматными шанежками Егоровны, а они тут мерзни, жди…

Спешно вернулись во двор, заглянули в дом — никого. Одна Егоровна стоит перед образами, земные поклоны бьет…

Тут же, не дав себе согреться, снова вышли в ночь.

— Вспомни, никакого огня в стороне первой полицейской части не видел, Давлет?

— Нет, никакого пожара там нет.

— Вот и я думаю… Если б взрыв был, мы бы его услышали. Да и сарай, как договорились, подожгли бы.

— Ни взрыва, ни огня…

— Что будем делать?

— Пошли меня, товарищ Петро!

— Не могу, Давлет, не проси.

— Разреши, а? Не гляди, что я такой малый, я тоже много чего в жизни повидал. И револьвер у меня совсем как у тебя. И голова не худая. Отпусти, командир.

— Где у тебя табак?

— Здесь табак, здесь!

— Давай сюда, попробуем завернуть.

— Ты заворачивай, а я не могу. Пока первую искуришь, я уже там буду. Кончишь вторую — вернусь. Ну, командир!

Литвинцев сворачивал самокрутку и с трудом сдерживал себя, чтобы не отправиться на разведку самому. Но он командир. Ему не положено подменять своих боевиков и влезать в каждую мелочь. Для этого есть другие: пусть учатся самостоятельности.

Тревога росла с каждой минутой.

В конце концов он не выдержал.

— Ну, Давлет, давай оружие и — на полных парах. Да глаза прибавь, чтобы ничего не упустить!

Давлет с сожалением протянул свой револьвер, лихо подмигнул и тотчас исчез в темноте за воротами. Петр остался ждать. Выкурил первую самокрутку. Выкурил вторую. Начал ладить третью…

Литвинцев напряженно вслушивался в тишину спящего города. Чтобы не мешал скрип снега, он даже ходить перестал. Сорвал с головы шапку. Отложил воротник. Весь превратился в слух.

Тихо.

Неожиданно из глубины двора послышались чьи-то частые шаги и приглушенный разговор. Они? Уже возвращаются? Но ведь взрыва-то не было!

Сунув руку в карман, где лежал револьвер, он пошел навстречу этому шуму.

Да, это были они.

Все.

Но без бомбы.

— Где снаряд? Почему не выполнили приказа?

Усталые, запыхавшиеся на крутом подъеме боевики молчали.

— Докладывай, Калинин!

Калинин отделился от группы и встал перед командиром.

— Не взорвалась бомба, товарищ Петро.

— Не взорвалась? А где она сейчас?

— Там, — вяло махнул рукой Александр, — внутри… Как и было сказано, в кабинете пристава…

— И не взорвалась?

— Не взорвалась, товарищ Петро…

— Где же вы так долго пропадали?!

Калинин виновато переминался с ноги на ногу.

— Сначала ждали взрыва. Думали, что все-таки рванет. А потом ломали головы, что делать… И вот пришли…

Дальнейший разговор происходил в бане. Благо, еще до конца не выстудилась, а самое главное — не на улице, где и ночью могут оказаться чьи-нибудь лишние уши.

Когда зажгли лампу и все уселись, Петр потребовал полного обстоятельного доклада. Калинин рассказал, по каким улицам шли, что видели, как разошлись по своим местам, как они вдвоем с Андреем Кочетковым подняли над головой бомбу…

— А вот тут остановись, — прервал его Литвинцев — Вспомни хорошенько, как вы все это проделали. Подошли, подняли и бросили, так что ли?

— Нет, не совсем так… — облизнул сухие губы Калинин. — Ну, подошли, значит, кругом — никого… Пока я держал бомбу, Андрей искал спички. Я приказал ему зажечь шнур. Спички у Андрея что-то долго ломались, но потом одна все-таки вспыхнула. Тогда мы вдвоем подхватили ящик и бросили его в окно.

— Но шнур-то у вас загорелся? В этом вы хотя бы убедились?

— Шнур? — смутился Калинин. — Не помню, товарищ Петро. Должен был загореться, ведь огонь был!

— А ты, Кочетков, — продолжал допытываться Петр, — ты видел, что шнур от твоей спички загорелся?

Кочетков при обращении к нему тоже встал. Но стоять свободно, во весь рост мешал низкий потолок бани, и он отвечал согнувшись, что делало его вид еще более виноватым.

— Спички, наверно, отсырели… Но огонь был, честное слово!.. И шнур… Как же он мог не загореться, если он бикфордов?..

— Но сам-то ты видел, что он горит?

— Не помню, товарищ Петро. У нас было так мало времени… Всего двенадцать секунд…

— Садись, Кочетков, все ясно. У кого есть папиросы?

Выкурив папиросу в несколько затяжек, он повторил:

— Ясно, все ясно, товарищи…

— Что «ясно», товарищ Петро? — встревожился, видя его решимость, Калинин.

— Ясно, что струсили, Александр. Бросили бомбу, не запалив шнура. Струсили!

— Это я струсил? — вскочил Калинин. — Не было еще такого дела, на которое я не вызывался бы добровольно. Не на такое ходил, и никто никогда меня трусом не видел. Спросите любого: в дружине Шурку Калинина знают все!

— Сядь, Калинин. Ты был командиром группы, с тебя и спрос. А ссылаться на свои прежние заслуги не нужно, они у всех у нас есть.

Наступило долгое, гнетуще-тягостное молчание. Нарушило его лишь появление Давлета, доложившего о том, что помещение полицейской части не взорвано и что никого из группы он там не застал. Увидев всех в сборе, очень удивился.

— Но ведь дом цел, только окно выбито… Как так, товарищи?

— Садись, Давлет. Мы как раз тоже думаем об этом.

— А вдруг бомба была неисправна? — подал голос один из боевиков. — Ведь может такое быть.

— Не может, — резко отрезал Петр.

— А вдруг?

— Докажи.

— Как?

— Пойди туда и принеси ее. Здесь разберем, проверим.

— Туда?!.

Желающего пойти за бомбой не нашлось. Приказать? Он мог это сделать, приказать, ведь он — командир. Но командиром он стал недавно, и посылать людей на возможную гибель ему еще не приходилось.

Опять молчали. Опять курили. Курили и молчали.

Чтобы не задохнуться в дыму, попросили Давлета открыть дверь предбанника. Давлет открыл. Потоптался у темного порога и пропал. А они все курили. Курили и молчали.

— Может, послать за бомбистами? — неуверенно проговорил Калинин.

— Чтобы они пошли т у д а вместо нас?

— Нет, конечно… Нет, — смешался Александр. — Я не подумал, извините…

— Ты, Александр, т а м не подумал, — жестко сказал Петр. — Что нужно сделать, раз снаряд не взорвался?

— Расстрелять его из револьвера, — сказал кто-то.

— Верно! — словно вспомнив что-то, воскликнул Калинин.

— Но в помещении темно: ночь!

— Заберись на подоконник и посвети, — вступил в разговор третий.

— Стрелять с подоконника по бомбе? Где ты окажешься после своего выстрела?

— Но ведь приказ выполнять нужно! Сколько раз жизнью рисковали!

— А можно было и иначе: плеснуть на пол керосину и поджечь. От огня бомба сработала бы, как часы.

— Но ведь керосин мы вылили на сарай!

— Еще принести, раз такая оказия вышла!

— Да, да, еще не поздно!.. Разрешите, товарищ Петро? Клянемся: задание совета будет выполнено!

Петр с интересом слушал, но в разговор не вступал. Пусть выговорятся, разберутся, осмыслят свое положение сами. Сегодняшняя неудача — урок для каждого: настоящий боец учится не только на победах, но и на поражениях.

— А можно сделать и так: забраться через окно в дом.

— Т у д а? К н е й?

— …забраться, говорю, в дом, поставить ящик на окно…

— Ты думаешь, ее сейчас можно трогать? Не рванет?

— …поставить на окно, спуститься самому и поджечь шнур с улицы. Отбежать времени вполне хватит. А дом разнесет по бревнышку: бомба-то ого какая, больше пуда!

— Так чего же мы ждем, надо идти!

— Зачем всем-то? Тут хватит и одного!

— Пусть идет тот, кто забыл зажечь шнур в первый раз. Теперь, поди, не забудет!

— Но ведь огонь-то был!..

— Товарищ Петро, товарищ Петро!..

Опять появился Давлет. Протиснулся к Литвинцеву, сунул в руки какой-то провод.

— Что это, Давлет?

— Шнур. Посмотри, командир, сам, был огонь или нет.

— Откуда? — дрогнул голосом Петр.

— От бомбы. Я быстро сбегал. Пока вы говорили, я обернулся.

— Кто разрешил? — вспыхнул Петр. — Кто разрешил, спрашиваю!

Давлет приложил обе руки к груди.

— Никто, товарищ Петро. Очень хотелось узнать правду. А спроситься забыл. Так задумался, что забыл…

— Ну, братишки, — не выдержал Литвинцев, — так мы много не навоюем. Придется разбор всей сегодняшней операции перенести на совет. Пусть там решат, что с нами делать, доверять ли нам оружие дальше.

Всякие разговоры мгновенно смолкли. Опять наступила тишина. Первым ее нарушил он сам.

— Шнур действительно не был подожжен. Можете убедиться сами.

Шнур пошел по рукам. Все опять оживились.

— А теперь, герой, доложи, как ты его раздобыл. Это тоже необходимо. Особенно тем, кто при одном виде бомбы теряет голову.

Давлет виновато поднялся, для чего-то стащил с головы шапку, откашлялся.

— Ну-ну, — подстегнул его Петр. — Там ты был смелее. Рассказывай.

— А что рассказывать, товарищ Петро? — пожал плечами Давлет. — Подхожу к дому… так, будто мимо иду. Возле дома — мужики… Слышу, смеются: кто-то за что-то полиции окна выбил. Останавливаюсь, будто и мне интересно. Заглядываю в дом и нарочно роняю туда шапку. «Вот теперь и лезь!» — хохочут мужики. Чего хохочут, не понимаю. Однако лезу, мне это как раз и нужно. Залезаю, нашариваю в темноте шапку. Там же и бомба. Шнур цел. Что делать? Запалить — людей побью. Без приказа не решился. А шнур обрезал: интересно же правду узнать…

— Эх, Андрюха!.. — послышался глухой стон Калинина. — Что же ты натворил, окаянная твоя голова? Судите нас, товарищи! Виноваты мы. Судите!

Литвинцев почувствовал — пришло время подводить итог, все ждут его решения. И он поднялся.

— Боец революции Давлет! За проявленную инициативу и смелость объявляю тебе свою командирскую благодарность. А за самовольство и игнорирование приказа — десять суток домашнего ареста!

Слова его звучали негромко и скорее деловито, чем строго. Однако воздействие их было огромно.

— Боец революции Калинин! За проявленную при выполнении боевого задания халатность, за невыполнение приказа командира объявляю тебе десять дней домашнего ареста и порицание товарищей по оружию.

— Боец революции Кочетков! За проявленную при выполнении боевого задания трусость именем совета объявляю тебе, что отныне ты исключаешься из второй дружины и переводишься в третью. Оружие сдай. Какое наказание совет вынесет мне, вашему командиру, я сообщу вам при первой же возможности. На этом все. Можно расходиться.